скачать книгу бесплатно
Оппи кивнул и самодовольно скрестил руки на груди.
– Это заслуживает «Нобеля».
* * *
– Джим, вам, наверное, будет интересно узнать, что итальянский штурман только что благополучно высадился в Новом Свете.
Эта фраза, естественно, была кодовой – под прозвищем Итальянский штурман подразумевался Энрико Ферми, коллега Силарда, руководивший сегодняшним успешным экспериментом. После нескольких месяцев трудов группа Ферми на практике осуществила то, что Силард предсказал девять месяцев назад, – управляемую цепную реакцию. В этот день первый в мире атомный реактор проработал двадцать девять минут. (Скорее всего, первый – но что, если нацисты все же сумели обогнать их?)
Силард стоял у стола в кабинете своего начальника Артура Холли Комптона в Чикагском университете. Артур разговаривал по телефону с Джеймсом Конантом, председателем Национального комитета оборонных исследований, организации, курировавшей все секретные военные разработки, ведущиеся в США. Затем он сказал:
– Да, очень дружески. – Похоже, Конант спросил, как к физикам-эмигрантам относятся местные ученые.
Артур некоторое время слушал молча, потом сказал:
– Нет. Думаю, что он… вернулся в порт. – Пауза. – Да, он здесь. Позвольте, сейчас… – Он передал Силарду черную телефонную трубку. Тот, как всегда чуждый формальностей, сказал:
– Привет, Джим. – Из-за венгерского акцента имя собеседника прозвучало как «Жим».
– Поздравляю вас, доктор! – Несмотря на сильный треск статических разрядов, в голосе нельзя было не уловить тепла. – Без вас просто ничего не удалось бы сделать.
Силард потер лоб свободной рукой, сказал то, что от него, несомненно, ожидалось:
– Благодарю вас, – и вернул трубку Артуру.
Лео любил размышлять либо в ванне – он частенько валялся в воде часами, – либо в буквальном смысле на ногах. Извинившись перед Артуром, который продолжал разговор, состоявший из одних недомолвок, он вышел на улицу. Вечерело, было холодно. Прогуливаясь по кампусу, Лео проходил мимо множества студентов – некоторые из них несли в руках учебники, а некоторые держались за руки, и чувствовал угрызения совести. Если бы он ошибся, все эти молодые люди, только-только начавшие жизнь, да и, вполне возможно, все прочие обитатели Чикаго, могли бы погибнуть.
На ходу изо рта Лео вырвались белые облачка пара. Он не знал, куда идет, но ноги сами понесли его через футбольное поле стадиона «Стагг». В начале недели выпал снег, однако он давно растаял, и даже коричневая трава высохла. Под бетонными трибунами, в кирпичных пристройках, размещались различные спортивные сооружения. Силард направился к северному концу западной трибуны, поздоровался с охранниками и прошел в зал, где размещался парный корт для сквоша. Это помещение выделили им для экспериментальной установки.
Посреди зала возвышался огромный куб из графитовых блоков. На него со зрительской галереи смотрел невысокий человек с редеющими волосами и продолговатым лицом. Все остальные ученые, несомненно, разошлись, кто в приподнятом настроении, кто в изнеможении, а кто и в том, и в другом состоянии, но Энрико Ферми стоял, облокотившись на перила, и просто смотрел, очевидно погруженный в свои мысли.
Находившееся перед ним чудовище было усыплено; укротители воткнули в тело el toro все четырнадцать picas – кадмиевых управляющих стержней.
Лео подошел к нему и торжественно протянул руку. Энрико пожал ее. Их имена уже были неразрывно связаны между собой в истории человечества – или только будут связаны, когда с их работы снимут завесу секретности, – благодаря тому письму президенту Рузвельту, черновик которого Лео составил три года назад. Письмо, подписанное Эйнштейном, начиналось так:
Некоторые недавние работы Ферми и Силарда, которые были представлены мне в рукописи, заставляют меня ожидать, что уран может быть в ближайшем будущем превращен в новый и важный источник энергии.
– Что ж, у нас получилось, – сказал Ферми со своим резким итальянским акцентом. Но это было лишь начало, и они оба знали это. В письме Эйнштейна далее говорилось:
Это новое явление способно привести также к созданию бомб, и возможно – хотя и менее достоверно, – исключительно мощных бомб нового типа.
– Да, – ответил Лео, – у нас получилось. – Он выпустил руку Энрико и медленно покачал головой, глядя на сооружение, громоздившееся посреди зала. – Это станет черным днем для человечества.
Глава 4
1943
История, несмотря на всю свою скромность, не обойдется без служанки-правды.
Хокон Шевалье
«…В этот солнечный день!»
