Кровь Тала

Дарья Иорданская

Чёрт на ёлке и другие истории

Иллюстрации Полины Чичулиной

© Иорданская Д. А., текст, 2026

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2026

* * *

Чёрт на елке

(почти детективная история)

1

Снег начался часа в два пополудни, да так и шел весь день не переставая. К вечеру, когда зажглась яркая иллюминация на Невском, весь город походил уже на праздничную открытку. Затейливый памятник Государю, на который Акакий имел удовольствие целыми днями любоваться из окна своего кабинета, облачился в пышную белую мантию, а конь его обрел столь же пушистую попону. Как раз к зиме. Глядя на это, Акакий даже переставал мерзнуть.

Кабинет у него был крохотный, отапливаемый старой печуркой-голландкой, которая сложена была с какой-то досадной ошибкой и тепла почти не давала. Да в окне, как назло, были щели. Поговаривали, причиной этакого безобразия был давний, уж лет двадцати тому, визит большого синодского начальника, Лихо. Был Лихо в тот день не в духе, а тогда вокруг него все непременно ломалось, а после чинилось без особого успеха. Правда это была или только легенда – вроде призраков в Инженерном, – Акакий не знал, да и не было бы ему легче от этого знания. Акакий мерз, кутался в пушистый оренбургский платок, присланный дальней тетушкой по материнской линии, и разбирал бумаги, накопившиеся к концу года. То и дело он высовывал нос из платка и бросал тревожный взгляд на вечный календарь на верхушке каталожного шкапа. Уже двадцать третье число. Завтра последний день, следует сдать всю отчетность, все проверить и перепроверить, утихомирить самых-самых буянов, тех, что совсем без понятия, а там можно и отдохнуть. Целую дюжину дней.

Акакий, хоть и был чертом, почитал Рождественские праздники лучшим временем года. Почти две недели были повсюду благолепие и порядок, Соседи сидели по домам, занятые своими делами – у нечисти да нежити свои праздники, – а самому Акакию выпадала даже возможность навестить родню на Псковщине.

Обычно. Но вот в этом году дела не ладились, и словно сговорились все.

– Это все свадьба, – мрачно проговорил Акакий, бросая очередной тревожный взгляд на календарь, а затем на часы. Было уже почти восемь вечера, и в этот час кабинеты в кордегардии Инженерного начинал обходить комендант, прогоняя заработавшихся залихватским «У-ух! Черти проклятые!».

– Все трудишься? – Дверь приоткрылась со скрипом, и в образовавшуюся щель просунул свое лицо Анцибол[1]. Вид он имел самый праздничный и даже усы успел завить и напомадить.

«Что за франт!» – мрачно подумал Акакий и потянулся за дыроколом.

– Вот что, братец мой Акакий, – Анцибол проскользнул ужом в комнату и приобнял Акакия за плечи, – сворачивай-ка ты всю эту свою лавочку, надевай пальто и пошли уже. Я в ресторации столик нам заказал. Поужинаем, выпьем, пообщаемся с мамзелями. Мамзелей я тоже заказал.

Акакий поморщился. Был он не ханжа, это уж совсем не в чертячьей природе, но твердо уяснил за двадцать лет знакомства, что от Анциболовых мамзелей одно беспокойство. В прошлый раз их опоили чем-то и обобрали, а еще до того у самой бойкой мамзели супруг оказался цирковым силачом. Гирю пудовую выжимал одной левой. Скрутить в бараний рог черта такому вообще труда не составило. Конечно, больше в тот раз досталось Анциболу, но и Акакия зацепило, так сказать, за компанию.

– Сам иди. – Акакий развел руками, а после указал на груду не разобранных еще бумаг. – У меня – сам видишь.

Анцибол взял одну из папок и пролистал ее содержимое со скучающим видом. Вернул на стол.

– Эдак ты еще год провозишься, братец.

