скачать книгу бесплатно
…Thats no way your story go!
И впрямь некуда идти, как её послушаешь…
И снова это girl for me бьётся в голове, словно сама песня разговаривает с ним его же словами – приди, приди, будь моей…
Уши сразу покраснели, а мать ещё положила руку на горящий затылок:
– Влюбился, влюбился…
– Не смущай парня…
…Когда провожал её со дня рождения до остановки, она, слегка охмелевшая, напевала:
– А из окон – мороз синий-синий…
И вдруг, остановившись:
– А чувствуешь, рифма подкачала? Не мороз, а морок, туман то есть, диалектное слово, мы на Байкале слышали… Отсюда – и обморок, и выражение «голову морочить»…
– Да, как отуманивание…
– Со мной сами слова говорят… Будто окликают, – сказала Рита как раз то, что хотел сказать он сам, и это тогда ошеломило.
– Это все старославянский…
– Мне кажется, и раньше было…
Конечно, раньше, у двоих – одновременно, и они должны были встретиться здесь, чтобы сказать… Пообещал тогда кассету с песней Меркьюри в обмен на её перевод – она говорила, что переводит иногда для себя понравившиеся песни, но тот самый, сделанный в шестнадцать лет, хотела переделать, но не смогла изменить ни слова…
Там и не надо было ничего менять… Никогда не видел лучшего перевода. Неожиданно глубокий для шестнадцати лет, но написанный в возвышенном стиле восемнадцатого века, и в то же время – всё искренне, без нарочитости… Может быть, этого она и стеснялась… Люди нередко стесняются высокого в себе, особенно – застенчивые, это не всякую подлость сразу видно… В ней словно было высказано всё то, что Игорь учился зачем-то держать в себе, и так внутренне обрадовался этому тайному сходству, что каждый раз при встрече хотел сказать ей об этом, но откладывал…
– Посуду за собой помой, а то я что-то никак чай не допью…
И мать ушла в комнату, смотреть телевизор, но и сквозь шум воды было слышно, как она переругивается с отцом, и было ясно, что сейчас снова вернется сюда, и будет просить его настроить черно-белый кухонный телевизор с местной антенной.
– Ну так что, ты на дачу-то едешь?
– Я же в гости собирался…
– И отцу надо помочь. Сам знаешь, у него и сердце, и вообще…
Отец, как всегда, затеял на даче нечто глобальное – пристройку террасы, призванной соединить кухню-сараюшку с домом. Для этого ещё в позапрошлом году ковырялись с дренажной системой, в прошлом – вкапывали столбы, а в этом году все это должно было, наконец, кончиться, но никто всерьёз этому не верил.
Как каникулы – так строительные повинности на даче, и конца-краю этому не видно, а попробуй только заикнись… Просто для Игоря дача была возможностью улизнуть из города, а для родителей крайне важна была картошка, яблоки, все эти постройки… Хотя он и сам мечтал о том, как хорошо будет читать на застеклённой террасе, но боялся в этом признаться.
– Тащиться туда, а потом обратно…
– Ну а отцу-то кто помогать будет? Мне, что ли, доски таскать?
– Рубашку мне погладишь?
– Голубую? А может, лучше белую?
– В белой на дачу?
– Но ты же её там снимешь, а потом поедешь на день рожденья…
Вот так сразу сдался… Мать из него умеет верёвки вить… Никакого характера…
Когда в кухне, наконец, заработал телевизор, оставалось только уйти в свою комнату, чтобы отгородиться от телеобстрела какой-нибудь спокойной музыкой. «Депеш мод» давно не слушал.
But I think that God
Got a sick sense of humour
And when I'll die,
I'll expect to find him laughing…
Хорошо бы перевести только за одну эту фразу – Рите можно будет показать, чтобы оценила. Где-то на кассете ведь и текст был…
С этим и заснул. А ночью снова приснился сон про книгу – только в этот раз она была необыкновенно тяжёлой, и он будто бы читал на незнакомом языке, но перестал этот язык понимать, как только осознал, что читает. И книга, закрываясь, пролистнулась справа налево, и выпала из рук перед самым пробуждением, чтобы Игорь не вынес из сна ни малейшей частички ночного знания…
Глава 2
Корни
Ехали в остывающем асфальтовом вареве вечера. Хотели пораньше – не получилось, теперь повсюду пробки, не пробиться. Само время от этого казалось вязким и тугим.
