скачать книгу бесплатно
*****
Прошла уже неделя, как брата выписали из больницы.
Вместо Аптекарского огорода, куда мы собирались для совершения полезного променада, брат с таинственным видом просит отвести его в цех. Интрига в том, что врачи запретили ему даже думать о работе. Если Папуля узнает о нашей поездке, то очень расстроится. Мы не хотим его огорчать. Иногда мы играем в детство: делаем вид, что боимся нашего, уже не способного ничего нам запретить старика.
Я впервые в цеху брата. Когда-то здесь располагалось большое транспортное предприятие. Из-за забора виден ангар – разрезанная пополам металлическая бочка огромных размеров.
В ангаре, по центру установлен станок. Он кажется маленьким в этом помещении. Вдоль стены камера для сушки дерева – два составленных торцами автомобильных контейнера. Внутрь её уходят широкие рельсы, как на железной дороге.
Входные двери открыты. Сразу за ними, накренившись на спущенное колесо, стоит погрузчик. Поперёк прохода лежит развалившаяся пачка досок. Женя, наш двоюродный брат по линии матери, пристраивает домкрат. Мы видимся редко и здороваемся сердечно.
– Опять колесо? – спрашивает брат.
– Не пойму, что с фрезой делается, станок гонит одни заусенцы. Вроде точили недавно.– Вместо ответа произносит Женя. Со стенда с готовых изделий он берёт плинтус и протягивает брату. Товар никуда не годится: весь в рытвинах и заусенцах. Лицо брата делается обеспокоенным. Он склоняется к неработающему станку.
– Ну-ка сними фрезу, – обращается брат к рабочему безучастно стоящему рядом. Тот нехотя идёт за гаечными ключами и крутит гайки. Через две минуты металлический круг с острыми лезвиями у брата в руках. Он поднимает его на уровень глаз. Женя тоже пристраивается и заглядывает через его плечо. Рабочий, снявший фрезу – он стоял в двух шагах от меня – не стесняясь, фыркает.
Я отхожу в сторону к сушилке. Размеры её непомерны. По рельсам, ведущим внутрь, катается вагонетка. Сколько же леса потребуется на одну загрузку? Одним станочком его придётся долго обрабатывать.
Брат окликает меня: Поехали!
Женя, догоняя брата, просит деньги на заточку фрезы. Сморщившись, брат достаёт кошелёк.
В машине я говорю ему о том, что меня обескуражило в цеху: площадь его велика, и за аренду, по-видимому, приходится платить не малые деньги; сушилка большая, а обрабатывающий станок один.
– Меня это не волнует, – бодро заявляет брат, – Беспалый платит.
Кто такой?
– Есть один деятель. Ему где-то на лесоповале указательный палец оторвало. Вот погоняло, как он выражается, и привязалось. Из бывших фарцовщиков. Сейчас у него два своих магазина и ещё какой-то заводик. Ему до этого цеха и дела нет. Говорит, что прихватил ангар по случаю, и теперь хотя бы аренду отбить. Прибыль его, по большому счёту, не интересует.
Это хорошо, коли так. Но брата денежная сторона дела должна беспокоить. У него этих магазинов нет, а деньги, наверняка, не ему, так его актёрке потребуются. Любовь то – она хороша и в шалаше, и на облаке, но за десять лет погодные условия могут измениться.
Мы уезжаем на огород (истинный петербуржец – иначе это место не называет) и совершаем обычный наш променад по тоскующему осеннему саду.
Брат впитывает тишину и умиротворение. Лицо его принимает выражение полного покоя. Живительные соки, поднимающиеся от корней к листьям, румянят и его щёки. Но мысли его заняты чем-то другим. Рост дерева или какого-нибудь куста, не увлекает его воображение. В холодную осень в растениях нет мощи распускающейся жизни – лучше выражена способность сохранять себя в тяжёлых условиях.