– Не провожусь, – замотал головой Акакий, хотя на душе стало при этом как-то муторно. Никто не знал толком, что будет, если все дела до Рождества не завершить и начальству не сдать. Рассказывали всевозможные жуткие истории, поговаривали, что у обер-черта Вражко[2] на этот счет припасено нечто совсем уж особенное. То ли Василиск у него в подвале, а то ли еще что похуже. В самых мрачных историях те, кому не посчастливилось рассердить начальство, пропадали бесследно.

– Эхе-хе, – вздохнул с фальшивым участием Анцибол. – Знаю я, в чем тут дело. Жениться ты еще не женился, а под каблук тебя уже загнали.

– Ох ты ж холера! – выругался побледневший Акакий.

Про невесту свою, Агриппину, он и думать забыл. Сговорены они были матерями, виделись редко и в целом были друг к другу равнодушны. Агриппину, насколько знал Акакий, весьма и весьма радовала возможность перебраться из Пскова в Санкт-Петербург, но и только. Муж ее не интересовал ничуть, верно было и обратное. То и дело раздосадованный этой всей ситуацией Акакий собирался помолвку разорвать, пусть даже это и грозило ссорой с родительницей, а также с грозной родней Агриппины. Угроза та была на самом деле невелика – не стали бы честные русские ведьмы чинить козни члену Синода, пусть и занимающему в том Синоде столь малую должность, с окладом крошечным и тесным кабинетом. Но всякий раз, когда Акакий собирался с мыслями и готов был решить этот вопрос раз и навсегда, что-нибудь происходило и занимало его целиком и полностью. И о грозящей женитьбе Акакий попросту забывал.

То же самое произошло и сейчас. Акакий потянулся за очередной бумагой, которую требовалось перечитать, подписать, убедившись, что все в порядке, а после подшить в годовую папку. Потянулся, взял, перечитал и выругался:

– Ох ты ж трижды по пять холера!

Анцибол заглянул ему через плечо, пробежал документ глазами и хмыкнул:

– Ну да, брат, не судьба. Бывай тогда. Если что, мы в Кюбе[3] будем.

И, похлопав на прощание товарища по спине, Анцибол упорхнул, точно Психея какая-нибудь, а не приличный разумный черт. Акакий, впрочем, сразу же о нем позабыл. Куда больше занимала его мысли бумага, разложенная на столе. Проклятой Меланье Штук вздумалось преставиться аккурат под Рождество.

2

Зловредная старуха проживала в маленьком доме-развалюшке за Охтой. Вокруг давно уже шумел современный город, а покосившаяся ее избушка тонула в болоте. Забор, набранный из тронутых грибом и плесенью штакетин, завалился набок, а крыша дома над ним съехала набекрень и почти вросла в землю. Сверху все это накрыло здоровенным грязно-серым сугробом. Словом, Меланья Штук была ведьмою хорошей старой школы: с дурным характером. Из щербатой трубы над крышей поднимался черный дым, извиваясь штопором и мешаясь по цвету со снеговыми тучами. От сорванной с петель калитки к перекошенной, как и все тут, двери вело несколько цепочек следов. Гости.

Акакий постоял немного, грея дыханием ладони, оглядываясь. За спиной у него шумели рабочие улочки Санкт-Петербурга, а впереди гудела тишина. Хоть и был он чертом, но возле ведьминой избушки было ему как-то не по себе. Должно быть, из-за слухов, что ходили о Меланье Штук.

Ведьмою стала она давно, лет восемьдесят назад, и даже предшественник Акакия особых дел с ней не имел. Передавая пухлые папки, он только ногтем по одной постучал и крякнул в усы: «Старая ворожея. С понятием. Надо ж!» Акакий, тогда совсем молодой, любопытный до жути, сунул в папку длинный свой нос и невольно восхитился. Было у Меланьи Штук восемь чертей. Восемь! Невероятно! И, если так разобраться, жутко. Что могла сотворить ведьма с этаким богатством? Отсюда и все слухи, должно быть. Поговаривали тишком, полушепотом, что Меланья Синод не уважает, законы не соблюдает и ворожит по старинке: портит жизнь честному люду. Поговаривали также, что помимо честно взятых у наставника своего служилых чертей заманила старая ведьма в свои сети еще с полдюжины чертей вольных. Будто бы пропадали они по всему городу. Акакий даже в юные свои годы не верил в это, но ведьму старался избегать. Не о чем им было говорить до поры, пока она не решит сдать своих чертей.

