скачать книгу бесплатно
– Н-дааа, – протянул профессор, – я, конечно, многого не ожидал, но… Вы уверены, что именно вы – лучшие ученики по боевой магии на этом курсе?
Ответом ему было лишь общее недовольное сопение. Кей не торопился никого освобождать, и продолжал монолог неторопливым, поучительным тоном: – Я понимаю, у вас сейчас перевернулся мир. Готов спорить, что вам за всю жизнь даже затрещины никто не давал, а тут вдруг ткнули носом в пол. Но прошу вспомнить, что я говорил еще в первую нашу с вами встречу – мир не ограничивается столицами развитых и цивилизованных королевств. Есть в нем места, где вы, сегодняшние, прожили бы ровно одну минуту. Есть такие, где прожили бы меньше. Есть места, где дети работают вместо големов, где сатрапы цедят из них магическую силу, продлевая молодость и продают их как рабов ради золота и наложниц. Есть, наконец, и темные маги, которые, сделав с вами то, что сделал я, не отпустят вас пить кофе в столовую, а будут медленно и с наслаждением насиловать – просто потому, что им это нравится, и они свято верят в то, что это совершенно нормально, если вы будете оплачивать своей энергией и кровью их счета перед миром за все удовольствия, которыми они себя услаждают. Кстати, в этом они не так уж… Хотя, хватит философствовать, мы не на кружке дебатов.
Он сделал пасс руками, и Кэрол наконец смогла встать. Все тело ныло, и вместе со злостью ей словно открылось некое новое ощущение – правда, непонятно, чего именно. В общем, в тот вечер мир стал в чем-то шире, больше и сложнее. …Давид тут же, едва ли не в первый день, попросился к Кею, заявив, что хочет вступить в Орден. Кей предложил ему поучаствовать в общей схватке – предстояло выяснить, не забыли ли школяры за лето все, чему Кей весь прошедший год их обучал. Давид широко улыбнулся и сказал, что не привык нападать на одного толпой, на что Кей с ядовитой усмешкой возразил, что в настоящем бою «золотому мальчику» вряд ли поможет активная гражданская позиция и крики о дискриминации и несоблюдении прав. Удар пришелся в точку – Давид был из активистов, из тех, кто любит повсюду ловить малейшие следы неуважения и презрения, и осаживать негодяев, считающих себя лучше других. – Это эйджизм! – воскликнул Давид, мгновенно придя в гнев, – только потому, что вы прожили сколько-то там сот лет, вы не имеете никакого права считать себя умнее или лучше… – Уж поверьте, юноша, я точно вас умнее – и, что сегодня особенно важно, сильнее. Чем болтать и негодовать, лучше бы доказали мне обратное…
Давид пользовался волшебным копьем – вычурно, если спросить Кэрол. Сама она признавала только волшебные палочки – элегантно, изящно, экономно. Давид начал кружиться вокруг Кея волчком, сверкая молниями – и делал выпад за выпадом, стараясь ударить профессора в спину. Тот в ответ сотворил несколько своих иллюзорных фантомов и ударил Давида замедляющим полем, после чего выпустил простое оглушающее заклинание. Давид, однако, увернулся и ринулся навстречу Кею – и тот отбросил его порывом ветра, ударив об стену, после чего сковал руки и ноги.
– Не так уж плохо, почти десять секунд, – с нескрываемой иронией сказал Кей, – очень неплохо, пожалуй, вы – гроза всех второкурсников.
Давид был в ярости, даже пустил огненным шаром в манекен – однако в тот же вечер сказал Кею, что тот действительно сильный маг и что он почтет за честь учиться у него, чтобы защищать слабых, как подобает настоящему боевому магу. Это был один из тех редких случаев, когда Стефан Кей улыбнулся по-настоящему – коротко, сдержанно и тепло, и Давид влился в их занятия так же легко и непринужденно, как вливался он, кажется, всегда и всюду.
***
Каролин бесцельно бродила в ожидании начала тренировки. Антуан вернулся со своей прогулки и сидел в кресле, углубившись в тераном. «Интересно, что он такое смотрит? Профиль Элли? Или философские тексты всяких мудрецов? Впрочем, какая разница…». Зал, в котором они тренировались, находился в одной из труднодоступных галерей замка. В этой части Университета редко кто-то появлялся, что и хорошо – здесь проходили занятия повышенной опасности. Опаснее было, пожалуй, только в подземельях, где хранились всякие твари, которых им предстояло изучать – нежить, злые духи, оборотни, говорят, даже драконы (вранье, конечно), и множество всяких причудливых тварей разной степени кровожадности. Кей тоже иногда приводил им для обучения тварей, но никакое существо не было опаснее их наставника – Кей с первого же занятия продвинутого курса предупредил, что выпускным экзаменом будет итоговое сражение с ним, и что только победа позволит пройти его и поступить в Орден. В принципе, можно было забирать документы – задача явно невыполнимая, но все старались, что было сил, и Каролин не могла себе позволить быть последней.
Зал был огромным, двухэтажным – Кей обычно встречал их на балкончике, опираясь на него обеими руками и сверля их ехидным взглядом. Этот день не был исключением. Кей сухо поприветствовал отряд и подождал, пока ребята подготовятся. Алекс взял свой магический молот и доспехи (ему, очевидно, нравилось чувствовать себя рыцарем, прорывающимся сквозь строй гнусов, упырей или кого он там себе представлял); Давид облачился в кожаную куртку, пропитанную чарами, и принялся прыгать с копьем, нанося удары во все стороны, крутя невероятные сальто. Элли, с убранными в хвост волосами, сидела на шпагате, сгибаясь в разные стороны, после чего несколько раз выполнила удар ногой с разворотом, пофехтовала парой изящных кинжалов, сделала сальто. Она, что было в ее духе, также предпочитала ближний бой. Альбина и Анджела медитировали, Жан просто ходил кругами, Антуан – что-то говорил сам себе, совершая пассы руками и чертя в воздухе символы. Кэрол сделала несколько танцевальных па, настраивая дух на разные стихии поочередно. Пять минут – и тренировка началась. Началась она с манекенов. Кей выделил каждому, даже целительницам, по манекену. Упражнение было знакомым, хотя от этого не менее сложным. Манекен случайным образом менял типы защиты, и нужно было моментально среагировать, ударив заклинанием правильной стихии. Если, например, манекен защищался от огненных чар, надо было использовать ледяное копье, земляной щит – разбить ударом молнии. Кэрол погрузилась в процесс, не отвлекаясь ни на что, и на этот раз она была в отличной форме – хотя манекен пытался обмануть ее как мог, она реагировала мгновенно, не допустив ни одной ошибки, и даже успела после пяти огненных щитов подряд правильно атаковать водный. Выполнив задание, она осмотрелась. Антуан тоже закончил, изрядно запыхавшись, Элли и Давид делали то же, что и они, только в ближнем бою, уклоняясь от взмахов деревянного меча в руке чучела, Жан – нечто противоположное: вызывал щиты, реагируя на атаки манекена, Алекс учился блокировать и контратаковать, обращая против врагов их натиск. Целительницы же стремились изгнать темную магию из живых манекенов – это, по давней традиции, были овцы.
Следующим этапом тренировки были дуэли. Они разбились по парам. Каролин и Антуан одновременно посмотрели друг на друга, синхронно кивнув и встали друг против друга. Элли, естественно, встала в пару с Давидом, Алекс сделал полупоклон Анджеле, Жан неловко кивнул Альбине.
… Каролин атаковала первой, своим излюбленным приемом, чародейским веером. Полукруг сине-серебряной энергии выстрелил в Антуана, но он создал вокруг себя чародейский щит, и веер ударился об него, отскочив обратно и превратившись в щит, а Кэрол скользнула вбок от файербола, брошенного Антуаном. Она использовала волшебный хлыст, чтобы попытаться его опутать (и почему бы не причинить немного боли?), но тот выпустил шоковую волну. Каролин использовала защиту от воздуха и атаковала залпом волшебных стрел – простого и универсального заклинания. Антуан применил скачок, и Кэрол повторила его движение. Секунду они искали друг друга взглядом, и синхронно выпустили заклинания: она – ледяную волну, он – ярко-белый луч. Кэрол перестроилась и создала чародейский щит, но его мощности не хватило – ее словно ударил в живот летательный диск, и она отлетела к стене. Придя в себя, она увидела, что Антуан сидит на корточках, не в силах подняться на ноги. После немалых усилий она встала, и, несколько раз споткнувшись, подошла к Антуану – тот тоже встал, – и пожала ему руку.