Рита сидела на переднем сиденье – любимое место, так лучше чувствуются скорость и ветер, но сейчас, как заворожённая, смотрела на расплавленные в красноватом закате облака, поддавшись неизбежной медлительности поездки, а может, ещё чувствуя остаточную бронхитичную слабость.
И откуда ему дано это удивительное, летописное имя? Красное с черным – будто что-то перегоревшее, отжитое… Еще зимой он казался тоскливым темно-синим – и когда успел измениться? Или он оставался прежним, а она только сейчас по-настоящему его увидела? Интересно, чувствует ли он ее так же, в цвете, или пока – черно-белой?
Весенний ветер в городе – он всё равно особенный – в самом асфальте и то чувствуется желтизна тополиного клея, будто дороги растут – сами из себя; по кирпичику поднимаются дома, и на любой стройплощадке пахнет грозой после поливальных машин.
– И куда ж ты прёшься в правый ряд? Москвяч… Ну езжай, посмотрим, – говорила Арина Петровна вполголоса, будто обращаясь к яростно сигналящему жигулёнку последней модели с московскими номерами. – Наглые все…
Сперва они с Ритой смеялись над особенным столичным произношением, а теперь, когда удалось выцарапать машину – и над автолюбителями…
– Давай-давай, голубчик, по обочине, менты тебя заждались…
Арина Петровна ездила аккуратно, и машина, доживая седьмой год, была как новенькая. Правда, сейчас что-то там дрожало и дребезжало, и мать прислушивалась к машине, как к собственному телу. Рита так не умела. После того, как на просёлочной дороге Рита чуть поцарапала правый бок, не заметив пенёк, мать орала, как ошпаренная, так что больше и пробовать не хотелось… А вот Мишка напрашивался мыть машину при любой погоде – только бы в гараж дали заехать…
Права Арина получила ещё до свадьбы, гоняла на родительском «Москвиче». Вышла замуж – машину отдали брату, а он разбил всмятку, едва сам жив остался…
А во время, которое Арина Петровна иносказательно называла «нашей бедой», а Рита – арестным годом, и прошения с адвокатом писали, и «жучка» из рулевой колонки выковыривали, и в саму Москву, в Верховный суд ездили на этой самой серой «шестёрке», которую тогда же конспиративно называли «наша мышь», чтоб кагебешники лишний раз мозги поломали…
Тогда ещё Москва была чужой, необжитой и необъезженной, а сейчас…
Рита расстегнула куртку. Металлические заклёпки нагрелись до боли и чёрная кожа, потёртая некогда слева на плечах Арины Петровны, теперь натиралась справа ремнём безопасности, таким же горячим и касающимся шеи при резких движениях.
– Застегнись, простынешь… И зря ты кофту не взяла, только из больницы…
– Не простыну…
– Не слушаешь мать, а потом опять будешь дохать… Витамины пьёшь?
Опять о себе в третьем лице… Арестный год её сильно изменил – почувствовала в себе дремавшую прежде волю, научилась добиваться своего, только вот теперь невозможно было поговорить с ней о чём-нибудь, как было в то короткое время, когда они втроём – мать и дети – стали единым целым… Невыносим этот командный тон…
– Да, да…
Забыла витамины… Но об этом лучше потом… На коленях – драной кошкой – потрёпанный «Обрыв» хотя в пробках всё равно не почитаешь…
– Сейчас уже выезжаем на трассу, разгонимся, – мать обернулась к Рите хамелеонистыми, ничего не выражающими солнцезащитными очками, но радость в её голосе чувствовалась так явно, что Рита будто бы увидела этот взгляд линяло-голубых глаз, слезящихся от ветра.
После светофора ветер потёк быстрее, а деревья превратились в зелёную дымчатую ленту, вроде тех, что Рита вплетала в косу, чтобы хоть как-то разбавить нескончаемый траур школьной формы. И Арина Петровна уже не думала о том, что отпуск ушёл на бесполезное выбивание долгов, что Мишку в Москву не отпускают – только скорость и пыль.