Обязательный пункт нашей программы – посещение местной закусочной. Входишь и прямо перед тобой буфет, как на железнодорожных станциях. На нём установлен большой гриль, в котором на вертелах крутятся куриные окорока, подсвеченные электрической лампочкой. С окороков капает жир и шипит, попадая на тэны. По стенам на уровне груди взрослого человека пристроены полочки, с таким расчётом, чтобы посетители принимали пищу стоя, не задерживаясь надолго. Торгуют пивом и сигаретами. Чай и кофе наливают в полиэтиленовые стаканчики.
Неподалёку Санкт-Петербургский Университет Электротехнической промышленности, бывший ЛЭТИ, как я его. Когда там заканчиваются лекции, в закусочной делается шумно – студенты ватагой подсчитывают деньги на пиво. Девушки – все без исключения – кажутся мне хорошенькими, а юноши глуповатыми. Глядя на них, я чувствую нашу почти двадцатилетнюю разницу в возрасте. Они шумят, пьют, смеются, хрустят чипсами и пропадают так же внезапно, как появились. Брат не любит их шумные набеги, и мы стараемся попадать в заведение пораньше, до окончания лекций, но сегодня мы припоздали – заезжали в цех.
Мы долго выбираем курочку, советуясь с кокетливой буфетчицей. Она посмеивается: брату нужна курочка с толстыми ляжками. Он придирчиво следит за тем, как нам взвешивают салат из свежей капусты и подозрительно присматривается к пончикам. «Вредная пища», – поясняет он, но позволяет себе один. Я беру четыре. Не спеша, вкушаем мы пищу земную и настроение наше безмятежно.
Мы вытираем руки грубой бумагой, нарезанной вместо салфеток. Следующий пункт – цветочный магазин. У брата разработан план по переделке его лоджии. Пока он беседует с продавцом о комнатных растениях, я прохаживаюсь вдоль стены оранжереи.
Помимо закусочной и цветочного магазина, мы обязательно посещаем ещё одно место. В самом конце сада сходятся углом металлические ограды. Река Карповка выделяется здесь из Большой Невки. По их набережным движется нескончаемый поток автомобилей. Городская суета пронзительными гудками и шелестом шин разрывает тишину сада. Пятачок живой природы, с двух сторон охвачен нахрапистым движением. Занятное сочетание покоя сада и грохота авто.
Брат, проходя мимо скамейки, с витыми железными ручками, с каким-то напряжением поглядывает на неё. Иногда мы останавливаемся метров за сто. Тогда брат удостаивает тупик сада и скамейку долгим взглядом. Я уверен, что и сегодня мы пойдём в ту сторону.
Из магазина брат выходит окрылённый новой идеей: надо установить на балконе плоский ящик и выращивать в нём мхи. Северный мох даст интересное сочетание с каким-нибудь южным экзотом. Он говорит ещё что-то. Я не слушаю: жду, в какую сторону он свернёт. Брат чешет прямиком к скамейке. Метров за пятьдесят до неё он спохватывается.
– Сколько времени? – с волнением спрашивает он.
Я говорю сколько.
– Мы же можем опоздать к Марине.
На том прогулка заканчивается.
* * * *
Близились ноябрьские праздники. Тогда их уже не отмечали, а так, вспоминали, что были такие когда-то. Предпраздничное волнение не охватывало город, как это было в детстве моём.
Мне повезло: пришлось пожить в разных социальных формациях, и особенно мне повезло, в том, что их смена произошла без кровопролития. Меня тихо радует, что во всём этом я не принимал участия. И хотя нелепица перестройки прокатилась по моему незатейливому существованию шипованным колесом, перемены общественного устройства вызывают у меня сочувствие. Позиция постороннего. Старательно выпестованная позиция. Мне с пелёнок внушали, что я шплинт незначительный в общем поступательном движении к светлому будущему. Так и было – я стоял тихонько на назначенном номере.
Всю неделю я провел, тоскуя в автомобильных пробках днём; и на чёрных мостовых вечером, в конкурентной борьбе за клиента с такими же бедолагами – сидельцами поздними – как и я, надеясь, что подгулявшая публика обеспечит мне приличный заработок. Но взяток составил не больше обычного. Это вам не Новый год.