– Классный бой, – выдохнула Кэрол. – Спасибо. Прости, я перестарался… – Не надо! Я прозевала удар и вообще сглупила, не догадалась использовать скачок… – И выставила щит против потока чистой энергии, в которую мистер Гроссини вложил всю свою силу, – закончил за нее Кей, оказавшись за спиной. Кэрол чуть вздрогнула и ощутила, как в животе щиплет что-то едкое и горячее.
– А надо было? – осведомился Кей, заглянув ей в глаза своим прищуром.
– А надо было сделать скачок и оглушить его… – вздохнула Кэрол. – Совершенно верно, мадемуазель Ирондель. Так что мешало?
Она не ответила на вопрос, и Кей прошелся по остальным. – Месье Давид Розенфельд, у вас та же проблема, что и всегда. Забыли о защите, позволили мадемуазель всадить вам в бок кинжал. Мадемуазель Крейтон вот учится управлять гневом, совсем не то, что раньше… – Мадемуазель Салама, – сказал он Анджеле, – вы меня совсем расстроили. Вам ли пытаться атаковать тяжело бронированного бойца со здоровенным молотом? Не проще было его ослепить и как следует опутать? Теперь не жалуйтесь, что вас впечатали в стену. – Я и не жалуюсь, – оптимистично пискнула Анджела, часто дыша и силясь подняться на ноги. – Ну а про этот танец умирающих ленивцев, которые изобразили вы, мадемуазель Томашевская и месье Поль, мне и сказать нечего. Вы бы еще друг друга конфетти осыпали, право слово. Ну-ка… пять минут отдыха, и я сам выберу вам оппонентов!
Все измученно застонали, но Кей даже не счел нужным повторять – было понятно, что их измотают до предела, прежде чем выпустят из этого зала.
Кей, конечно, подошел к делу иезуитски. Против Антуана он поставил Элли, Альбину заставил сражаться с Давидом, а Кэрол достался Алекс. Жану предстояло сразиться с Анджелой.
Она собиралась послушать совета Кея, и пустила в ход максимум перемещений, а также замедляющих, сковывающих и ледяных заклинаний. Все шло хорошо до момента, пока Алекс, очевидно, собрав побольше энергии в щит, дотоле принимавший в себя всю силу ее атак, вдруг не совершил резкий прыжок, сбив Кэрол с ног, и обрушил свой молот… в двух метрах от нее. Действительно, не собирался же он расплющить ее голову, как арбуз?
– Я червь, – простонала Кэрол похоронным голосом, – я бесталанный… – Еще одно слово, и вы будете спарринговать до самого заката, – пообещал Кей, и Каролин мгновенно замолчала.
Алекс легко поднял ее, положив на плечо, и отнес к креслам. Что ж, это было весьма… приятно. Она наградила его хитрым взглядом, и оглядела поле боя.
Антуан и Элли сыграли вничью – она сбила его с ног подсечкой и приставила к горлу кинжал, но была отброшена силовым импульсом, после чего оба обессиленно сели на пол, и Элли похлопала толстяка по плечу.
Давид без особого труда сразил Альбину, и скучающе зевал, тогда как Жан с Анджелой еще продолжали попытки друг друга атаковать. Кей, сердито хлопнув себя по ляжке, приказал Давиду встать против Жана. Дело пошло энергичнее. Жан ставил защиту, замедлял противника, усиливал себя, призывал всевозможные корни и рои пчел, чтобы отвлечь противника, но в конечном счете пропустил электрический заряд, пущенный в него вместе с копьем, и упал на землю без чувств. Кей быстро привел его в сознание, и дал им выпить по глотку тонизирующего зелья. Настало время для изучения нового заклинания. На этот раз Кей выбрал кое-что темное. Из его ладони вырвалась темно-фиолетовая дымка, и чары, окутывавшие доспех Алекса, потускнели и рассеялись.
– Попробуй-ка сотворить защиту, – сказал ему Кей. Алекс вызвал щит, но тот был настолько бледным и тусклым, что пробить его можно было простым оглушающим заклинанием. – Думаю, всем все ясно? – Это магия Тени? – спросила Элли строгим голосом. – Признаться, большой интриги тут нет, – хмыкнул Кей.
– Тогда… – Как будто я удивлен. Будешь учиться его блокировать и снимать, вместе с целителями. Остальные – в позу нападения!
Заклинание оказалось простым. Нужно было всего лишь привести разум в состояние, наиболее близкое теневой магии («ха, да я всю жизнь в таком состоянии» – подумала Каролин), ощутить слабость и страх в себе, сделать один-два пасса, и произнеся нужные слова, обратить поток слабости изнутри наружу. Не прошло и сорока минут, как все освоили заклинание, и Кэрол с Антуаном справились раньше прочих. Это был, скорее, момент отдыха – перед финальным рывком. Кей хлопнул в ладоши и провозгласил: – Ну, теперь настало время настоящей тренировки. Построились!
Каролин почувствовала, что ребят слегка качнуло от волнения.
Кей поднял руки над головой, оторвал левую ногу от земли – какая-то восточная стойка. Он не любил использовать боевые артефакты, считая, что полагаться на них означает вкладывать часть сил вовне, ослабляя тем самым собственную уверенность и независимость. Возможно, доля истины в этом и была, и ничто не мешает манипулировать энергией напрямую, однако артефакты помогают фокусировать и направлять ее точнее и быстрее. К тому же запасы сил мага усиливались накопленной энергией артефакта, как дополнительными батареями. Внутри любого из них находился какой-либо энергопроводящий, аккумулирующий материал – обычно магические кристаллы или, что более экзотично, фрагменты некоторых магических существ. Словом, без артефактов боевого мага представить трудно.
И конечно, артефакт мог сказать очень и очень много о характере своего владельца – так, волшебные палочки подходят для людей, ценящих изящество, минимализм, предпочитающих скорость, нежели силу. Посохи – для личностей медленных и основательных – тому же Антуану следовало бы оставить палочку и присмотреть посох. Неужели сам не догадается? Лук подходит любителям приключений, которые также предпочитают уничтожать врагов издалека. Те, кто не робкого десятка и ценят ярость битвы, выбирают оружие ближнего боя. Мечи, молоты, копья, кинжалы – все они, после тщательной и очень сложной обработки, отлично пропускают магическую энергию и придают ей форму и вид, во многом сообразный характеру самого оружия.
Впрочем, надо сказать, большинство тех, кого можно было встретить на улице – то есть обычные люди, которые и близко не подходили к Университету, ограничивались лишь курсом основ магии в школе, почти без исключения выбирают волшебные палочки. А детям, кстати, что-либо иное без особого разрешения и кроме как в отведенных специально местах использовать и не дозволяется. Итак, почти все обыватели, да и большинство выпускников Университета Магии «Эквилибриум», всю жизнь носят при себе волшебную палочку. Прав Кей – для них это удобный гаджет вроде теранома, летательного диска, универсальной зубочистки и прочих достижений прогресса. Зажечь огонь, принести себе тапочки, разогреть обед – вот зачем нужна магия. Пожалуй, Антуан сегодня после обеда сказал верную мысль – мы используем наши почти безграничные возможности в никуда, тратим их впустую, вместо…
Звонкий хлопок вывел Кэрол из раздумий. Она тут же выставила волшебную палочку вперед, приготовившись к нападению. Кей стремительно побежал в разные стороны – вернее, это были его иллюзорные копии. Каждому из ребят досталось по одному профессору Кею, и каждый член группы занялся своим противником. Кэрол обстреляла залпом чародейских стрел своего визави, тот принял заклинание на щит и ответил сферой чистой энергии. Кэрол мгновенно переместилась в пространстве, решив не проверять свой щит на прочность. Чтобы выработать общую тактику, кричать друг другу не было нужды. Команда распределилась так, чтобы быть ближе к стенам, и каждый чем мог отрезал призрачным фантомам часть пространства для маневра. Стена ледяных осколков, выпущенная Антуаном, жидкое пламя Кэрол, вихрь клинков Элли и Давида – все это заставляло противника тесниться ближе к центру, где их уже ждал Алекс, в то время как Жан усиливал защиту нападающих и по мере сил сковывал передвижение Кею. Альбина и Анджела поддерживали ребят потоками энергии, тонкими струйками подпитывающими каждого члена группы. Что и говорить, идея была хороша. Однако Кей, кажется, разгадал ее раньше. В тот момент, как Алекс собрал все силы и запустил волны энергии, уничтожив разом все иллюзии, которые растворились в воздухе с легким шипением, настоящего Кея среди них уже не было. Прежде чем кто-либо успел прочитать заклинание для снятия невидимости, Стефан Кей со скоростью молнии рванулся навстречу Алексу, ударив ему открытой ладонью в грудь. Бирюзовая вспышка – и Алекс отлетел к противоположной стене. Не замедляясь ни на мгновение, Кей точно таким же образом вывел из строя Альбину и Жана, остальные успели призвать самые мощные щиты, сумев выдержать сокрушительную атаку. Кей вновь исчез, и каждый счел за благо использовать скачок – более чем вовремя, потому что там, где только что стоял Антуан, раздался оглушительный хлопок, и взрывная волна сотрясла весь зал. Анджела, как назло переместившаяся слишком близко к эпицентру, была сбита с ног. Кей обрушил на нее магический молот, из-под которого ее чудом вытащила Элли, в последний момент притянув к себе. Кей немедленно этим воспользовался, выпустив темно-бордовый луч энергии. Это было более чем серьезно – не поглощенная щитом, такая атака могла вывести из строя сердце или любой другой орган. Элли, конечно, успела отклонить атаку встречным ударом, но заклинание выбило у нее кинжал. Кей вызвал фиолетовую паутину, которая вырвалась из земли и опутала обеих волшебниц. Это, конечно, был урок – та самая магия Тени, которую не признавала Элли.
