скачать книгу бесплатно
Беркли прикрыл ладошкой рот, успокоительно махая второй рукой.
– Все просто, Антуан, – ответил Томашевский, видимо, взяв себя в руки, – людям нужно учиться, осознавать необходимость и ценность этики, морального поведения, ставить ее целью, понимать, что в ней – путь к объективному счастью…
Дальше я слушать не стал – все было ясно. Беркли прав, Томашевский просто-напросто старается сделать вид, что его идеи объективны, чтобы избежать доказательств. Оказывается, «объективному закону» надо, чтобы в него верили и стремились ему соответствовать, иначе чуда не случится. Так и есть, это просто идеология, требующая себе особых прав. Так хоть сказал бы честно, что это вера, идеология, религия или что там… Я разозлился, и, чтобы показать возмущение, демонстративно достал тераном и уставился в него.
Томашевский смолк.
Наконец, Грандмейстер объявил, что теперь вопросы задаст он сам.
– Скажите, Януш, – начал он негромко, – если законы этики объективны, как и исторический процесс, была ли наша победа в Войне предопределена? Дело в том, что я присутствовал при решающем сражении, и тогда, если бы… один наш союзник не успел вовремя прийти, все пропало бы. Вы видите в этом руку судьбы или случайность, благодаря которой мы получили второй шанс? Есть ли за всем этим свобода, возможность поражения, которая заставляет нас делать все возможное, чтобы суметь, или успех предрешен и мы можем расслабиться и ничего не делать, раз все случится само?
Томашевский отчего-то разозлился еще сильнее, чем прежде:
– Да что вы все с этой войной, в конце концов! Это нелепая случайность, реванш темных, отсталых, архаических сил и не более! Они были сокрушены, и с ними погибло все, что мешало человеку, мешало прогрессу! То, что все идет к прогрессу, не значит, что мы не должны ничего делать, напротив, только от нашей деятельности…
– Например, надо каждую весну топить снег файерболами, – хихикнул Беркли, и зал взорвался от хохота, – а то вдруг само не растает. И потом, очень хорошо звучит идея, что для победы над темными силами пришлось умереть семи десятым человечества. Кажется, я представляю, на что вы готовы… И все-таки, прошу вас, обойдитесь хоть раз без противоречия самому себе! Если что-то произойдет само, оно произойдет, лежи мы на диване всю жизнь, все вместе, если нет – оно может и не случиться, не делай мы усилий. Если мы несвободны, то мы не можем не трудиться, что опровергается возможностью бросить все к чертям, возможностью и ежеутренним соблазном бросить учебу и работу к Тьме подальше, и лежать целыми днями на диване, перед которой все мы порой пасуем, не так ли? – зал вновь загудел в веселом хохоте.
– Профессор Беркли, это мальчишество! – вновь нахмурился директор, и взгляд его был довольно печален, – лучше, раз вам так не терпится высказаться, ответьте на мой вопрос. Вы доказали, пускай, что этика субъективна, а люди друг друга съедят, дай им волю. Но все же – к чему вы призываете? Вернуться к диктатуре? Отпустить инстинкты на волю и устроить войну всех со всеми? В чем ваш ответ?
– К этому я и вел, – сказал Беркли без тени смеха, – именно к этому. Желание представить этику как объективность – это лишь страх, страх перед предательством, потерями, перед той же войной. Страх, что мир уйдет из-под ног. Веря, что этика объективна, мы создаем себе иллюзорный щит, успокаиваем себя. Но щит из фантазии на то и нереален, что не остановит копье. То, что висит на честном слове, рано или поздно ощутит свободное падение. Прошу заметить, я усложнил себе задачу и не сказал ни слова о темных магах, о тех, кто рожден с тьмой в сердце – хотя все рождены с ней.
– Ложь! – выкрикнул Томашевский, – нет, нет никакой тьмы и нет ничего плохого внутри человека! Воспитание, понимание, наука, сопереживание способны исправить неправильный курс!
– Хм, – губы Беркли скривились, – полагаю, вы явно не видели темных магов. Приглядитесь внимательнее, мой вам совет. Но убивают, обманывают и предают не великие злодеи, предают обычные люди, ведь, как я сказал, счастье одного нередко может быть лишь взято у другого.