Внезапно ветер сильно загудел, и Рита, увидев в темнеющем небе мигающие огни самолёта, поняла, что задремала.
– Скоро приедем… Нас уже заждались, наверно…
Каким-то чудом мать нашла двоюродного брата в Подмосковье, восстановив давно прервавшиеся связи, и теперь увлечённо, скороговоркой рассказывала о новообретённой родне. Рита знала только, что однажды мать не отпустили на какие-то там похороны, да у бабушки с дедом изредка поминали какую-то тёмную историю родственного брака, а это – ещё большая путаница. С Урала ехали две большие сумки вещей для погорельцев, но уже родственников родственников, как поняла Рита. Красная сумка не закрывалась, был виден край чёрно-бело-сиреневого платья, в котором была на выпускном в школе, а потом уезжала из Челябы домой с двойкой по литературе… Москва… А всё равно нет сил смотреть…
Машина уже поползла по мелкому, стреляющему из-под колёс гравию, подъезжая к двухэтажному длинному дому.
Встречала тётя Тоня – крепко сбитая, энергичная, очень похожая на деда, хотя это была жена маминого брата. Говорила она как-то смешно, на я, предлагая жирные, заправленные майонезом салаты, ветчину и сыр, да чай из старого электросамовара, плевавшегося остатками кипятка и бледно-рыжими хлопьями накипи.
Вскоре с работы пришла старшая – Тася, почти ровесница Рите, только выглядящая намного старше из-за плотной фигуры и особой основательности в движениях, какая дается серьёзным и ответственным людям, а за ней – девятилетние двойняшки Вика и Витя. К счастью для Риты, до мамы и тёти Тони, занятых разговорами, вдруг дошло, что время уже позднее.
Двойняшки угомонились быстро, а Тася ещё долго трандычала про какую-то там Юльку, убитую женихом.
– Пять ножевых ранений в живот, и все руки изрезаны – видать, защищалась… Говорят, вроде даже беременная… вот сволочь, а? Сколько ему светит по новому кодексу – узнать бы… А тоже дуры бабы, давай ему про первого рассказывать, хотя он пьяный был, а уж пьяный-то известно что…
– Ну всё, девочки, спать, – зашла тётя Тоня. – Завтра в шесть подниму.
– На новом месте приснись жених невесте, – шепнула Тася сверху, и Рита заснула на нижнем ярусе, где простыня для неё была заботливо прогрета тёть Тониным утюгом, хотя из разбухших рам сквозило сыростью.
…Кот мурлыкал и тёрся об ноги… А то вдруг, следя за мухой, принимался скакать, запрыгивая на солнечный подоконник, Рита его сгоняла, боясь, что опрокинет горшки с фиалками и геранями. В соседней комнате Мишка включил телевизор…
Нет, это не телевизор – вставать пора… И утренний ветер, подстриженный самолётами… И полное ощущение дома, с которым пришлось расстаться, одеваясь и дожёвывая на ходу банан… На самом деле никогда не бывает так хорошо, только во сне…
Маминого брата, дядю Ваню, Рита мельком увидела только сейчас. Он поздоровался, спросил, как дела, докурил и сел за руль.
Риту затолкали на заднее сиденье вместе с Таськой и двойняшками, потому что дядя Ваня обещал подбросить соседей до платформы.
За пять часов в машине сильно укачало. От горячей тесноты затекли ноги, руки, а в щёку впечатался квадратик от кожаной сумки. Навстречу вдруг бросилось тёти Тонино отражение с возгласом: «Марина!» – и Рита недоумённо отстранилась… Потом оказалось, что это – родная сестра тёти Тони, но неприятный привкус чужого имени остался.
Мужчины курили возле дома, женщины что-то тёрли и резали в эмалированные тазики, дети самых разных возрастов бегали наперегонки… Если бы раньше не сказали, что она приехала на золотую свадьбу тёти Тониных родителей, сейчас Рита ни за что не догадалась бы, зачем она здесь.
Троюродные братья, внучатые племянники, сводные братья и сёстры. «Господи, и неужели мы здесь не лишние?» – с удивлением думала Рита. Но здесь, похоже, могло вместиться вдвое больше народу, и приняли бы так же – тепло и спокойно.