И надо же было такому произойти, чтобы проклятая старуха вздумала помереть именно сегодня!

В последний раз вдохнув полной грудью уже начавший пахнуть морозцем – а здесь еще гнилью – воздух, Акакий напомнил себе старую мудрость, что перед смертью не надышишься, и шагнул на двор.

Принято на Руси говорить, что черт боится ладана. Тут бы Акакий мог поспорить. Ладан ему даже нравился, как и иные многие благовония, а вот ведьм он не любил, хотя мать его была из потомственных ведуний. Выйдет такая ведьма на крыльцо да и крикнет, как в прежние годы: «Акакий-бесенок, ступай на работу!» – и ноженьки ведь сами побегут. Аж передергивало от мыслей таких.

Акакий напомнил себе, что находится он на службе, а Синод не уважать для всякого Соседа – себе дороже, и решительно направился к дому. Снег поскрипывал под ногами. По всему видно было, что к завтрашнему дню совсем уже подморозит, а утихнувший ненадолго снег в самом скором времени превратится в настоящую метель. И ветер непременно поднимется и примется, по меткому замечанию классика, дуть «со всех четырех сторон». И очень бы хотелось к этому моменту покончить уже со всеми делами и оказаться дома. Чтобы Машка-кикимора самовар затопила, а Дидушко[4] достал из своих запасов земляничное и малиновое варенье, которое присылали ему родственники из деревни.

Замечтавшись, Акакий едва не стукнулся лбом о дверь. Выпростав кое-как руку из широкого мехом отороченного рукава, он постучал. Дверь со скрипом отворилась совсем немного, и наружу высунулось узкое лицо с крючковатым носом и глубоко посаженными черными глазами.

– Чегось тебе, милок?

– Антип[5] Акакий Агапович, – вежливо представился Акакий, разглядывая кривоносое злое лицо. – Пришел принять чертей либо же зафиксировать их передачу по списку.

– Агась, – кивнуло лицо и пропало в темноте. Из проема, ни на сантиметр не ставшего шире, вырвалось облачко пара, пахнущего травами.

Акакий навалился плечом. Дверь не поддалась, кто-то, видать, точно так же подпирал ее изнутри.

– Откройте именем Синода!

За дверью заворкотало, зашебуршало дурно так, неприятно, вызывая тревогу, дрожь, мурашки по всему телу. Хоть и был Акакий не робкого десятка, да к тому же черт, весь этот дом вызывал у него страх.

– Откройте! – повторил он.

Воркотание и шорохи повторились. Что-то там, внутри дома, происходило, и тревога с каждой минутой только усиливалась. Акакий, продолжая наваливаться на дверь, вытащил из кармана часы и откинул крышку. Время было уже позднее, девять почти. Не совсем еще темное время, не глухая полночь, но так и смерть ведьмачья – дело небыстрое, особенно если упирается колдунья и не желает расставаться со своей силой.

Кто был тот кривоносый? Один из старухиных чертей? Колдун? И что за следы ведут к дому? Кто пришел сюда сегодня по свежему снегу?

Кольнуло неприятное предчувствие. Про Меланью Штук много ходило ерундовых слухов, но в одно Акакий верил охотно: такие, как она, злые ведьмы старой закалки, запросто не сдаются. Кабы не задумала старуха чего дурное…

– Откройте именем Синода! – снова крикнул Акакий, но, как назло, голос его в конце дал петуха. Снова подумалось, как бы сейчас хорошо оказаться дома, подле самовара. А еще бы хорошо лимонов поесть с медом и имбирем, очень для горла полезно. – Меланья Штук! Открывайте немедленно!