Для меня понятие праздника прочно связано со вкусом салата оливье. Хочется даже написать это слово с большой буквы. Без него не обходилось ни одно важное застолье. Блюдо это мама готовила с докторской колбасой – так получалось дешевле. Уже взрослым, я несколько раз приносил к столу мясо, и она мелко резала его и запускала в салат. Так было сытнее, но вкусовой эффект терялся и она оставила эксперименты: покупала колбасу, ту самую – за два двадцать, а мясо жарила отдельно. Ещё мама готовила торт Наполеон из семи коржей, пропитанных кремом.
Голос диктора чеканил лозунги в холодном воздухе. Казалось, что он несётся отовсюду. С утра в телевизоре строгие шеренги солдат, построенные для парада. Брат вместе с отцом усаживался перед экраном. Они внимательно смотрели получасовое шоу, демонстрировавшее наше могущество. Я не был так воинственен и пропускал поучительное зрелище, предпочитая кухню. Толку от меня там было мало, я только перехватывал куски повкуснее, изображая активную помощь маме в приготовлении праздничного стола.
Отец и мать никогда не ходили на демонстрации. Пройти мимо трибун можно было только с колоннами от предприятий. Для этого надо было рано приехать в назначенный пункт сбора и долго идти по морозному городу в толпе, часто останавливаясь, чтобы пропустить, другие колонны. Отец был для этого ленив, а мать не ходила – и всё. Она готовила праздничный обед, который постепенно превращался в праздничный ужин.
Основательно заправившись салатом и тортом, мы с братом плескались на улицу, оставляя взрослых допивать откупоренные бутылки. Мы отирались у милицейских автомобилей, перегораживающих улицы так, чтобы людской поток направлялся в определённую сторону. За них никого не пропускали. Сама демонстрация нас интересовала мало. Каждый год мы видели всё это по телевизору: люди шли по площади сплошным потоком, несли транспаранты, флаги, фотографии вождей; часто камера поворачивалась к трибунам, и руководители, в габардиновых пальто и шляпах делали народу приветственные жесты.
Партийная карьера моего бывшего чуть не рухнула. Он приказал сложить всю агитационную мишуру – транспаранты, флаги – в микроавтобус, и оставил его на улице, перед входом в контору. Рафик украли. Но он вывернулся: на свои деньги накупил у спекулянтов цветов и украсил колонну. На праздничном ужине он нарезался в стельку, и несколько раз с гордостью рассказывал нам, как его фамилией поинтересовался сам Романов, тогдашний первый секретарь обкома. Всем понравилась скромность, с которой прошла мимо трибун колонна.
Тесть пьяно вис у меня на плече и спрашивал, как нужно питаться, чтобы немного потолстеть. В молодости он занимался спортом – сохранил с годами стройность фигуры и не вписывался габаритами в начальство повыше рангом. Там все были пузатенькими такими здоровячками.
Нам с братом нечего было демонстрировать. Нас привлекала праздничная необычность города. Можно было ходить по Невскому проспекту – движение транспорта по нему перекрывали – не опасаясь попасть под машину. Гуляющий по улицам народ нёс в руках цветы, надувные шары, флажки. Дети играли раскидаями – маленькими бумажными мячиками, наполненными опилками и привязанными на резинку. Бросишь его в сторону – резина растянется, сожмётся и вернёт его точно в руку.
Как-то раз, улучшив момент, я забрался на капот стоящего в оцеплении грузовика. С набережной Мойки мне видна была вся Дворцовая площадь, полная, как чаша водой, человеческой массой. Динамики резко и кратко выкрикивали лозунги. В толпе люди не имели лиц. Почти все были пьяны, и потому держались веселее обычного. Пьянство, при наличии патриотического подтекста, не осуждалось.