Китти Оппенгеймер и Барбара Шевалье эффектно завершили песню. Мужья зааплодировали, Оппи зажал сигарету в зубах, чтобы можно было звучно хлопать в ладоши. Китти встала из-за пианино, и обе женщины театрально поклонились.
Оппи встал с дивана, держа в руке пустой бокал из-под мартини, и предложил:
– Еще по одной? – Ответ он знал заранее: двое гостей, с которыми они обедали этим вечером в гостиной, считали его мартини непревзойденным; сам Оппи воспринимал их оценку как доказательство того, что, хотя он и выбрал физику, химик из него тоже вышел бы чертовски хороший.
Китти – невысокая брюнетка – лишь вскинула тонкие брови, давая понять, что можно было бы обойтись и без этого вопроса, а зеленоглазая блондинка Барб радостно воскликнула:
– Да, конечно!
Оппи собрал бокалы на серебряный поднос и уже шагнул было к двери на кухню, но тут, к его удивлению, с места поднялся Хокон Шевалье (на дюйм выше его шести футов).
– Я тебе помогу.
– Пожертвуешь ради меня обществом двух красоток? – осведомился Оппи. Он весь вечер ощущал между Хоконом и Барб какое-то напряжение; пение помогло несколько разрядить атмосферу, и Оппи рассчитывал, что его реплика еще облегчит настроение. Он дернул головой, указывая Хокону на дверь, и они вошли в просторную кухню, где аппетитно пахло доходившим в духовке молочным поросенком. За ними закрылась тяжелая деревянная дверь.
– Нам будет не хватать тебя, – сказал Хокон, взглянув на Оппи, который ставил на стол поднос с бокалами. Посуду Китти и Барб было легко узнать по ярко-красным следам от губной помады. – Беркли без тебя станет другим.
В морозильнике у Оппи стоял наготове второй комплект конических бокалов на длинных ножках. Он вынул их и своим фирменным движением погрузил каждый вверх ногами в неглубокий поддон, наполненный соком лайма и медом, как будто вырезал печенье из тонкого теста. При этом он чувствовал на себе взгляд Хокона, наблюдавшего за работой мастера.
– Имеешь хоть какое-то представление о том, куда поедешь? – спросил Хокон.
Оппи поставил бокалы на стол, налил в шейкер джина «Черный медведь» и ловким отработанным движением руки плеснул туда вермута. Он задумался на несколько секунд, что же ответить на это. Сначала ему захотелось сказать: «В места, где воздух суше даже моего мартини», но от этой неплохой остроты пришлось отказаться во имя секретности. Странное понятие, к которому непросто привыкнуть, и вообще, если не доверять Хоку, своему ближайшему другу, то кому же тогда?
– Прости, – сказал он, приветливо улыбнувшись, – у меня печать на губах.
Хокон тоже улыбнулся и кивнул на бутылку водки, стоявшую около раковины.
– Вижу, настоящая русская. Слава богу, мы воюем не с ними.
– Ха! – отозвался Оппи, ловко манипулируя шейкером.
– Раз уж заговорили о русских… Роберт, ты знаком с Джорджем Элтентоном?
Элтентон был инженером-химиком и работал в «Шелл девелопмент». Неужели Хокон намекает на коммунистические пристрастия Элтентона? Да нет, не похоже на него; Хок не более красный, чем все остальные.
– Не то чтобы коротко, – ответил Оппи, разливая крепкую смесь по бокалам. – Но он бывал у меня в доме. Он состоит в ФАИХТ – Федерации архитекторов, инженеров, химиков и техников, – и у нас с ним была здесь встреча. Я тогда пытался уговорить молодежь из Радиационной лаборатории вступить в Американскую ассоциацию научных работников.
– Хороший профсоюзный деятель, – сказал Хокон, одобрительно кивнув; Оппи не мог сообразить, кого он имел в виду: Элтентона или его самого.
– Впрочем, дальше этого не пошло, – продолжал Оппи. – Кстати, Лоуренс рвал и метал, узнав об этом. Требовал, чтобы я перечислил ему всех, кто был на этой встрече. Я, конечно, отказался.
– Похвально, – одобрил Хокон. – Как бы там ни было, я рад, что ты знаком с Джорджем. Мы с ним вращаемся в одних и тех же кругах. – Оппи знал, что друг имеет в виду Коммунистическую партию. – А он имел разговор с одним парнем из советского консульства в Сан-Франциско.
– И что? – спросил Оппи, разрезая оливки.
– Ну, мы же сейчас на одной стороне, и Советы – нет, одной достаточно – так вот, Советы, наверное, как-то пронюхали, чем вы занимаетесь у себя в университете. Ты никогда ничего не рассказывал, но, похоже, чем-то очень важным.
Оппи промолчал.