Акакий надавил еще сильнее, уже подумывая, а не разбежаться ли ему, чтобы высадить дверь плечом, и вдруг… она поддалась. Молодой черт едва удержался на ногах, но в избу все-таки влетел и сделал несколько неловких шагов по заиндевевшему скользкому полу. В сенях было темно и тихо. Слишком тихо для дома, где умирает строптивая ведьма.

Акакию за десять лет службы всего два или три раза попадались колдуны, не чтящие законы. В большинстве своем Соседи восприняли их как благо: были те законы справедливыми и очень хорошо защищали и людей, и Соседей. Но все не могут быть довольными, и попадались время от времени те, кто законов новых не чтил, предпочитая жить по старым понятиям. С такими у Синода был разговор короткий. Да и Природа (или какое божество, тут уж каждому по вере его) все рассудила по-честному: те, кто справедливых правил не чтил, страдал от собственной глупости. И ведьма, преступающая закон, вершащая дурные дела, а после не пожелавшая сдавать подвластных ей чертей (служащих-то, между прочим, по честному договору), умирала всегда долго и мучительно. И оттого слишком тихо было в доме.

Акакий сунул руку в карман, достал небольшую табакерку – отцовский подарок, – а оттуда вытащил уголек. Подул на него, и в свете разгоревшемся осмотрел пустые сени. Вода в бочке, поставленной в уголке, успела покрыться тонким ледком. И стены были седы от инея. Ступая осторожно по заледенелому скользкому полу, Акакий дошел до дальней двери, толкнул ее и вошел в светлицу.

Комната была совершенно пуста. Акакий быстро пересек ее и приложил ладонь к печке. Холодная. И на полатях никого. На столе только – нож, старый, домашней ковки, с рукоятью, обмотанной лыком. Такой ведьмы старой школы – вроде Меланьи Штук – использовали, когда нужно им было перекинуться зайчиком или свиньей: втыкали в колоду и прыгали. Нож воткнут был между досками грубо сколоченного стола, сильно накренившийся. На глазах Акакия он задрожал, упал, по столу покатился, а после запрыгал медленно по полу, точно живой. И замер у самого порога.

Меланья Штук умерла. Умерла, чертей не сдав и душу свою не препоручив Синоду для дальнейшего вспоможения. Непогребенная.

– Еретик – это который помрет, а затем ходит… – пробормотал растерянный Акакий.

До Рождества Христова оставалось лишь около суток, а у него бродила где-то по Петербургу новопреставившаяся ведьма-мошенница и носились вместе с нею аж восемь неучтенных чертей.

3

В первую минуту Акакий ударился в панику – слыханное ли дело?! – но быстро взял себя в руки. Снял пальто, бросил его на край стола и принялся деловито оглядываться, надеясь отыскать хоть какие-то следы ведьмы. Кроме ножа, в доме ничего не было. Его Акакий поднял аккуратно, завернул в платок и убрал за пазуху.

Велико было искушение ото всех бед спрятаться и до самого Рождества держать язык за зубами, а там уж как-нибудь само рассосется. Это Акакий себе запретил. Вражко всяко узнает и вот тогда-то по головке не погладит. Рога обломает, тут как пить дать. Одевшись заново, Акакий опрометью бросился назад, к Инженерному, кое-как разыскав на соседней улице сонного уже извозчика.

Вражко был еще на месте. Дома ждали его жена, дети, но Вражко никуда не спешил, заканчивая все свои годовые дела, подписывая отчеты да сверяя командировочные бумаги. Было у него правило: все дела заверить непременно до полудня двадцать четвертого декабря, с тем, чтобы более к ним не возвращаться. И каким-то, очевидно, волшебным образом Вражко много десятков лет этому правилу следовал.

Акакий попереминался немного с ноги на ногу, то занося руку, чтобы постучать, то снова роняя ее. Время утекало драгоценное. Закончилось тем, что Вражко, должно быть, почувствовал что-то и сам дверь открыл.

– А-а, Акакий Агапович! Заходите, заходите, любезный друг… С отчетами-с?