Тем временем Давид не дал Кею добить девушек, бросив в него тройным чародейским лезвием – профессор просто отклонил атаку и выставил вперед открытую ладонь. Прыжок Давида, целящего копьем в грудь преподавателю, был стремителен и смертоносен, однако Кей поймал копье буквально в воздухе, и, после секундной борьбы, сосредоточив все силы, направил его обратно в Давида – тот был отброшен могучим импульсом куда-то в противоположный конец зала. Это, однако, дало время для атаки Антуану и Кэрол. Кэрол выпустила чародейский веер, чтобы хотя бы на полсекунды сбить внимание профессора, а Антуан закончил заклинание, уже принесшее ему сегодня победу – мощный луч Арканы, чистой магической энергии. Кей в первый момент дрогнул и был оттеснен назад, однако быстро перестроился: развел руки, и между ними возникло подобие магического зеркала, отразившее луч обратно, причем разделив его натрое. Он сделал скачок, переместивший его ближе к центру, и щелкнул пальцами – из его рук хлынул поток чистого пламени, обвивший их обоих. И Кэрол, и Антуан успели поставить ледяной щит – ровно в тот момент, когда Кей, коснувшись ладонью земли, пустил две дорожки ледяных шипов. Холодный взрыв – и ледяные щиты юных волшебников вступили в резонанс с заклинанием – и ледяные шипы вошли в них сантиметров на пять. Бурлящая энергия холода хлынула внутрь, разом сковав движения. Кэрол, уже беспомощная, видела, как Элли выбралась из паутины, которую взяла на себя Анджела, и молниеносным боковым ударом ноги нанесла удар Кею в спину. Однако тот, как ни поразительно, каким-то чудом развернулся и развел руки в стороны. Сине-зеленый щит выдержал удар девушки, откинув ее обратно, и из ладони Кея вырвался поток бирюзовых молний, поднявший Элли в воздух и затем отбросивший на землю. Мгновенно развернувшись, Кей выпустил из каждой руки по энергетической сфере, разбив шипы, сковавшие ледяной коркой Антуана и Кэрол, и бросившие их оземь – совершенно лишенных сил. Уже лежа на земле, Каролин видела, как Кей выпускает залп чародейских стрел – очевидно, в Анджелу, и затем – оглушающее заклинание. Еще одна красная вспышка. Еще одна. Еще одна – теперь летящая Кэрол в лицо.
– …предсказуемость. Неуклюжесть. И главное – неумение работать в команде. Вы не учитываете главного. Вы слабее меня не только поодиночке. Вы уступаете мне и вместе взятые. Почему? Потому что вы мешаете друг другу. Вас собрали вместе не потому, что шесть файерболов в шесть раз сильнее одного, а потому, что шесть магов – это в шестьдесят шесть раз круче, чем один. Каждая моя атака против любого из вас должна блокироваться другим, каждая моя защита против третьего должна пробиваться четвертым. Поверьте, если бы вы достигли теоретического предела мастерства даже с вашим нынешним уровнем силы, я протрепыхался бы от силы минуту. Вот что означает мастерство вместо размахивания дубиной.
…Кэрол сидела, ощущая приятный тонус и где-то на краю сознания – сладкую усталость. Когда их только привели в сознание, все тело ломило. Потом был теплый бассейн, контрастный душ, бодрящий напиток и палочки из шоколада с нугой и орехами – силы возвращались стремительно, и сахар, который расходуется в организме при затратах магических сил, восстанавливался.
Кэрол вряд ли могла бы сейчас пробежаться – но настроение, приятная усталость – располагало сидеть, говорить и слушать. – …Но есть и хорошие новости. Я еле стоял на ногах к концу боя. Продержись вы еще минуту, и я бы истощился. Искренне надеюсь, что вы дотянете эту минуту за оставшийся учебный год.
Минута – это много, ужасающе много, если речь идет о магической схватке. Значит, впереди изнурительные тренировки, и пощады ждать не придется. Ну что ж, раз столько пройдено – не разворачиваться же назад?
Ребята заметно оживились, когда Кей признался, что был истощен. Он и правда выглядел неважно, когда тащил их к бассейну – бледный, по лысому черепу струился пот, а руки едва заметно тряслись. Сейчас он уже выглядел лучше, но движения его были все еще довольно вялыми, как у человека, который таскал весь день тяжести. Кэрол остро захотелось прижать его к себе, поцеловать, запустить горячую руку под черную куртку… Она резко остановила себя, едва заметно мотнув головой.
– Что ж, теперь можно и поговорить о том о сем, – благодушно откинулся в кресле профессор. Что вам будет интересно?
Антуан вполне ученически вскинул руку, впрочем, тут же убрав. – Да? – чуть улыбнулся Кей. – Профессор… Простите, если вам неприятно об этом говорить… Вы ведь помните Войну?
Кей поморщился, помолчал где-то с полминуты, но все же заговорил. – Ладно, кое-что вам уж знать можно. Все же вы – те немногие, кто если не понял умом, то хотя бы почувствовал, что мир – сложнее, чем внушает наша государственная пропаганда. Вы из тех, кто понял необходимость защиты от врагов, о которых большинство не подозревает. Впрочем, на самом деле не подозреваете и вы – но что-то вам, видимо, все же не дает покоя… Да, вы не армия, куда идут ради денег, минуя даже Университет. Вы – настоящая элита. Не эти, в пиджаках и с модными побрякушками, сидящие в своих роскошных кабинетах, уставившись в графики, подсчитывающие свои барыши или обдумывающие очередные лилипутские интриги. Нет. Это – проклятая бюрократическая плесень! – Кей скривился так, что Кэрол показалось, что он сейчас плюнет – но обошлось. – Вы – настоящая элита, избранные, хоть и не понимаете этого, – в его голосе смешались одновременно теплота, гордость и какая-то глубокая горечь, и, кажется, что-то еще, непонятное.
– Возможно, наш великий Грандмейстер и сочтет преждевременным делиться с вами информацией, но не все же оглядываться на мнение Великих магов, правильно? – в эту секунду он даже как-то помолодел и заговорщицки подмигнул, вызвав тихий одобрительный гул.
– Я, Стефан Кей, родился как раз, когда началась Великая Война. Она длилась почти столетие. Я видел… видел, как умирал старый мир. Умирал буквально, пожираемый холодом, смертью и адским пламенем. Как вы знаете, есть два места на карте мира, отгороженные сильнейшими магическими барьерами, за которые не ступает нога человека. В этих местах не может существовать ничто живое. Это выжженная степь далеко на востоке, за Уральским хребтом, там, где земля испепелена вулканическим пеплом, где есть только черный и красный цвета. Воздух там отравлен серой и извращенной магией, а вглубь, до земель к северу от Монголии, не доходил никто. По крайней мере, не возвращался оттуда живым. Там, отгороженная с двух сторон, Великой Стеной и Зачарованным Лесом, что за Уралом, где живет Белая Чародейка, лежит выжженная пустыня. А в самой ее глубине, где пылает неугасимый огонь ненависти, еще, говорят, стоит твердыня огня и мрака. Она пуста – как считается, ее хозяин был уничтожен в войну, но остатки его прислужников, серых, безликих, искаженных тьмой, все еще бродят по пустынным землям, а среди них и твари похуже.