Мне стало не по себе: толпа дышала и двигалась неровно, и, казалось, легко могла выйти из подчинения. С этим сгустком человеческой энергии ничто бы не совладало. Бодрые толстячки на трибунах, наверняка понимали, что многочисленные наряды милиции не смогут защитить их. Я верю в упорные слухи о том, что под Эрмитажем, собирались прорыть туннель, и заводить во время демонстраций в Неву подводную лодку, спасать народных избранников, при необходимости. И никаких не вызывает сомнений у меня то, что внутри трибун было устроено помещение, оборудованное для принятия рюмочки – другой коньячку под икру, красную рыбку, и с обязательной долькой лимона. Время от времени кто-нибудь пропадал из шеренги. Вскоре он появлялся с порозовевшим лицом, более прежнего устремлённым к светлому будущему.
Былой праздничной помпы теперь нет, но на улицах появляется весёлая публика. Необычно много молодых людей и девушек голосуют и просят подвести бесплатно. Много пьяных, желающих проехать из конца в конец города за деньги малые, или даже смешные. Одна барышня предложила мне за поездку от метро «Чернышевская» на остров Кронштадт пятьдесят рублей. Мне хорошо запомнилась уверенная интонация, с которой это было произнесено. Джентльмены с опухшими физиономиями, учтиво просят подвести поближе к дому. Встречаются и приличные трезвые люди. Как правило, они едут семьями в гости или из гостей. Это приятная публика.
Работа моя шла вяло. То перехватят клиента прямо под носом, то усядется какой-нибудь экономный пьяница – водка в разряд экономии не входит. В какой-то момент настроение моё совсем испортилось, но его выправил следующий пассажир.
На Московском проспекте я завернул на заправку, залил бензина и купил пачку сигарет. У нас теперь, как на западе: и выпивку можно на заправке купить и еду. Я расплатился и подошёл к машине – тут он меня и окликнул:
– Довези до угла с Ленинским.
Не слишком вежливое обращение, но почему бы не довезти? Я назвал цену, он согласился.
Парень был в крепком подпитии и оказался весьма разговорчивым. Он сразу начал с памятника Ильичу и заявил мне, что если я не знаю одной его особенности, то я не питерский человек. Я, было, обиделся – со мной так не надо, но любопытно стало, что за особенность такая. Оказалось, что под определённым углом кепка в левой руке, трубочкой свёрнутая, смотрится как детородный член.
Я пытаюсь вспомнить фигуру вождя, но моей наблюдательности на такую мелочь не хватает. Любовь народная дело многосложное – иногда она выражается самым неожиданным образом. Мы подъезжаем.
– Вот, – радуется мой пассажир, – уже показался. Вперёд. Тихонько. Вот сюда к дому. Ещё вперёд, ещё. Вот! – победно вскрикивает он, – смотри,
И, действительно, бронзовый вождь руку со свёрнутой трубочкой кепкой держит у бедра и кепка, при этом, кое-что напоминает.
– Случайность? Нет, – не унимается мой пассажир, – те, кто памятник отливал, видели, что у них получается. Чуть сдвинь, чуть согни в локте и эффект пропадёт – кепка из-за бедра не видна будет. Сделано нарочно. Спросят – не доглядели. Не Сталинские времена, не расстреляют. Дали писал о своём вожделении к ляжкам фюрера, таким округлым на многих фотографиях. Я испытываю тоже к Ильичу. А ты?
Нет. Ничего подобного я не испытывал.
* * * * *
Дня через два, мы с братом прилипаем в пробке у Финляндского вокзала. Брат опять не в своей тарелке. Я догадываюсь, с чем это связано, но не говорю ему ничего.
Мы медленно продвигаемся вперёд мимо главного входа. Задом к нам памятник Ленину – уже другой. Их в нашем городе в достатке. Чтобы как-то развлечь брата, я рассказываю ему о своём пассажире. Брат хмыкает:
– А этот чем лучше? К народу задом, а к КГБ передом. И ещё рукой на него указывает. Вот где вас ждёт светлое будущее.
– По-другому то, как поставить? Спиной к Неве тоже не хорошо.