Итак, я отвлекся. Ребята, я обращаюсь к вам. Я скажу простую вещь – вы живете в мире, который отдан вам в руки. Нет волшебной безликой силы, что сама собой его удержит. Об этом помнили всегда, и потому отстояли жизнь и свободу. Только ваш выбор, субъективный и не обусловленный никаким ходом истории – только он способен спасти нас вновь. Не верьте, что век без событий продлится вечно – ничто не вечно, пока есть время. И единственное, что способно спасти мир – это ваш выбор. Не обманывайте себя, ведь все, построенное на лжи, предаст вас в последний момент. Лучше осознайте, что ничто не придет на помощь и делайте все возможное – тогда у вас будет шанс. Я не говорю об объективном прогрессе. Я говорю о шансе не потерять все, что мы имеем. А теперь спасибо за внимание – мне пора.
– Одну минуту! Голосование! – поднял руку директор.
Я, все с тем же чувством болезненного наслаждения чем-то нехорошим, нажал на вспыхнувшую передо мной картинку с голубой надписью «проф. Т. Беркли». Не знаю, кто из ребят каким образом проголосовал, но Беркли в итоге победил – за ним осталось шестьдесят с небольшим процентов аудитории. Для Томашевского это, очевидно, стало ударом – но он, безусловно, принял его с достоинством, подняв голову и сдержанно похлопав победителю.
Беркли же, даже не подняв голову при объявлении результата, легким пассом собрал бумажки в портфель, сунул подмышку черный зонтик, взял портфель и зашагал, опустив голову, к выходу, где к нему подошел директор, и они вместе покинули зал. Томашевский, делая явные усилия, чтобы не стукнуть кулаком по трибуне, собрался и вышел быстрым, резким, нервным шагом.
Надо бы его пожалеть – но не получается. Не знаю, почему.
Я тоже встал, но тут на моем колене оказался листок пергамента. На нем были буквы, написанные неровным, но, как ни странно, красивым почерком.
«Прошу вас, зайдите в мой кабинет через двадцать минут. С наилучшими пожеланиями, Д.А.Э.Л.Т.К., Грандмейстер и проч.»
<center> *** </center>
Кабинет директора располагался в самом верху центральной башни Университета. Когда я подошел к каменной двери, из нее вышел профессор Беркли – в длинном, легком, несмотря на лето, плаще-балахоне, с зонтиком подмышкой, чуть сгорбленный, с внимательными глазками, породистым носом и зачесанными назад густыми седыми волосами. Беркли радостно улыбнулся мне, прищурившись, и протянул руку. Я пожал ее, вошел в лифт, и кабина мгновенно отнесла меня ввысь, тяжелые деревянные двери растворились передо мной быстрее, чем я успел постучаться. Моему взору открылся просторный круглый зал, противоположная от меня сторона которого оканчивалась балконом. Сам кабинет удивлял – казалось, здесь жила сама древность. Я успел заметить целые стеллажи фолиантов, сундуки, лестницу, уходящую наверх, очевидно, в личные покои директора, различные устройства с непонятным назначением, вроде вращающихся моделей Солнечной Системы, периодически менявшей цвета, зеркала в круглой искусной оправе, ровным счетом ничего не отражавшего, деревянного солдатика с большими зубами в широко открытом рте, или песочных часов, на вид совсем обыкновенных, но при этом притягивавших внимание самым странным образом. Центром композиции был огромный дубовый стол, перед которым стояло кресло, очевидно, такое же, как и то, что находилось в Главном Зале, когда директор выступал перед Университетом – настоящий деревянный трон, украшенный резьбой и магическими рунами. К креслу был прислонен посох Грандмейстера. Почти два метра в длину, рукоять изогнута подобно молнии, испещрена рунами, конец загнут спиралью и увенчан огромным, сверкающим сапфиром.
– Длань Громовержца, так он называется, – раздался тихий раскатистый голос откуда-то сбоку. Директор сидел в углу, на одном из высоких сундуков, и возился с трубкой. Шляпа лежала подле него, на тумбочке.
Одну ногу Великий Маг упер в тумбочку, и жестом подозвал меня к себе. Подле шляпы лежала резная деревянная шкатулка.