Второе место – земли на самом севере Америки. Там находится заснеженная, безжизненная и холодная пустыня. Смертельная белизна, холод и нежить – вот и все, что вы там найдете. В самом сердце этой ледяной пустыни находится абсолютно черный город, а в нем – Цитадель Смерти. Ни один смертный не переступал ее порога… Но я был в числе тех, кто видел ее. Видел – стоя на холме, сжигаемый ледяным ветром, доносившим безжалостную холодную свежесть и смрад нежити…
Враги убиты, это правда. Но я сражался, едва закончив Университет – в те годы мы учились, находясь в осаде, а вместо прогулок в Роще лечили раненых и больных. Орда нежити была у наших ворот, и среди них были такие, о которых вы даже не слышали. Та война тянулась десятилетиями, то затухая, то разгораясь. Мы с самого начала были в меньшинстве, и с каждым годом, с каждым месяцем наши силы таяли, а врагов не становилось меньше – они все прибавлялись и прибавлялись. Не знаю, каким чудом мы вообще победили, все шло совсем не к такому исходу. Арканум не хочет, чтобы вы имели какое-то представление о том, на что на самом деле способны темные силы… Близорукие идиоты! – вскричал Кей, покраснев, рубя рукой воздух, – из-за них мы все когда-нибудь такого натерпимся, что… Ладно, пропустим, – профессор вновь взял себя в руки. – Итак, на чем я остановился… Мы сдавали экзамены, а вокруг гибли люди. Умирали – и нападали на нас. Те, с кем еще вчера мы шутили за одной партой, те, кто был нашими родственниками, друзьями, соотечественниками… Бросались, со стеклянными, неживыми глазами, стремясь распотрошить и сожрать, как собака – кролика.
Кэрол передернуло. – Я был из числа тех, кто доучился до самого конца – и мы были тут же брошены на оборону города – вместо выпускного. Гули, скелеты, призраки… Мясные големы… Лучше вам не знать, что это такое, и никогда этого не видеть. Летающие упыри, Стражи, вампиры… Мы убивали их, волну за волной, но их не становилось меньше. Ими командовали волшебники, уже не живые и не мертвые, опьяненные одной целью – переделать мир по своему образу и подобию, превратить его в замороженный рай, где все одинаково спокойны и одинаково мертвы. Вот чем была эта Война. Это была война живых и мертвых, и каждая наша потеря лишь увеличивала численность врага. – Кто же… Кто же начал все это?
– А как вы думаете… Великие Маги бывают не только Светлыми. Его… его имени никто не помнил, а звали – Некромантом. Сам он величал себя Королем Мертвых, Владыкой Смерти. Что касается Великих, скажу вам так. То, как я разбросал вас сегодня – это просто ничто по сравнению с тем, что может сделать Великий Маг с вдвое большей группой таких, как я. Но Некромант… против него собрались все тогдашние Хранители, Великие Маги, и еще полсотни с лишком таких, как я – сегодняшний, не тогдашний. Это те, кто дошел до его тронного зала. Ушло – гораздо меньше, но все же он был побежден. Едва-едва. Кей помолчал, дав всем проникнуться только что рассказанным. Полсотни таких, как он? Толпа Великих Магов? Наверняка, он где-то преувеличил. Но все-таки… неужели в принципе мог существовать кто-то настолько могущественный? И, что более важно… – Мог ли настолько сильный маг действительно быть навсегда уничтожен? – опередил ее Антуан. Кей вздохнул. – Бьешь в самое больное. Были проведены самые тщательные, всевозможные проверки. Нет, следов его присутствия нет. Правда, та, первая победа, была не окончательной – мы лишь получили краткий момент перерыва, отдыха.
– А кто были те, огненные, что на востоке? – спросил Алекс. – Об этих я знаю еще меньше. Надо иметь понятие о мании Великих к секретности. Я не знал почти ничего, кроме того, что касалось существа данных мне заданий, – в голосе Кея явственно звучали горечь и обида, – не знал и не знаю почти ничего, кроме самых общих сведений о враге, с которым сражался всю войну. О Восточном Фронте мне неведомо, но известно лишь, что тот враг не уступал нежити. Они брали пленных и что-то с ними делали… Что-то настолько ужасное, что об этом говорить запрещено под страхом тюрьмы – тем, кто об этом вообще что-то знает. Этот фронт был не менее ужасен, не менее кровожаден, в чем-то, как говорят, был даже страшнее того, где сражался я. В одной из битв я был ранен, и пропустил самый конец. Помню только, что в ходе решающей битвы тряслась земля и все небо переливалось то белым, то красным, то синим, то вообще чернело. Раскололись континенты, и… все прекратилось. Я стоял на холме напротив пустой Цитадели Смерти. Я запомнил этот момент навсегда, и это была не радость победы. Это было опустошение. А потом, три столетия, строился новый мир. Век Гармонии, так его назвали. Все то, что для вас – незыблемость и данность, для меня – творение рук, создававшееся на моих глазах. И было решено молчать. И пусть я трижды не согласен, но я скажу вам, что если хоть один из вас хоть кому-то проболтается о том, что узнал сегодня, я откажусь проводить уроки с вами всеми.
Он помолчал несколько секунд, дождавшись, пока каждый кивнет, соглашаясь.
– Возможно, они и правы… в чем-то. Возможно, люди не были бы беззаботны и счастливы, зная, что они устроили каких-то три с половиной века назад. Но… я все же уверен, что не бывает так, что такое зло жило под Солнцем – и исчезло без следа.
Кей вдруг поймал взгляд Альбины и неожиданно взорвался. – Да, черт побери, я знаю, что вертится у вас на языке, мадемуазель Томашевская! Я был у чертовых психологов, и они говорили мне то же, что скажете вы, по бумажкам, по учебникам! Что я был рожден и вырос в стрессе, в мире, охваченном неуверенностью, что все. Это. Только. У. Меня. В голове! – вскричал он. – Но черт побери, они не были там, они не видели этого! Это они, они родились, считая, что мир существует для их блага, это они никогда не испытывали ощущения, что земля и воздух предают тебя и пытаются убить. Это было не в моей голове. Это – реальность, это – люди, это – жизнь, какая она есть, не сладкая сказочка, которой кормят розовых младенчиков, подтирая им сопельки… Я знаю, они скажут на этом моменте, что я завидую тем, кто не испытал боли, что я не могу смириться с тем, что я пережил боль, а вы – нет. Так вот. Все это – чушь собачья! Я скажу вам самое страшное – я, просыпающийся каждую вторую ночь от кошмаров, я, закрывающий глаза и видящий такое, о чем просто страшно даже думать… я не поменялся бы ни с кем из вас! Потому что тот, кто знает правду – горькую, отравленную – уже никогда не согласится на сладенькую ложь, на безопасный, лишенный тревог мирок. Потому что это – кража. Извините, но я только что лишил ваши юные мозги моральной девственности, и вы уже не будете такими, как вчера. Подобные знания – из области того, что меняет навсегда, как первая в жизни трепка, как первый раз, когда тебя всерьез пытались убить, как первый раз, когда ты сам лишил жизни человека, равного тебе, брата по разуму. Как после первого секса, черт побери. По крайней мере уж это-то пробовал хоть кто-то из вас, а, может и все, какая разница. И простите за грубую солдатскую прямоту.
Все молчали, словно придавленные какой-то тяжелой, гранитной плитой.
– Ладно. Я вижу, что, наверное, сказал больше, чем должен был. Доедайте шоколад, допивайте чай, и идите. Вас еще ждет дискуссионный клуб страны нежных сказок профессора… Простите, Альбина, – спохватился Кей. – Извинения приняты, но я не хотела бы впредь такое слышать, – тихо, но решительно ответила та.
Все ушли, а Кэрол медлила. Она наконец услышала то, что так давно, смутно подозревала, она увидела его настоящим… Три века одиночества, боли, невероятных страданий… Его и ее миры были настолько разными, что было удивительно уже то, что они могли хоть как-то друг друга понимать. И почему-то хотелось прижать его, и согреть, и слиться воедино… Не понимая, что делает, Каролин подошла к Кею и положила руку ему на плечо, придвинулась вплотную к лицу, когда тот обернулся, прикоснулась на мгновение к сухим губам своими…
В следующую секунду она ощутила, как сильная рука мягко, но непреклонно отодвигает ее. – Нет, девочка. Я знаю, что возбуждаю жалость в юных особах, – слышала она горький голос, – но поверь, я справлюсь сам. Не первый век это делаю.