– Так и не ставили бы вовсе, – буркает брат. – Хотя почему бы вождю не указывать на опору нашей государственности? В России власть к народу передом никогда не стояла. Архитектура искусство символическое. Вождь на марше – возглавляет колону. Выходишь из метро и присоединяешься к общему движению. Но что-то большинство к нему присоединиться не спешит. Многие норовят шмыгнуть куда-то в сторону, на улицу Комсомола, например, воспитанники которого первыми и разбежались. Чем тебе не символ?
В ангаре, – мы теперь заезжаем туда, не вспоминая о медицинских запретах, – рабочие встречают нас молча. Брат не выказывает порыва к общению, проходит сквозь них и заглядывает в сушилку.
Не комментируя увиденное, он поворачивается ко мне:
– Пойдём, посмотришь ещё одно помещение.
Я предусмотрительно открываю перед ним дверь, и мы выходим на улицу. Огибаем здание гаража. Ещё одна дверь. В этом помещении станков больше, но каждый размером поменьше и, видимо, другого назначения. У одного из них закручивает какую-то гайку щупленький паренёк. Когда он улыбается, неприятно обнажается неправильный прикус: зубы выдаются вперёд.
Ну, как дела? – бодрясь, спрашивает брат, пожимая ему руку.
– Какие дела – ты дерево видел? Гниль одна.
– А ты чего не поехал, когда покупали? – изменившийся тон выдал отношение к нему брата.
– А я чего? – ответил он запальчиво. – Мне это надо? Мне ещё пять дверей сдавать до понедельника.
Он рукой указывает на стену, к которой прислонены дубовые двери с большим количеством разных завитушек и накладок.
– Ты такое где-нибудь видел? Хозяин антикварного магазина заказал, дружок нашего беспалого. Там, видите ли, в начале века такие стояли, так ему теперь надо, чтобы они на месте были в конце следующей недели. Я домой раньше часа ночи не приезжаю.
– На пару часов всё же мог бы отвлечься, – бросает брат, неприязненно рассматривая его работу.
– Женя прораб. Он занимается закупками.– Лицо парня выражает убеждённость в своей правоте.
– Ну ладно, пусть так и будет, – брат опять широко улыбается – он само добродушие. – Принесли раму?
Столяр кивает в ответ. В углу стоит замотанная креповой бумагой и перевязанная верёвкой рама. Брат забирает её, и мы прощаемся. Руки у него заняты, они обходятся без прощального рукопожатия.
Мы выезжаем со двора и брат с гордостью в голосе сообщает:
– Без меня ничего не могут. И двух месяцев не прошло – всё кувырком. Дерева нормального купить не смогли. Теперь недели две проработают бесплатно. Гнилуху будут отрабатывать. Бабки подобьют, по сто рублей на нос выйдет.
У брата очень уверенный вид. Он всегда уверенно выглядит, когда речь заходит о его делах. Сомнения в его компетентности не допускаются. Нельзя подрывать эту уверенность.
Мы вырываемся из промышленного однообразия Выборгской стороны, пробравшись мимо завода, изобретателя динамита Нобеля, и чинно катим на огород, где брат, делает стойки перед мхами и рододендронами. По дороге он успокоился. Сегодня он проводит время с большой пользой, наблюдая за произрастанием растений.
Я не люблю ботанику. Мне не хватает терпения, чтобы дождаться видимых изменений растений. Сегодня они выглядит так – и этого мне вполне достаточно. Какими они станут через пару недель или месяц, какова динамика их роста мне не интересно. Но, чтобы не заскучать, я выбираю какое-нибудь дерево и стараюсь представить себе, как оно выглядит в естественных условиях, где-нибудь в Канаде или Корее. Я засаживаю им сначала небольшую поляну, потом воображаю себе целый лес. Но сегодня мне не удаётся зацепиться воображением, ни за ели, ни за лиственницы.
«Если он может почти два часа шастать по саду то, наверное, мог бы разобраться и с поставкой дерева», – думаю я. Но потом я стыжусь своей мысли: грешно винить в недостатке оперативности больного человека. Это от погоды – успокаиваю я себя. С каждым днём всё холоднее и гулять по огороду уже не так приятно.
То же чувствует и брат:
– Пойдём, погреемся, тут есть музей.