– Смотри, – старик поднялся и открыл шкатулку. Один отдел, побольше остальных, пустовал – должно быть, там была трубка. Другие представляли собой десятка два квадратных ячеек, в которых находится порошок всех возможных цветов – от угольно черного до канареечно-желтого.
– Мое изобретение, – похвастался старый волшебник, – все виды настроений в одной шкатулочке. Хочешь посмеяться, погрустить, расслабиться, собрать в кучу мозги, поплакать, прикоснуться к высшему или как следует выпустить пар? Одна щепотка нужного цвета, и ты уже поймал эмоцию! – с этими словами старик взял щепоть темно-синего порошка и заправил трубку – очень длинную, резную, с малахитовой серединой и позолоченным концом. Потом взял из шкатулки тонкую палочку, коснулся ей края трубки. Вспышка – и синевато-пурпурный дым облачком расплылся вокруг Грандмейстера наподобие жабо.
– Никогда не разжигай благородный табак магией, юный друг. Для этого есть специальная палочка, иначе это непозволительная вульгарность… Синий порошок – настраивает на медленные неторопливые размышления.
Директор надул щеки, вдохнул, и выпустил из трубки несколько дымных колец, потом, сосредоточенно помотав головой, выпустил дымового дракончика, пролетевшего сквозь все кольца.
Я улыбнулся, еще раз взглянув на растянувшегося в кресле старого волшебника с длинной трубкой, и поймал себя на мысли, что это словно фрагмент какого-то мира, который был давным-давно, словно этот кабинет и этот человек – чудом уцелевшая часть действительно волшебной страны, иной, более… невероятной, сказочной и при этом подлинной, где есть нечто… нечто, чего не найти в нашем.
– Ты не куришь? – спросил Грандмейстер.
– Нет, месье…
– Отчего же? – улыбнулся старик, посмотрев на меня снизу вверх.
– Говорят, вредная привычка.
– Верно. Она вызывает привыкание. Присядь, – Великий Маг махнул рукой, и стул метнулся из другого конца комнаты ко мне. Я сел.
– Да… курение вызывает привыкание, как и все, что дает нам радость. Но вредным вещи делает не то, что мы к ним привыкаем. Ведь лучшее, что есть на свете, вызывает самое сильное привыкание… Такое, которое нельзя бросить. А если можно, то – преступно. Пожалуй, да, «преступно» будет наиболее уместным определением.
– Это…
– Любовь, – просто ответил Грандмейстер, – лучшее, что есть у нас, и быть может, единственное, благодаря чему в Войну погибли не все мы.
Не привязанность делает привычку дурной, а то, что она нас убивает.
– А любовь не убивает? – спросил я.
– Убивает, мой друг. Убивает, и все же без этой убийственности не было бы в нас такого неукротимого желания жить.
Пару минут мы молчали – я сидел и наблюдал за дымовыми фигурами, которые создавал директор – были там и корабли, и замки, и какие-то люди, и что-то еще – я так и не понял, что это было, а спросить как-то не решился.
Я вновь перевел взгляд на посох Грандмейстера, и тот, не поворачивая головы, сказал:
– Хочешь подержать?
– А разве… разве можно…
– Держать чужие артефакты? Ну, если хозяин не против. Но будь осторожен, друг мой. В артефакты волшебник вкладывает частицу своей силы, своей души. Каждый артефакт – носитель характера своего создателя.
– Но ведь души… – начал я было автоматически.
– Нет? Я не знаю, мой мальчик. Я живу давно, очень давно, я видел такое, о чем и рассказать странно, я постиг такие секреты магии, о которых слышали единицы в этом мире… И все же я не могу дать ответа на этот простой вопрос. Есть ли у человека душа, или в нас есть лишь сознание и энергия? Иногда я склонялся к одному ответу, иногда к другому… Но должен признать, что только один из этих ответов придавал мне надежду в час отчаяния.
– Но что хуже надежды, которая может оказаться обманом?
– О, много что, мой мальчик. Пустота, пустота и холод. Те, кто видел их, кого обжигало ее касание, меняются навсегда.
– Значит, артефакты…
– Конечно! Возьми посох, он не укусит. Правда… может слегка искрить, – старик улыбнулся с веселой насмешкой, и страх лизнул холодным языком где-то в животе.