– Я… Ты просто не… – она говорила, сама не понимая, что несет и почему она не в состоянии сказать ни одной связной фразы – только было жарко, очень жарко во всем теле, и надо было держать руки так, чтобы они не дрожали. – Иди к друзьям. Иди, и больше так не делай, слышишь! – крикнул ей Кей, сердито нахмурившись. Ее охватила такая злость, словно ее только что грязно оскорбили или, хуже того, ударили. – Считаешь меня глупой девчонкой, да? Да что ты… Что ты вообще о себе возомнил? Излагаешь тут, какие мы все глупые и ничего не знаем… – А вы и правда ничего не знаете! – резко оборвал Кей. – Я должен был понять, что рано вам знать о подобном. Хватит, прочь! Старик был прав, вы не готовы! УХОДИ! – рявкнул Кей, и тут же смягчился, изогнул брови, извиняясь. – Прости. Прости, Кэрол, я не должен на тебя срываться. Это не ты меня злишь, это лишь память… На нее я зол. Иди, возьми побольше сладостей, почитай книги, посмотри глупое кино, поплачь… И пойми, наконец, что я – и близко не то, чем меня можно представить. Я не герой, я просто старый солдат, каких еще в живых сотни. Все, теперь иди, – и он отвернулся, сделав скачок к балкону. Несколько пассов – и погас свет в зале. Ничего не оставалось, кроме как уйти – молча, и Каролин была слишком зла, чтобы плакать. И слишком… слишком многое узнала такого, что требовало осмысления. Слишком много было таких вещей, которые важнее глупой влюбленности. По крайней мере, она подождет. Выйдя на свежий воздух, она обнаружила, что скамейка во дворе пустует. Вот и отлично.
Глава 2. Роза мира
Элеонора
Профессор Януш Томашевский неуловимо отличался от других преподавателей Университета. Он иначе смотрел на студентов, иначе с ними обращался. Пожалуй, преподавателем было не назвать, как большинство других профессоров, тех, кто помогал студентам получить знания и навыки. Даже Спирелли, декан Игниса, бесшабашный весельчак, все же сохранял дистанцию. Элли же, как староста их факультета, самая ответственная и серьезная ученица Игниса, нередко брала обязанности декана на себя, поскольку сам Спирелли был недостаточно педантичным и, если честно, слегка безалаберным в некоторых вопросах.
Что касается Муна, полной противоположности Спирелли, сухаря, брюзги и педанта, декана Аквеуса. По преданию, когда сам Мун впервые вошел в Банкетный Зал и коснулся Шара, тот показал мутную, болотную, зеленовато-бурую жижу. Так вот, Мун так и вовсе был занудой из зануд, человеком-параграфом, который и пальцем не пошевелит, чтобы сделать хоть что-то помимо его прямых рабочих обязанностей (за что и был прозван Сухарем). Спирелли же частенько пренебрегал формальной рутиной, зато никогда не отказывал подопечным в помощи. Такой подход Элли нравился куда больше, если честно.
Сам Шар, говорят, был таким же древним, как Университет: по легенде, первый директор и основатель Университета также создал и Шар, а как давно был построен Университет, неизвестно. Шар способен показать внутреннюю сущность человека, его природные склонности, характер – и определить, к какой из четырех базовых Стихий ближе всего новый студент. То, что отражалось внутри, всегда было уникально: как не бывает двух одинаковых характеров, так не было еще (на памяти Элли – так уж точно) двух одинаковых узоров в Шаре.
Элли прекрасно помнила тот день, когда они с Антуаном и Алексом проходили распределение. Она была ужасно зла на Антуана за его нелепую, необъяснимую выходку… То, как он накричал на дядю Генри, как он посмотрел тогда на нее, Элли… И все же она не могла сказать, что Антуан стал отныне чужим человеком. Конечно же, он оставался для нее близким – не то чтобы братом, не то, чтобы другом, но все-таки Элли не могла спать спокойно при мысли, что ему плохо. Он был в чем-то нелепым, часто неправильным, но все же умным и чутким. Впрочем, было в нем порой и непонятное высокомерие, что-то такое, что не давало находиться с ним рядом. Элли не нравилось об этом думать, это было так же неприятно, как сидеть на уроках у Кляуница, в вечном полумраке, среди его змеиного шепота.
…В таких мрачных раздумьях она сидела на скамье распределения, рассеянно оглядывая будущих сокурсников. Когда она сама шла по красному ковру, мысли вдруг разом разлетелись прочь, а внутри все сжалось. Элли даже подумала, что от волнения ее энергия могла «замерзнуть», и теперь Шар покажет холод, лед – но нет, под ее пальцами в хрустальной сфере вспыхнуло пламя, ровное, как костер, но периодически играющее яркими белыми всполохами – непредсказуемо, неритмично.
Антуан, естественно, оказался водой – глубокой, темно-синей, ровной. Такой, наверное, была вода в глубине океана.
«Все-таки мы слишком разные… Должно быть, поэтому и не можем находиться вместе – хотя и хочется, но никогда не получается забыть об этой разнице. Любая мелочь словно кричит: что хорошо для тебя, губительно для него – и наоборот».
…Давид тронул ее за плечо, и Элли вынырнула из раздумий. Они уже пересекли небольшой луг, отделявший жилища сотрудников Университета от самого замка. Дом Томашевских был красив, ухожен, элегантен – но теперь, когда Элли впервые переступила за его калитку и вошла в сад, то наконец поняла, почему, когда она проходила мимо него, к приятному чувству примешивался странный осадок. Такой белый, изящный, отделанный мрамором особняк не мог не быть приятным глазу, и только оказавшись в саду, Элли наконец поняла, что ее смущает. «Здесь очень много цветов. Мягких, красивых, нежных… совсем чуть-чуть больше, чем нужно. И вьюн на стене – очень красив, уместен, но отдает некой… нарочитостью? Да, пожалуй, именно так». Пока все поочередно заходили в дом, Элли вернулась к мыслям о Томашевском. Он не был преподавателем, как другие, он не относился к студентам, как к безличным объектам. Он не был и наставником, как Кей – тот бывал и строг, и брюзглив, но все же он – один из них. Главный, старший, опытный, он испытал на себе несоизмеримо больше, чем им, скорее всего, когда-либо доведется, и поэтому он был куда ближе всех остальных. Для Элли, во всяком случае, он был командиром и боевым товарищем.
Что касается Грандмейстера, то он (как казалось Элли), был самым загадочной человеком из всех, кого она знала. Хотя именно он встречал студентов в самый первый учебный день, первым рассказывал им о силах, управлявших миром. У Элли было смутное, необъяснимое чувство, словно сам Грандмейстер тоже был некой силой, загадкой… словно он, такой непохожий на остальных волшебников, сам по себе был стихией, с хитрой улыбкой вселившейся в балахон волшебника из сказки, глядящей на окружающих с добрым, но и грозным намеком – а ну как кто догадается, что он и не человек вовсе? В том, как буднично и поверхностно его обсуждали, ощущалась неправильость, будто слова, подходящие для обычных людей, не могли правильно описать его. Впрочем, Элли не видела ни одного Великого мага, кроме Грандмейстера. Быть может, им всем полагается ходить в чудаковатых одеждах? Про Белую Чародейку ходили слухи, будто она так прекрасна, что красота ее сияет, как второе солнце – выдумки, наверняка, но в любом случае, за ними что-то стояло…
А вот Томашевский точно был человеком – и Учителем. Не преподавателем и не наставником, и тем более не грозной и могучей стихией в обличье мудрого старца – он был человеком взрослым, умудренным и уверенным в себе. Он, вот ведь странное дело, действительно казался намного старше их: хотя ему было всего-то шестьдесят восемь – начало зрелости, если подумать, – он выглядел благородным, пожившим и степенным. А вот Кей, хотя старше Томашевского в разы, был… нет, не мальчишкой, ветераном. Со своими без малого четырьмя сотнями лет жизни за спиной, лысым черепом, невероятной силой – он казался ей более близким, понятным, молодым, чем Томашевский – который для Кея должен был быть мальчишкой, таким же, как и они. Нет, все же возраст – чистая условность. Ну разве можно представить того же Грандмейстера юным, двадцатилетним, без седой бороды и посоха? «Должно быть, он был древним и великим еще в юности» – решила Элли.