Акакий снова запереминался с ноги на ногу. Вражко, должно быть, понял, что дело нечисто, но помогать своему подчиненному не спешил. Вернулся в кабинет, чаю себе налил и принялся болтать ложечкой в стакане. Звук был препротивный.

– Ну, говорите уже!

Облизнув пересохшие губы, Акакий вытащил из-за пазухи нож и коротко пересказал досадное сегодняшнее происшествие. Вражко выслушал его спокойно, чуть склонив голову к плечу, напоминая большую косматую собаку, в целом добродушную, но грозную, если разозлить. Потом, поставив стакан на стол, он подошел к шкапу, выдвинул ящик и принялся перебирать старые, затертые и пожелтевшие от времени карточки.

– Скверно, Акакий Агапович, очень скверно. На все вам с Анциболом даю двадцать четыре часа. И все возможные неприятности – на вашей будут совести, уж постарайтесь без эксцессов. Старуху отыскать и доставить в Синод, чертей собрать и призвать к ответу. Если кто из них сам явится… скажем, завтра до полудня, простить. Хотя… Да, простить, но лишить годовой премии. Возьмите.

Акакий забрал из рук Вражко стопку старых карточек.

– Все здесь.

Вопросы задавать было страшно, уж больно нрав у Вражко был грозный, и дураков он не любил. Но с подобной оказией Акакий сталкивался впервые, а Вражко еще больше дураков не любил самодовольных бестолковых подчиненных, которые из глупого своего самолюбия рушили все дело.

– Как… искать мне их, Фотий Николаевич? Дайте совет…

Вражко смерил Акакия задумчивым, по счастью, все так же благодушным взглядом и ухмыльнулся в усы. И наверняка про себя проворчал что-то вроде «молодежь-молодежь».

– Ну полно, Акакий Агапович, проявите воображение! Коли бы вы были в услужении у старой ведьмы восемь десятков лет, куда бы вы подались в минуту вольную? Вот туда и подавайтесь, подавайтесь, любезный друг. И помните – двадцать четыре часа.

И Вражко отвернулся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен и иных советов можно не ждать.

– Будет исполнено, Фотий Николаевич, – отрапортовал бодро Акакий, на деле не испытывая и толики показного своего энтузиазма.

Видно, совсем у него было с воображением плохо, но он никак не мог представить, куда бы подался в таком случае. Впрочем, был Акакий от рождения черт вольный и никогда не знал подобных забот. Появилась даже мысль телеграфировать отцу, но в предпраздничные дни его почти наверняка не сыскать было на месте, а времени на поиски отдано ничтожно мало. Двадцать четыре часа! Да этого не хватит даже на то, чтобы вытащить Анцибола из ресторации!

Именно туда, в Кюбу, Акакий и отправился первым делом.

Каждый купец на Невском проспекте оформил витрину свою в особом, радостном духе, а окна частных домов украшали ангелочки да снежинки из бумаги. Под ногами поскрипывал снег. Акакий миновал Гостиный двор, прошел мимо Казанского собора, чуть склонив голову перед величием этого прекрасного здания, перебежал мост и, то и дело поскальзываясь, поспешил к ресторации. Шестнадцатый дом весь сиял огнями, несмотря на поздний час: в это время собирались здесь завсегдатаи Императорских театров, а также молодые гуляки вроде Анцибола, завершившие все свои годовые заботы. Швейцар принял у Акакия пальто, обмахнул любезно веничком снег с его брюк и ботинок, а после передал молодого черта метрдотелю. Анцибола здесь, конечно же, знали. Как, впрочем, и в любой другой городской ресторации, был он известный всему Петербургу кутила, который прогуливал зарплату, а после шел на поклон к тетушке своей Прасковее[6], известной Уральской мильонщице. Тетушка ворчала себе под нос да отсчитывала любимому племяннику ассигнации.

Сегодня Анцибол успел уже хорошо погулять в компании востроглазых чертовок из кордебалета, и глаза его весело блестели. Завидев Акакия, он привстал на стуле и замахал обеими руками:

– А-а! Брат Акакий! Бес ты этакий!