Я протянул руки, коснулся холодного дерева, и…
…Волна невероятной силы захлестнула меня. Казалось, я держу в руке целый водопад, и ослабь я руку хоть на мгновение, он вырвется и затопит весь город. Такой мощи, такой энергии я не чувствовал никогда. Она захлестнула с головой, наполняя каждую клеточку, распирая меня изнутри. Управлять им было бы не легче, чем фехтовать стволом дерева. Я никогда, даже в минуты самых изнурительных тренировок, не чувствовал такой силы, переполнявшей меня – кажется, не посох был у меня в руке, а я – в руке посоха, в руке великана, поднявшего меня к самым тучам и бросившего в морскую пучину, в самое сердце бури. Я ощущал, что мог бы повергнуть целую армию этой силой, но при этом сам захлебывался в ней, и мое тело пронзали тысячи молний – поднимающих ввысь, наполняющих мощью и мучающих все тело – казалось, еще несколько секунд, и я просто взорвусь, взорвусь в вихре чистой силы и смеха – дышалось мне так легко, словно я оказался у самого моря – легкие заполнялись до такой глубины, что я чувствовал, как взлетаю…
– Пожалуй, хватит, – услышал я смеющийся голос, и сильная рука, мягко перехватив рукоятку посоха, отняла его от меня. Я с трудом оторвал руки – они мелко тряслись. Как это ни удивительно, я стоял, хоть и покачиваясь, словно меня поставили на место только что, словно вежливый смерч покружил меня над городом, как щепку, и мягко, заботливо опустил ровно на то же место, откуда поднял.
Великий маг держал посох с такой непринужденностью и легкостью, словно в руке его была травинка.
Он жестом пригласил меня к балкону, прислонив посох обратно к креслу. По пути директор прихватил флейту – тоже длинную и искусно выделанную, с зеленоватым отливом.
Старый волшебник задудел что было сил, и ужасающий визг резанул уши. Грандмейстер поспешно отнял флейту от губ.
– А это подарок одной… одной Великой волшебницы и одной из самых давних моих подруг. Она говорит, что звук этой флейты способен растворить самое черное отчаяние, но… пока он способен разве что огорчить самого непритязательного любителя музыки, – по крайней мере, в моих руках, – вздохнул Великий маг.
– А что это за игрушка? – спросил я его, кивнув на солдатика.
– Это? – мне показалось, что Грандмейстер вздохнул, – это тоже подарок. Подарок старого друга. Сувенир. Он колет орехи и выдает разные нехитрые шутки, когда делает это.
Старик отложил флейту, и мы шагнули на балкон – перед нами открылся вид с самой высокой башни Университета.
Меня всегда потрясали эти места, но этот ракурс был чем-то невероятным. Кажется, Время исчезло, лишилось силы – передо мной было голубое небо, зеленые поля, пурпур заката, окрасивший розовым, сказочным светом чудесные поля и мраморную дорогу, ведущую к Университету, двор перед входом, где стоял самый невероятный фонтан – Фонтан Четырех Стихий. Любой, кто его видел впервые, долгое время не мог отвести взгляда. Ввысь били струя чистейшей воды, танцующий столб пламени, вихрь, посверкивающий молниями и клубящийся песок, сливаясь в центре в сверкающую белую сферу, отливающую попеременно всеми цветами радуги.
Над самим Университетом также сияла радуга, даже, точнее, Радуга – она была не обычной дугой, как после дождя – она стояла огромной переливающейся стеной. Осенью, всегда перед первыми заморозками, радуга превращалась в северное сияние. Весной, перед тем, как распустятся первые почки, сияние вновь становилось радугой. Не помню, сколько я простоял в неподвижности, когда впервые увидел Университет, ошеломленный красотой и каким-то поистине сказочным волшебством, не в силах поверить, что это настоящее место, где мне предстоит провести шесть лет, а не картинка из детской сказки.
Теперь я смотрел в обратную сторону, с башни, и дорога уходила вдаль, а ведущая влево тропинка вела к Девичьей Роще, тихой и умиротворяющей, где свет всегда нежен и приглушен, где даже зимой зеленеет листва, и, как говорят, не имеет силы темная магия. В центре рощи стояла небольшая часовня, но ни я, ни кто-либо из моих знакомых никогда не заходил внутрь – вход был закрыт руной.