Томашевский учил их, если можно так сказать, быть людьми. Было видно, как он сам волнуется, как, затаив дыхание, ждет, что же ему ответят на каверзный вопрос, какое решение найдут для трудной задачи; как он тихо, одной лишь улыбкой ликовал, когда ученики находили правильный ответ, как болезненно, озабоченно хмурился, когда говорили неприятные, злые вещи. Официально он вел общую историю, право, этику, курс литературы – на самом деле он рассказывал о жизни, о том, что правильно и неправильно, о морали, об этике – в общем, о главных в жизни вещах, о принципах, которым должен следовать каждый. Элли была согласна с ним почти всегда – в принципах; чаще всего – в идеях и суждениях; но, что печалило, нечасто – в решениях. Он был верным и даже фанатичным сторонником писателя Луки Федотова – тот жил и творил еще до Войны, но, по словам Томашевского, идеи эти пережили не только свой век и величайшую катастрофу в истории, но переживут и все века последующие. Мораль их действительно была потрясающей, глубокой, взывала к бесконечному достоинству личности, гордости за звание человека, ответственности перед каждым, особенно – слабым, к простоте – но единственное, с чем Элли не соглашалась никогда – была идея, что применять магию, не несущую стихии Жизни и Духа, нельзя в принципе, даже для защиты. Он был сторонником лишь радикально светлого пути – убеждения, невмешательства. Томашевский тоже не раз говорил: чем убить злодея темной магией, или даже стихийной – лучше окружить себя светлым барьером. Пусть тебя убьют, но ты сохранишь чистоту, твой пример даст жить другим, сделает их лучше, а злодей однажды раскается… Так ли это? Раскаялись ли те, кто убил ее родителей и родителей Антуана? Вряд ли – их ведь так и не нашли, и никто не явился с повинной. Значит, что-то в этой этической теории все же хромает. Значит, даже самому гуманному и человечному учителю нельзя верить до конца, во всем, особенно в том, что касается самых важных решений в жизни.
Томашевский спорил с ней без устали, предлагал десятки вариантов того, как можно подойти к разговору с любым человеком, доказать ему его неправоту, найти путь, устраивающий обоих. Элли молчала, и чем дальше, тем отчетливей понимала, что хочет лишь одного – найти и убить тех, кто убил ее родителей и родителей Антуана. Сколько бы страшных слов осуждения ни говорили про самосуд – все остальное было бы просто ложью, изменой себе и памяти, долгу перед родителями. А хуже измены ничего нет. …Элли удивилась сама себе – очень нечасто она погружалась в раздумья так глубоко, что не успевала замечать того, что происходит вокруг. Профессор и гости заняли кресла и диван, глава дома сидел в самом большом кресле, белом, как и вся мебель в доме, как обои и ковры. «И все же что-то тут излишне» – не могла отделаться Элли от назойливой мысли. Сувениры, книги (очень много книг), и, конечно, томики Федотова на тумбочке, на первых полках. На окнах все те же цветы, везде – мягкие игрушки, весело подмигивающие и махающие гостям лапами – белые мишки, тигрята, жирафы. Словно какая-то огромная детская…
Лорэйн, жена профессора, была старше их самих всего на два или три года – когда они были первокурсниками, она еще училась, на Аквеусе, – красивая, мечтательная, безупречные манеры, обворожительная улыбка. Профессор тогда недавно овдовел. Его супруга погибла за три года до их, Элли, Антуана и остальных, поступления – несчастный случай с летательным диском, управляемым каким-то одурманенным зельем юнцом.
Так вот, профессор, говорят, влюбился без памяти, едва встретив Лорэйн, и юная студентка ответила взаимностью. Сегодня она была в цветастом свободном платье, пестрая шаль прикрывала тонкие плечи, чуть кудрявые светлые волосы небрежно убраны назад… она сидела в соседнем от мужа кресле, загадочно и нежно улыбаясь – сразу всем и никому в отдельности.
«Интересно, в самом ли деле она его любит?» – подумала Элли и тут же устыдила себя за такой неэтичный вопрос. В любом случае, это уж точно не ее дело, а такое любопытство достойно разве что Эммы Брюйе и ее подружек-сплетниц. Элли оглядела клуб – собралось, считая ее, девять человек. Давида она, признаться, притащила сама – хотелось узнать, что эта бестия скажет про их учителя – почему-то ей это было важно, интересно все, о чем говорит этот парень, такой искрящийся, такой внутренне благородный, отважный…
Алекс пошел, очевидно, за компанию. Антуан? Очевидно, еще надеется чем-то ее, Элли, поразить, заставить передумать… А может, ему просто скучно предаваться размышлениям в одиночестве.
Около Антуана сидел юноша в идеальном костюме, с галстуком-бабочкой, настоящий джентльмен – и староста Террума. Чарльз был наполовину англичанином, наполовину французом – и, что интереснее, приходился, кажется, племянником самому королю. По-видимому, его это обстоятельство приводило в страшное смущение – на идеально красивом (и можно сказать, истинно благородном) лице горел румянец, идеально сидящий пиджак сминался, но ровный, как линейка, пробор оставался безупречен. Вообще, Чарльз делал все от него зависящее, чтобы доказать всем и каждому, что он ничего не получает просто так, за королевское происхождение (тщетно – за глаза его звали не иначе как Принцем). Удивительно было и то, что он собирался жениться на Альбине. А она была круглолицей, невысокой и полноватой – и это бы ладно, но все же дочь обыкновенного профессора, а по Чарльзу наверняка вздыхали прекраснейшие из юных светских дам. Впрочем, быть может, от них он и решил сбежать таким вот образом – Элли не поручилась бы, что между женихом и невестой есть хоть какой-то намек на страсть. Следующей сидела Эвелин Лаверни, староста Аэрума, самая энергичная активистка, участвующая во всех клубах, имеющих хоть какое-то касательство к Аркануму. Немыслимым было любое мероприятие, на котором она не выступила бы с речью – оптимистической, энергичной, решительной – но Элли всегда чувствовала какую-то фальшь. Быть может, поэтому симпатичное веселое личико Эвелин казалось ей все же немного неприятным.
После Эвелин был парень, которого Элли вообще помнила смутно – невысокий и пухловатый, с прилизанными волосами и полными губами. Он отдаленно напоминал Антуана, но тот был скорее величественен, как слон, этот же казался просто слабым – Элли при взгляде на него ощущала жалость с легким оттенком брезгливости. Его, кажется, звали Петером, а фамилию она точно не смогла бы вспомнить. Следующей была Диана Кирри, симпатичная, хотя и, на вкус Элли, излишне скромно одевающаяся студентка с Аквеуса. Элли удивилась, что та выбралась из общежития их факультета – Диана была домоседкой, никогда не появлялась ни в одной компании. Правильная девочка, но все же несколько странная. Элли не могла припомнить ни одного случая, чтобы Диана хоть раз ходила с кем-либо на свидания или вообще хоть раз упоминала в разговорах о парнях (или девушках, ведь всякое бывает) – и даже сплетен о ней не ходило, что и вовсе странно. Впрочем, неважно. Элли вновь упрекнула себя за недостойное любопытство.
Последним из собравшихся был Этьен Колери, длинный лохматый парень в мешковатой одежде… вернее, таким его привыкли видеть. Долгое время он считался не то чтобы изгоем – чудаком, странным и нелюдимым, слишком стеснительным, чтобы заговорить. Над ним частенько подшучивали – в частности, Алекс. Элли, конечно, подобное пресекала, когда могла, но не всегда же уследишь за таким хулиганом?
В этот год Этьен, впрочем, изменился – подрезал патлы и начал, хоть и неуверенно, но все же общаться с людьми, пытался шутить (и даже не всегда – безуспешно), словом, решил, наконец, влиться в общество. Что и говорить, перемена была очень любопытной – уж не специально ли Томашевский его пригласил?
Профессор же дождался, пока голем разольет чай, взмахнул рукой – и чашки повисли в воздухе напротив гостей: сегодня они были не студентами, а именно гостями в его доме.
Томашевский представил Этьена и попросил поделиться со всеми историей, которую тот, видимо, уже рассказал профессору ранее.