– И вот Джордж подумал, что, знаешь ли, в духе открытости… раз ты на стороне справедливости… если ты сочтешь это нужным… в общем, любая техническая информация, которая поступала бы к нему, очень незаметно попадала бы к вашим научным коллегам в России.
Настенные часы отстукивали секунды.
– Это же измена, – сказал Оппи, стараясь сохранить ровный тон.
– Конечно, конечно, – ответил Шевалье. – Я просто подумал, что тебе следует знать об этом.
– Я не желаю иметь к этому никакого касательства.
Хокон кивнул и взял один из бокалов.
– Как всегда, великолепно, – сказал он, сделав маленький глоток.
* * *
В мае 1943 года Оппи, Китти и их сын Питер, только-только переваливший устрашающий рубеж двух лет, прибыли в место, которое все именовали по-разному: Пункт Y, Холм, Mesa, Гора или, из-за того, что новый поселок окружали тополевые рощи, Лос-Аламос[9 - Mesa (исп.) – плоскогорье, аlamo (исп.) – тополь.]. Оппи неплохо знал эту область на севере штата Нью-Мексико. В 1922 году, восемнадцатилетним мальчишкой, он провел здесь лето, чтобы укрепить здоровье после продолжительной череды болезней, перед запланированным на осень поступлением в Гарвард. Тогда он научился ездить верхом и крепко влюбился в эти суровые, необжитые места.
Еще раз он побывал здесь летом 1928 года с младшим братом Фрэнком. Тогда они сняли уединенную хижину, построенную из располовиненных бревен, скрепленных между собой саманной массой; Роберт продолжал снимать ее по сей день. Осматривая домик в первый раз, он почему-то воскликнул: «Хот-дог!» – и с тех пор он так и именовался испанским переводом названия этого блюда: Perro Caliente.
Так что, занявшись вместе с Лесли Гровзом и еще несколькими чиновниками подбором места для секретной лаборатории по разработке атомной бомбы, Оппи привез их туда, и генерал почти сразу согласился, что это место как нельзя лучше подходит для их целей: здание частной сельской школы-интерната для мальчиков, расположенное на плато Пахарито протяженностью в две мили на высоте 7300 футов[10 - 2225 метров.] над уровнем моря. Гровз завладел этой территорией по праву принудительного отчуждения частной собственности, и Оппи сразу выбрал для своей семьи дом, который прежде занимал хозяин школы, – один из шести выстроившихся вдоль улочки, получившей название Бастьюб-роу[11 - Bathtub (англ.) – ванна.] (потому что в этих домах имелись ванны). Вскоре начали строить новое жилье – жалкие лачуги (ведь предполагалось, что они будут нужны только до окончания войны), в которых были только душевые.
Генерал Гровз мог бы забронировать один из домиков на Бастьюб-роу для себя, но он не мог подолгу оставаться на Горе – его служебный кабинет находился в вашингтонском Военном доме[12 - State, War, and Navy Building – здание государственного управления, войны и Военно-морского флота; ныне – административное здание Эйзенхауэра. Находится по соседству с Белым домом.]. Но он присутствовал там в тот день, когда Оппенгеймер занял свой саманный особнячок и одобрил этот выбор.
– Отлично, – сказал он. – Я и сам с удовольствием поселился бы в нем. – Потом генерал сделал паузу, что ему было вовсе не свойственно, и продолжил: – У меня для вас небольшой подарок к будущему новоселью. – Он вручил Оппенгеймеру маленькую, меньше дюйма, жестяную коробочку.
– Неужели нюхательный табак? – удивился Оппи. – Генерал, я…
– Нет, не табак. – И Гровз издал странный звук, который, как решил Оппи, должен был означать смешок. – Для того чтобы нюхать годится, но… – Он ткнул пальцем в коробочку. – Откройте.
Оппи подцепил кромку ногтем, откинул крышку и увидел маленькую коричневую овальную капсулу, лежащую в гнезде на мягкой подстилке.
– Цианистый калий, – пояснил Гровз. – Вам придется постоянно носить ее с собою до самого конца войны. И, предваряя ваш вопрос: да, у меня тоже есть такая. – Он похлопал себя по карману. – Как и у всех высших руководителей.
– Помилуйте, генерал, вам не кажется, что это несколько мелодраматично?
– А почему, как вы считаете, так много внимания уделяется секретности? Нет никаких сомнений в том, что немцы пытаются сделать атомную бомбу, головой ручаюсь, что тем же занимаются и русские. Но лучшие мозги собраны у нас, а им проще всего было бы выкрасть вас или кого-то из важнейших ваших сотрудников. Если им это удастся, вас непременно будут пытать и, несомненно, смогут заставить вас говорить, если вы не успеете принять вот это. Это стеклянная капсула, еще и залитая резиной. Не глотайте ее – она выйдет целой и невредимой, – а раскусите. Смерть наступит через считаные минуты.