Кажется, Великий Маг тоже смотрел в сторону Рощи.
– Да, мой мальчик, это место действительно не подвержено Времени. Здесь – Сердце нашего Королевства. Живое сердце. Чувствуешь его биение? – он произнес эти слова почти нараспев, словно древнее заклинание, и я ощутил, словно моего лба коснулось что-то мягкое, почти невесомое, и как будто упали какие-то цепи, сжимавшие грудь. Я вдохнул полной грудью и красота наполнила меня целиком: поля, деревья, люди внизу – все это действительно было чем-то живым, чем-то настоящим… Я глянул на Грандмейстера, и не поверил глазам – на секунду тот, кажется, помолодел – на какое-то мгновение морщин стало не видно, а волосы блеснули чернотой. Или мне показалось?
– Да… – Великий Маг словно ответил кому-то, – да, юный друг, у меня были друзья, даже больше… мы были словно одним существом, мы были ближе друг другу, чем братья и сестры.
– И что же потом с ними стало?
– По-разному, – ответил директор, чуть приподняв бровь, – ты, наверное, спрашиваешь, зачем я позвал тебя сюда?
– Признаться, так и есть…
– Хотел, чтобы ты тоже увидел… Чтобы в час отчаяния ты мог вспомнить это место, прожить эти мгновения… и выстоять.
– Вы считаете, что придется снова..? Что Война еще не окончена?
– Она не кончится, пока существуют Высшие Сферы. Пока есть Свет, есть и Тьма, и ее порождения.
– Грандмейстер… Кто все-таки начал Войну?
– Один… один волшебник. Великий волшебник… Долгие годы весь мир знал его как Некроманта. Знал… и трепетал от его имени. Тогда зима пришла и длилась много лет, и с ней пришла Чума. Некромант едва не превратил наш мир в мир самой Смерти.
– Но зачем? – я сам не заметил, что вскрикнул, – зачем кому-то это может быть нужно?
Грандмейстер вздохнул.
– На этот вопрос я пока не могу ответить. Просто потому, что ты пока не готов услышать ответ, как это ни печально. И торопиться с ответом незачем – Некроманта больше нет. Так считается. И я потратил почти столетие, чтобы проникнуть в его тайны – в годы войны, и еще три столетия – после. Когда-нибудь мы вместе соберем эту мозаику, но не теперь. Теперь вас ждут экзамены, друг мой, а призраки прошлого подождут. Пока – подождут. Но ведь ты, должно быть, хочешь еще о чем-то меня спросить?
– Да. Зачем… зачем были эти, сегодняшние дебаты?
– Непростой вопрос. Я понимал, что разрешать их – это жестоко по отношению к несчастному профессору Томашевскому, но, подумай, Антуан… Тебе не приходило в голову чего-то… необычного?
– Необычного? Не знаю… Когда я смотрел на… ребят, мне показалось, что не мне одному профессор почему-то слегка неприятен. Мне неловко так говорить, ведь он к нам так добр, всегда старается помочь, но…
– Но ты чувствуешь некий изъян, какую-то скрытую неровность то ли в нем самом, то ли в идеях, что он проповедует?
– Пожалуй, так. Быть может, и то и другое вместе.
Грандмейстер кивнул.
– Я хочу сказать, что иногда меня мучают сомнения. Правильно ли мы сделали, приняв решение позволить людям после войны самим выбрать свой путь, самим определить тот фундамент, на котором будет выстроен новый мир?
– Вы – это…
– Мы – Великие маги, волшебники и волшебницы. Хранители. Те, кто пережил Войну. Мир лежал в руинах, континенты были разрушены катаклизмами, землетрясениями и вулканами, опустошены мором, и все это было вызвано заклинаниями… Магией всех сторон конфликта.
Вам трудно об этом думать, но когда-то на карте не было неизведанных территорий, а континенты выглядели совершенно иначе, да и было их всего шесть, включая Антарктиду… это лед на Южном Полюсе.
Я с трудом мог такое представить, но решил не отвлекаться.