Этьен прокашлялся, собираясь с мыслями, и несколько сбивчиво начал: – Ну… в общем… не секрет… наверное, что я был… ну, необщительным. Я избегал людей, и надо мной смеялись. Я теперь не обижаюсь, а вот раньше очень обижался, помню, чувствовал себя полным ничтожеством. Элли покосилась на Алекса – тот смотрел с вызовом, блестя глазами – значит, чувствует вину, это она уже знала – как-никак они втроем вместе учились в школе и дружили едва ли не с первого класса. Этьен тем временем продолжал: – Я никому не жаловался, молчал… Не хотел отвлекать людей своими глупыми проблемами. Особенно не хотелось никем быть – я уже смирился с мыслью, что я полный неудачник. В общем, этим летом я…я попытался покончить с собой. Элли в ужасе округлила глаза – как и остальные собравшиеся. Чтобы кто-то из их однокурсников всерьез дошел… до такого? Конечно, самоубийство обществом не осуждалось, как безусловное право человека распоряжаться своей судьбой, но все же известие потрясло. Потрясло и заставило вновь ощутить то чувство, которое Элли всегда испытывала, думая о смерти родителей – вторжение чего-то чуждого, враждебного, слепого и беспощадного…
Этьен после небольшой паузы продолжал. – Я набрал ванну, заклинанием разрезал вены на руке… Если бы отец не выпил накануне прокисшего молока и не ворвался в туалет, меня бы здесь уже не было. Меня едва успели спасти, но я… я ничего не помнил. Просто очнулся в госпитале, как будто через секунду… Но это была секунда темноты, такой пустой, что я испугался. Так сильно испугался, что понял: продолжать жить как раньше – нельзя. Я просто убивал день за днем, а ведь мог посвятить каждый час жизни чему-то полезному – тренировкам, книгам, общению, новым знакомствам… Мне… мне так сильно захотелось жить… и я понял, что сам навлекал на себя все неудачи. Я был лузером не потому, что надо мной смеялись, надо мной смеялись потому, что я был лузером. – Неправда! – звонко воскликнула вдруг Диана, – чушь! Любой, над кем смеются – по определению невиновен, по определению прав! А любой, кто смеется – последняя мразь, которая недостойна даже…
Томашевский предупредительно поднял руку: – Мадемуазель Кирри, прошу вас! Вы выскажете все, что хотели, только дайте Этьену договорить! Поверьте, ему очень нелегко о таком рассказывать. – Профессор… Вообще-то, теперь уже не так трудно. Собственно, я пришел сказать одно – ребята, цените жизнь, она одна… Это так банально, но совсем другое дело, когда узнаешь на себе…
Алекс вдруг встал с места и подошел к Этьену: – Я был полным мерзавцем! – отчеканил он. – Признаю, я был эгоистичной, наглой свиньей. Я и подумать не мог, что это настолько тебя задевает, не мог и представить, что из-за моих шуток… да что там, мне было просто плевать, что ты там чувствовал. Я забыл, что ты человек, но теперь… Знаешь, если я когда-то что-то могу для тебя сделать – я не откажу, чего бы мне это ни стоило! – под конец у Алекса немного сбился голос, и он умолк. – Спасибо, – улыбнулся Этьен, – но ведь все обошлось, не так ли?
– Но ведь… – Могло, но теперь нет причин так сокрушаться. Я бы хотел только… стать ближе к людям. – Пойдешь с нами в «Розу Мира» после вечера? – неожиданно для себя спросила Элли. – Я? Да… конечно, с радостью! – удивленно пробормотал Этьен.
– Что ж, из этой истории мы можем извлечь немало уроков, не так ли? – спросил профессор с грустной улыбкой. – Вами, Алекс, я безмерно горжусь – нужно иметь храбрость и благородство, чтобы признать ошибку и попросить прощения. Нужно благородство и достоинство, чтобы извинения принять… – А если бы человек не хотел принимать извинения? – вновь взорвалась Диана, – он тогда что, мелкий мерзавец? Неужели вы тоже обвиняете жертву, профессор? Если сволочь, которая смеет не считать меня за человека, не ощутила себя червем под ногами, если его публично не подвергли общему позору, о каком извинении может идти речь?
– Диана, это правда, что этика всегда на стороне пострадавшего. Но отпустив обиду, мы делаем свою жизнь легче. – Нет, мы только признаем правоту обидчика!
Профессор, кажется, наконец нашелся. – Мне кажется, что этот разговор слишком деликатен, чтобы обсуждать его так публично. Я буду вам признателен, если вы останетесь после собрания… – Хорошо, – чуть смягчилась Диана. Элли не верила ушам. Неужели это все всерьез? Почему она так злится? На памяти Элли Диану никто никак не задевал… Конечно, это просто ужасно, невыносимо, когда тебя унижают, но на это можно ответить, отомстить, наконец, просто забыть, заесть сладостями, если на то пошло. Но так носиться из-за каких-то дразнилок? «У нее-то родители живы-здоровы, а вот я даже ни разу с ними не говорила» – думала она с медленно нарастающим негодованием, но все же сдержалась и промолчала. – Действительно, взрослые часто преступно ведут себя по отношению к детям, – говорил тем временем Томашевский, – часто забывают, что при прочих равных дети всегда должны иметь больше прав и меньше обязанностей – в силу неравенства, зависимости. И оставлять их наедине с опасностями преступно со стороны взрослых – учителей, воспитателей, семьи… Как мы видели, это может грозить ужасными последствиями. Поэтому хочу сказать вам, как, возможно и вероятно, будущим отцам и матерям. Помните главное: ребенок – не младший и не нижестоящий, он такая же равноправная личность с таким же чувством собственного достоинства, как и вы. Поэтому ни в коем случае нельзя детей наказывать – вы ведь не будете наказывать своих друзей или подчиненных? Вы должны быть ребенку другом, и только другом. Поэтому воспитывать можно только собственным примером, только разговорами, терпеливым, настойчивым повторением и объяснением. И самое главное – хвалите, хвалите, и еще раз хвалите! Поощряйте любой интерес, любую инициативу! Ни в коем случае не критикуйте и не порицайте. Перехвалить. Ребенка. Нельзя. Можно только недохвалить, недолюбить. Чем больше вы отдадите любви, тем больше он сам будет отдавать другим! А любое ограничение, порицание, наказание лишь подавляет самооценку, свободу самовыражения, уверенность. Растят раба. Поэтому, чтобы победить остатки авторитарной культуры, мы должны правильно воспитать новое поколение – не просто непоротое, но и ничем не униженное и не ограниченное – запретами, дисциплиной, сравнениями с другими, требованиями соответствовать общественным стереотипам и шаблонам. Только похвала, поддержка, достоинство и обращение к внутреннему чувству совести!
Элли снова хотела бы согласиться, но снова вызывала сомнение практика. И Влад, сын профессора – образец высокомерного хама, определенно не знавший недостатка в похвалах и поощрениях «ребенок», да и она сама всего несколько лет назад была далеко не ангелом, и лекции от старших игнорировала просто из принципа, а иногда и делала назло. Просто так, без каких-либо причин. Не хватало похвалы? Или все-таки наоборот? Кто знает… Нет, что-то в теории профессора определенно хромало. – Но, если позволите, – продолжал тем временем Томашевский. – Я бы хотел обсудить сегодня еще одну тему. – Ребята, я на этот раз обращаюсь к Элли, Антуану, Алексу, Давиду. Я хочу спросить у вас – почему вы выбрали стезю Ордена? Наш мир достаточно стабилен, крепок… Я, безусловно, понимаю, что кто-то должен поддерживать порядок, но все же избрать для себя путь, связанный с насилием… Вы уверены, что вами не движет только лишь месть – при всем моем к вам сочувствии, – или, того хуже, стремление к власти, к силе?
Элли снова почувствовала, как что-то отдаляет, отталкивает ее от профессора. «Он не поймет» – осознала она внезапно, – «сколько ему ни говори, он не почувствует и не поймет, не ощутит того же, что чувствую я. Что это просто ПРАВИЛЬНО, и по-другому – никак». Ей не хотелось спорить (Элли вообще терпеть не могла споров), и ей повезло – профессор адресовал вопрос Антуану.
– Антуан, друг мой. Просто поверьте мне, моему многолетнему опыту педагога – вы человек явно предназначенный для мирных профессий. Вы могли бы стать выдающимся ученым, историком, знатоком своего дела. Я знаю вашу дотошность в делах. Вы ведь человек неторопливый, основательный. Вы уверены, что это ваше дело – такое опасное, связанное с насилием? Поверьте, чувство вины или мести – не лучшее руководство в выборе профессии.