Надо пройти через дворик. В воротах, мы встречаем двух женщин – клух в старых пальто. Одна из них, не видя в нас угрозы, быстро наклоняется и выдёргивает из земли какое-то растение и прячет его в авоську.
– А что будет с садом, если каждый возьмёт по веточке? От нашего прекрасного сада ничего не останется. – Брат говорит это громко и чётко, с металлической ноткой в голосе.
Женщины смотрят на него огорошено, испуганно переглядываются, ища друг у друга поддержки. Но брат достаёт из кармана точно такой, же мешочек как у них, и так, же воровато оглянувшись, дёргает из земли и прячет какой-то корешок. Женщины хмыкают.
– Ты был лицемерен, – говорю я брату, когда мы отходим в сторону.
– Отнюдь, – парирует он, – я хочу попробовать посадить дома эти травинки, и, одновременно, желаю саду процветания.
Мне нравится его настроение и бодрость, звучащая в голосе.
Музей оказывается закрытым. Мы попадаем только в предшествующий экспозиции зал, со стендами, с семенами каких-то злаков, и засушенными растениями, привезёнными сюда из южных стран.
– Шпионы, – говорит брат, – кругом шпионы, шуруют по всему свету, изучают сельскохозяйственный потенциал врага. Стратегическая информация на случай войны, – игривое настроение не покидает его, – давай позвоним в звоночек на входе и скажем, что в полночь упадёт звезда.
Холод осеннего дня не располагает покидать тёплое помещение, а звонок в дверь и сообщение пароля может прервать наше уютное пребывание в помещении. Я не выказываю желания нажать на кнопку звонка. Я облокачиваюсь о витрину – на хорошо сработанную, прочную витрину, с толстым стеклом, вполне способную выдержать возложенную на неё часть моего веса. В ней экспонаты из Полинезии. Мне видится яркое солнце, широкий океан, берег, изрезанный прозрачными лагунами. Голубое небо накрывает меня, я уже ощущаю высоко над собой колебание пальмовых листьев и нога моя готова ступить на тёплый песок.
– Нельзя облокачиваться. – Слышу я строгий голос, полный искреннего негодования. Передо мной то – ли уборщица, то ли сторожиха в линялом хлопчатобумажном халате, когда-то чёрного цвета. Басовитый голос заставляет сомневаться в её половой принадлежности. Тоска по южным морям пропадает мгновенно.
– В чем собственно дело, – вмешивается брат, – мы здесь официально: готовимся к докладу о распространении нашей агентурной деятельности на территории стран тихоокеанского бассейна. Хотелось бы встретить содействие и понимание.
– Ш-час, вызову охрану – будет тебе содействие и понимание.
– Ну, скажите хотя бы: когда музей работает? – Брат берёт на пол тона ниже, и пускает в голос весёлое миролюбие.
– По пятницам, – добреет и строгий страж порядка.
– Мы немного обогреемся и уйдём, – вставляю и я миролюбиво.
– Да грейтесь хоть до вечера.
Брату хочется поговорить о чем-то значительном. Я чувствую это. Он выбирает тему: ощущение непричастности к жизни. За четыре десятилетия им прожитые, столько всего изменилось. Какое участие мы приняли в этих изменениях? Малое – почти никакое. Потому и сами почти не изменились, разве что постарели. Я не перебиваю его, не говорю ему, что такие утверждения лучше относить к самому себе, не распространяя на всех.
– Наши родители смотрели старенький КВН, перед экраном, которого стояла залитая водой линза, – продолжает брат, – соседи собирались по вечерам у нас в комнате. Теперь спутниковое телевидение и сотовые телефоны. Но внутренне мы похожи на наших родителей. Мы похожи и на деревья. Корни наши уходят глубоко в землю, высасывая соки и поднимая их к листьям. Но деревья мудрее… Люди суетятся, бегут постоянно куда-то. Деревья стоят неподвижно. Лишь следующее поколение отвоёвывает у пространства несколько метров. Движется только лес – масса. Дерево остаётся на месте.