– Словом, мы собрались и решили, что люди должны сами построить тот мир, в котором смогут жить. Что они смогут извлечь уроки из ошибок прошлого, что, наконец, нельзя бесконечно жить под опекой кого-то сильного и мудрого. Тем более, что сильные и мудрые, о чем забывают слишком часто, тоже люди и тоже подвержены порче. Но иногда, в тяжелые минуты, мне кажется, что правы были те, кто сказал, что и эта попытка обречена, что природа человека неизменна – в худшем смысле слова, и что куда лучше было бы с самого начала взять в руки всю власть. Я понимал тогда, понимаю и сейчас, всю ошибочность этого мнения, всю его опасность. Но все же, порой меня охватывает страх… Да, страх от того, что мир может вновь оказаться не готов. Ведь ты, я думаю, догадался, что Некромант – не единственный Великий Темный?
– Должно быть… – я хотел было спросить, о чем директор говорил с профессором Беркли, но постеснялся – предлога расспрашивать о чужом разговоре решительно не было, – сэр, профессор Томашевский говорил нам как-то, что темная магия угасает в мире, что ее становится все меньше…
Грандмейстер невесело улыбнулся.
– Может ли исчезнуть сила притяжения? Пока стоит наш мир, действие будет равно противодействию. Это основы мира, двенадцать сфер, из которых состоит магия, сила, что питает наш мир и управляет им. Даже если вдруг исчезнут все, в ком есть какая-то из этих сил, через столетие или десять родится кто-то, кто сосредоточит в себе всю мощь этой сферы. Но и такого еще не было – всегда рождаются маги, от природы склонные к нескольким, обычно двум-четырем, сферам.
– Грандмейстер… я, конечно, помню курс общей теории, но мне показалось, что о самих сферах было сказано довольно немного…
– Тебе показалось правильно. Такова политика Арканума, и конкретно Департамента Просвещения, в последние без малого два века. Собственно, это их идея, что вы не должны знать слишком много подробностей из истории о Войне и том, что ей предшествовало, им же принадлежит идея, что вы можете ограничиться практическими навыками, необходимыми для конкретной профессии, но не уходить вглубь познания сфер магии – ведь они, в конечном счете, отражают устройство мира.
– Вы можете… рассказать мне?
– А зачем, по-твоему, ты здесь? – лукаво улыбнулся старый волшебник и начал рассказ.
– Вначале были Свет и Тьма. Две силы, что полностью противоположны друг другу, столь изначальны, что почти никто не способен обратиться к ним напрямую. Свет… он всеобъемлющ, его нельзя описать или определить. Дать определение – значит положить предел, отграничить, отделить одно от другого. Но как отделить что-то от того, что есть все? Впрочем… некоторые, считают что Свет – это все и что-то еще сверх того.
Его даже вряд ли можно считать магией. Он не подчиняется формулам и заклинаниям, скорее, сам снисходит, когда считает нужным – если, конечно, предположить, что у него есть разум. Без Света, очевидно, не было бы вообще ничего, он – источник жизни и бытия, но где источник источника – неизвестно. Мы не можем исследовать его, как прочие стихии и сферы, так как он слишком превосходит нас и наше разумение.
Что касается Тьмы, то ее, напротив, слишком мало, чтобы можно было изучить. Я говорю «мало» в строго математическом смысле – никакая черная дыра не сравнится с настоящей Тьмой. Тьма – это в прямом смысле отсутствие, рана мира, в которую утекает энергия. Представь, что наш мир – это… ванная. Из одного крана в него наливается энергия, в другой – вытекает; очевидно, с равной скоростью, коль скоро наш мир еще не разрушен. Это очень плоская метафора, но она дает хотя бы самое примитивное представление о Высших Сферах. Использовать Тьму напрямую, пожалуй, еще труднее, чем Свет – она в такой степени является воплощением Небытия, что скорее поглотит заклинателя, прежде чем тот сумеет ее куда-либо направить. Можно даже сказать, что в темных магах слишком много всего, чтобы пользоваться Тьмой, в них слишком много эгоизма и самообожания – а Тьма пожирает первое, чего коснется, без разбора. Поэтому, как ни парадоксально, лишь единицам из темных магов доступна магия Тьмы. Впрочем, это не делает их менее опасными.