Антуан сделал движение бровями вверх-вниз и поправил указательным пальцем очки. Элли поневоле улыбнулась – это был его жест с самого детства, и жест этот делал его похожим на ученого кота, или, может быть, филина – однако при всем при это было серьезно, это означало начало тихого, но решительного сопротивления. Дядя Генри говорил, что этот жест Антуан унаследовал у своего отца – и снова сердце кольнуло жалостью. – Профессор, а что если я скажу, что не хочу быть ученым? Что мне неинтересно сидеть в пыли библиотек, что я не верю в теорию общественного блага, участия и малых дел? Что я не верю сенаторам и политикам и что я не вижу ровно ни одного интересного занятия – кроме службы в Ордене? Где, как не там, я могу увидеть, своими глазами, а не по книжкам – каков мир на самом деле? – Поверьте, книжки не врут – это наука, и каждый факт в любом учебнике перепроверен многократно… – Не знаю, – упрямо мотнул головой Антуан. Сейчас он был похож на глыбу, несдвигаемую и непреклонную, – но я могу сказать наверняка, что просто не хочу больше книг. Я не верю в безопасность, я не верю в то, что время Тьмы ушло навсегда. – Но, Антуан, оно ведь действительно ушло! С тех пор, как Возрождение выстроило новый мир на обломках старого, мы не вели крупных войн, а за последние полвека, даже чуть больше, не вели войн вообще! Человечество извлекло главный урок из Войны! Темная магия уходит из мира, и статистика подтверждает ежегодное снижение преступлений… – И ежегодный рост самоубийств, – упрямо возразил Антуан. – Вы смешиваете в корне разные проблемы! Преступность и темная магия побеждаются – пусть пока не до конца, но я уверен, в этом веке Орден станет просто излишеством. И я скажу так – все институты власти, где организованно учат насилию – это наши настоящие враги. Много, неисчислимо много раз они, под предлогом защиты народа, брали власть и устраивали тиранию, такую, что гибло людей куда больше, чем от рук тех, от кого они якобы защищали…
Элли не выдержала. – То есть, надо просто уплатить небольшую жертву в виде отдельных людей, которые погибнут от действий преступников, раз это поможет сохранить общественный строй от возможности тирании? Что ж, – ее голос зазвенел, – я свою уплатила. Антуан тоже. А вы?
Профессор Томашевский слегка побледнел. – При всем уважении, – начал он мягко, но с затаенным, как показалось Элли, раздражением, – я очень, очень сильно скорблю о вашей потере. Но мы все же ведем дискуссию, и я не могу говорить против объективности. А она свидетельствует, весьма упрямо, что подобные вашему случаи – это дикая, невероятная, жестокая случайность. Мы не можем предотвратить все на свете – по крайней мере, пока. А вы, как ни прискорбно, все-таки стараетесь привести пример к крайности, преувеличить факты… – То есть, родители Элли и Антуана были всего лишь «слегка убиты»? – заговорил вдруг Алекс, – и Элли очень редко приходилось видеть его таким – с раздувающимися ноздрями, сверкающими глазами. – И на самом деле, все не так страшно, и в среднем – они живы, ведь это такая редкость?
Кошачьи глаза Лорейн на мгновение впились в лицо Алекса – с удивлением, и тонкие брови на секунду приподнялись. Впрочем, мадам Томашевская тут же посмотрела на мужа, положив ему на плечо руку. Тот же рассердился: – Это просто невежливо! Вы играете словами, оскорбляя друзей… – Мне было обидно не то, что сказал Алекс, – твердо и тихо сказал Антуан, – мне было обидно слышать про то, что дело, которому служили мои родители, оказывается, обитель тиранов, а их смерть – всего лишь досадное недоразумение.
Профессор, кажется, растерялся, ища слова, но Антуан продолжал: – Профессор Кей – ветеран Войны. Он видел все это своими глазами, и считает, что зло не может быть уничтожено до конца… – Профессор Кей испытывает послевоенный синдром. Понимаете, он рос без родителей, в годы войны – у него не было чувства защищенности, а это делает человека слабым, заставляет видеть везде опасность… – Слабым? – вдруг подал голос Давид, – да в этом Университете только Грандмейстер сильнее его! И опасность он видел лицом к лицу, сражался! – Я говорю о слабости в другом плане, психологическом! А насчет опасности – да, она была, но именно эта незащищенность не дает ему ощутить связь с миром, заставляет вечно видеть призраки прошлого, которые давно уже ушли – но он не может примириться и… – Вас ведь там не было, профессор, – вдруг сказал Этьен, – вдруг он знает что-то… – Мне не обязательно там быть! Наука задокументировала… – Кстати, о документах, – Антуан заговорил быстрее, что значило, что он уже вошел в раж, – у нас ведь есть свидетели, Великие маги! Что говорят они? Почему вы на истории не говорите нам о тех временах, которые были ДО войны? Что было в годы до нашей эры, до открытия магии? – Там были бесконечные войны и дикость, – решительно возразил профессор, – мы пришли к новому миру, и все необходимые данные об эволюции, физике и устройстве мира у вас есть. Вы знаете, как сменялись технологические уклады, общественные формации, как постепенно и неохотно уходила дикость и авторитарная культура в пользу общечеловеческой морали и этики. Остальное же, поверьте, просто хроника преступлений против человечности. – А что насчет Века Героев? – запальчиво спросил Антуан, – что насчет эпохи, когда было создано наше Королевство, когда мир изменился, как говорят, до неузнаваемости? Почему мы ничего или почти ничего не знаем о Героях, о великих королях и королевах древности?
Януш Томашевский, кажется, не на шутку рассердился, но держал себя в руках.
– Дело в том, что в этих легендах не больше правды, чем в детских сказках! – ответил он мягко. Это все на самом деле личности из разных эпох! Все это происходило постепенно, а не разом. Доказательством этому служит хотя бы тот простой факт, что Великие маги рождаются в лучшем случае раз в столетие. Как, по-вашему, мог появиться разом целый десяток или сколько там этих персонажей насчитывается? Все это события разных времен, которые преувеличили в несколько раз и смешали вместе, породив легенду – кстати, очень вредную, об эпохе героики. И кто мне скажет, почему героика так вредна?
– Заставляет людей не думать о несбыточном? – задумчиво спросил Этьен. Эвелин протянула руку и дождалась кивка профессора. – Потому что, – начала она на одном дыхании, – героизация отдельных личностей, во-первых, унижает достоинство тех, кто не находит в себе добродетелей, которые приписывают так называемым Героям. Во-вторых, она приводит к ложным концепциям, будто можно революциями и насилием изменить что-то к лучшему. В-третьих, она продвигает идею, что одни люди лучше других, что всем можно и нужно навязать одинаковые рамки и примеры. И, наконец, потому что эпос порождает фашизм, пренебрежение к человеку и важности отдельной личности!
– Именно! – сказал профессор, подняв палец, – вы очень точно все изложили. Запомните, ребята, соблазн героизма, выдающихся личностей – это лишь маска, предлог, под которым совесть и важность и ценность личности, индивидуальности подменяется поклонением силе, это путь к рабству и тирании, требующих от людей класть все силы и жизнь на алтарь. Эмоции – излишние, преувеличенные, вытесняют этику – а это прямой путь к тому, что диктатуры позапрошлого века назвали фашизмом. Вот что я еще добавлю. Опасайтесь лишних эмоций и тех, кто пытается к ним апеллировать! Для нас превыше всего должна быть мораль и совесть. Элли была согласна почти с каждым словом – действительно, жить в тени кого-то великого, если тебя постоянно укоряют в том, что ты зауряден и обычен – унизительно, но что-то опять не давало покоя. Правда ли, что героика ко всему этому ведет? Действительно ли величие одного – унижает всех окружающих? Ей не давала покоя мысль о том, что ее родители – в каком-то смысле тоже герои; а может, всплывающий в голове образ Грандмейстера, которого Элли легко могла представить скачущим впереди войска на ослепительно белом скакуне – и когда впереди такой, как он, ей было бы, наверное, ни капли не страшно идти в бой, даже когда врагов в десять раз больше, чем друзей. А, может, и в сто раз. Элли вновь прогнала неправильные мысли из головы, а в это время вновь заговорила Диана: – А я считаю, что этих Великих надо казнить в детстве. Они ведь сразу выявляются? Ведь все наши беды – от них. Это они могут по прихоти развязать войну. Но хуже всего то, что они считают себя лучше всех от рождения, и этим унижают других! Я бы вообще запретила талантливым учиться, потому что они травят людям жизнь! Или пусть не поднимают глаз и во всем всем уступают, или пусть их вообще не будет, потому что сам факт их существования – уже унижение для тех, кто обделен талантами, так что для равенства…
На этот раз Элли не выдержала. – Слушай, а тебе не кажется, что ты слегка не в себе? – спросила она тихо и свирепо, – тебе не кажется, что ты бесишься с жиру? Ой, меня обозвали дурой, какое горе! – изобразила она плаксивый голосок. – Ой, кто-то на меня косо посмотрел, теперь незачем жить! – Диана багровела, но Элли было плевать. – Ты наверняка каждый вечер плачешься мамочке о том, какие все вокруг сволочи, перебираешь каждую ерундовую обиду, и тебе даже в голову не приходит, что ты просто имеешь возможность с ней болтать! – крикнула Элли, вскочив на ноги и подходя ближе, – а я, например, все что угодно отдала бы, чтобы хоть раз в жизни поговорить с отцом или матерью – у меня их просто убили! Да если бы у меня были только твои жалкие проблемы, я бы…
Диана с воплем кинулась на нее, очевидно, намереваясь поцарапать, и Элли отбросила ее телекинезом – не слишком сильно, только чтобы защититься.