За столами, составленными огромной буквой «п», собралось всё многочисленное семейство. Арину Петровну утащили куда-то поближе к седой паре «молодожёнов», увешанных орденами, как на параде, а Рите досталось место на доске, положенной на две табуретки и застеленной домашней вязки чистыми половичками, рядом с галдящим на все голоса детским столиком.
Поздравляли по очереди – сперва старшие братья и сестры с двух сторон, потом старшие дети, потом пошли двоюродные, племянники, крестники… Но и это ещё не всё, ждали какого-то Вовку, который на свадьбе дяди Вани и тёти Тони убил родного брата «по пьяной лавочке», за что его надолго посадили… Когда он всё-таки приехал со своим семейством, детей отправили гулять, чтоб не баловались, катая под столом пустые водочные бутылки и не лупили бы друг друга пластиковыми из-под газировки.
Сильными, глубокими голосами запели – и «Оренбуржский платок», и другие, никогда не слышанные песни…
Рита и позабыть успела – когда последний раз пела. В последние годы и не до песен совсем было – ту, предарестную, о чёрном вороне потом как будто забыли, боялись снова беду накликать. Пели обычно у бабушки, дома-то не запоёшь – про потолок ледяной, и как укрывает инеем землю добела… Всё тёмное, холодное, синее, а здесь даже песня о непонятной, неведомой ревности была удивительно мягкой и нежной:
– Напилася я пьяна,
Не дойду я до дома,
Довела меня
Тропка дальняя
До зелёного сада…
А с другого конца уже полупьяными голосами подтягивали:
До вишнёвого сада.
…хотя Рита представляла именно зелёный сад, а не цвета сладкой настойки, которой вчера угощала тётя Тоня.
Потом старики было запели:
– Паля огнём,
Сверкая блеском стали,
Идут машины в яростный поход, —
молодые подтянули, споткнулись на рифме о Сталине, попытались замять, на ходу переделывая: «И баба Шура в бой нас поведёт», а кто-то уже выкрикивал, что хватит, наводились, пора своим умом жить…
Какое-то мелькание, беспорядочные взмахи рук, голоса – за столом сразу стало просторнее. Рита тоже вышла на улицу. Рядом с домом, на теневой стороне, была какая-то куча камней, поросшая аккуратной, будто специально посаженной травкой. Дверь в этом странном строении заметить было сложно. Из двери внезапно появилась Тася – крупная, крепкая, с двумя банками в мокрых руках.
– Помоги мне, там ещё две банки стоят – с помидорами и с грибами.
Помидоры тут заливали яблочным соком и ели с сахаром… Дома было невозможно представить такое…
За столом было уже потише – самых пьяных отправили спать, но бутылки на стол всё ещё выставляли. После четвёртого бокала «Сангрии» Рита снова вышла. Мир опять дрожал и кружился. Если б мать не отвела к бабе Ане, Рита, наверно, упала бы и заснула на месте.
…Дедова двоюродная сестра жила на самом краю деревни с дочерью, больной почками, и единственным внуком Женькой – Ритиным ровесником и – получается – то ли пяти-, то ли шестиюродным братом. «Таким и жениться можно», – бросила баба Аня на ходу. «Вьюноша», как про себя окрестила его Рита, покраснел и вышел.
То же привычное тепло, в доме чисто по-городскому. В углу – чем-то знакомая махина, проигрыватель «Урал» – дома когда-то был такой же, под него закатывались пуговицы, монеты, карандаши, но особенно было жалко ручку – в белой кофточке и синей юбке, с толстым, блестящим стержнем… Почему-то подумалось, что можно её сейчас достать…
Рита прилегла на диван и не заметила, как заснула. Проснувшись, глянула на часы и поняла, что встали. Вышла на крыльцо с книгой под мышкой. Женька, поливавший из шланга уже блестящую «мышь», обернулся.
– Как для тёщи-то старается, намывает…
Женька смущённо отвернулся и снова взялся за машину, как ни в чём ни бывало.
– Что это, баба Аня?
– Яблоки мочёные. Принести?
– Да нет, я сама…