Оппи посмотрел на капсулу. Она была размером всего с горошину, но показалась ему такой же громадной, как яблоки времен его раннего детства.
Глава 5
Тем, кто любил меня и помогал мне, желаю любви и мужества.
Джин Тэтлок
Гровз и Оппенгеймер быстро поняли, что в своем плане, предполагавшем, что на Горе будут жить всего несколько сотен человек, катастрофически недооценили сложность задачи, за которую они взялись. Довольно скоро Лос-Аламос превратился в городок с населением в несколько тысяч человек, правда, в отличие от других подобных поселений, обнесенный колючей проволокой.
Оппи готов был приписать ученых на военную службу и дать им звания, но мало кто из них согласился на это. Тем не менее они жили фактически на военной базе и вынуждены были подчиняться армейским порядкам. Ровно в семь утра – он заставлял себя говорить «в семь ноль-ноль» – звучала пронзительная сирена, будившая ученых; предполагалось, что в восемь они уже будут старательно заниматься наукой. У Оппи быстро вошло в привычку каждое утро первым приходить в техническую зону и, как правило, уходить последним, возвращаясь домой при свете луны или сиянии Млечного Пути. Об уличных фонарях не могло быть и речи – нельзя было допустить, чтобы объект, который настолько тщательно сохраняли в секрете, был замечен с самолета.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды летним вечером он, вернувшись на Бастьюб-роу, не обнаружил, что Китти лежит на белом диване, закинув ноги в синих джинсах и носках, не прикрывающих щиколотки, на спинку. В руке она держала стакан, а на овальном столике рядом с переполненной пепельницей стояла бутылка бурбона.
Она не поднялась ему навстречу.
– На этой высоте обед готовится целую вечность, – заявила она. Вода здесь закипала уже при 198 градусах по Фаренгейту[13 - 92,2 °C.], тесто не поднималось. – Чтобы вовремя готовить тебе еду, я должна точно знать, когда ты придешь домой.
Роберт положил на стул шляпу-поркпай[14 - Поркпай – шляпа с небольшими полями и невысокой цилиндрической тульей с кромкой, напоминающей защип пирога (pork pie (англ.) – пирог с начинкой из свинины).] и плеснул себе скотча.
– Прости. Очень уж много работы было сегодня.
– Какой работы?
– Ты же знаешь, что я не могу тебе рассказать. Нам не полагается говорить о…
– Помилуй бог, но это же я.
– Да, – согласился Роберт, пригубив виски. Конечно же, это была она: переменчивая и капризная шалунья, на которой он женился, пребывая в подавленном состоянии после окончательного отказа, полученного от Джин, и в то же время воплощение яростного интеллигентского нонконформизма, посвятившая свою жизнь его карьере. – Ты ведь знаешь, в какой области я работаю, – сказал он. – Так что вполне можешь… догадаться, чем именно я занимаюсь.
Китти закурила сигарету.
– Догадаться… – полным яда голосом повторила она, выпустив большой клуб дыма.
– Так ведь идет война.
– Это я знаю! – отрезала Китти. Она родилась в Германии, но переехала в Штаты в возрасте двух лет. Ее мать была двоюродной сестрой фельдмаршала нацистской Германии Вильгельма Кейтеля, начальника Генерального штаба вермахта. Правда, он порвал все отношения с кузиной еще до того, как США вступили в войну – после того, как Китти вышла замуж за еврея.
– У очень многих женщин мужья сейчас находятся за океаном, – сказал Оппи. – Твой, по крайней мере, постоянно ночует дома.
– Роберт, не разговаривай со мною так. Ты же не мог забыть, что я потеряла на войне Джо. – Второй муж Китти, непреклонный коммунист, в свое время уехал в Испанию и погиб, сражаясь за республиканцев.
– Прости, – сказал он. – Я не хотел…
– …меня обидеть? Нет, конечно, нет, – сказала она тоном, к которому иногда прибегала. Он всякий раз не мог понять, всерьез она говорит или ехидничает.
– Война не может длиться вечно, – сказал Оппи. – А когда она закончится, мы сразу заживем гораздо лучше. К сожалению, я имею право сказать тебе только, что моя работа очень важна.
– Я тоже могу делать что-то важное. Когда я была замужем за Роджером, я получила степень доктора философии по ботанике. – Третий муж, с которым она развелась после того, как забеременела от Оппи. – Я могла бы внести серьезный вклад в этой области.
– Ты внесешь большой вклад. Ты моя жена. Ты будешь устраивать приемы, станешь центром всего сообщества, которое мы сейчас строим.
Китти налила себе бурбона и отхлебнула.
– Роберт, ради Христа…
* * *