На них стали оборачиваться. Поморщившись, Акакий прошмыгнул к столику и покосился на протянутую ему рюмку. Пахло от нее дорогим французским шампанским, на вине Анцибол никогда не экономил.

– Нет. Дело у нас.

– Дело? Что за дело, Акакий, mon cher? – промурлыкал Анцибол.

– От Вражко дело, Дмитрий Евгеньевич, – проворчал Акакий, отодвигая от себя настойчиво протягиваемую рюмку. – По моей части дело и по твоей.

Анцибол закатил глаза.

– Ну что ты в самом деле, Акакий? Вот, на тебе часы… где мои часы? – Анцибол похлопал себя по карманам, обнаружил окончательную потерю своего злосчастного брегета, проигранного и отыгранного за минувший месяц уже, должно быть, трижды, и махнул рукой. – Много, словом, времени, братец. Праздник скоро. Все дела мы сдали, гуляем смело.

Шампанское Акакий все же выпил залпом, не чувствуя вкуса, и подумал, что куда лучше сейчас пошла бы хорошая русская водка. Крепкая, так чтобы язык горел. И закусить ее крепким соленым огурчиком из материных запасов.

– Меланья Штук сбежала. Найти ее – твоя забота. А моя – чертей ее собрать, – сказал Акакий, понизив голос.

Анцибол помрачнел, свел брови над переносицей, но быстро заботы точно смыло с его лица. Оно разгладилось, и на губах его появилась обычная его добродушная улыбка.

– Вот и славно, славно. Будет нам напоследок забава. Но – завтра, любезный друг, все завтра. А сегодня у нас прекрасная осетрина и молодой барашек с гарниром французским. Барашек – пальчики оближешь, мне обещал Жан-прощелыга.

В животе предательски заурчало. Со всеми сегодняшними заботами Акакий, кажется, пропустил не только ужин, но и обед. Барашек был бы очень кстати, как и осетрина. И вон тот кусочек поджаренного хлеба с чесночным маслом. Акакий быстро утащил его с тарелки и сунул в рот.

– Нет времени, – проговорил он, едва прожевав свою добычу. – Времени у нас – до завтрашней ночи.

– Ну, мир с тобой, Акакий-паникер, – отмахнулся Анцибол с прежним благодушием. – Долгое ли это дело: ведьму изловить? Садись, поужинай, отоспись, а завтра с новыми силами…

Акакий с сожалением оглядел стол, втянул носом ароматы готовящихся блюд, доносящиеся с кухни, и покачал головой.

– Не могу. Времени в обрез, а чертей бежавших – восемь штук.

– Штук! – фыркнул Анцибол. – Ну кто ж это чертей штуками меряет? Что мы, отрезы ситца?

И он рассмеялся над собственной неуклюжей шуткой.

– Ты как знаешь, – оборвал приятеля Акакий, – а я пойду. Времени в самом деле в обрез.

И он поторопился, пока не передумал, покинуть ресторацию со всеми ее заманчивыми, манящими ароматами.

4

Завьюжило, замело, небо перепуталось с землей так, что не то что сбежавших чертей отыскать – себя в этой круговерти найти было невозможно. Акакий помыкался, пытаясь найти выход из снежного шара, в который вдруг превратился город, красивый, как картинка, но потом плюнул на все и свернул к Неве. Нужно было отогреться, пообедать наконец и все обстоятельно обдумать, сверившись с городской картой, и лучше всего было сделать это дома.

Квартиру Акакий снимал на Большом проспекте Васильевского, неподалеку от Андреевского рынка, на предпоследнем этаже солидного доходного дома. Из окон его видно было купол Императорской Академии и усевшуюся на нем с комфортом Механитиду. У Акакия быстро появилась привычка пить по утрам кофий, разглядывая скульптуру, ведя с ней долгий безмолвный разговор. В юности он желал поступить в Академию, чтобы обучаться живописи, но обнаружил явный недостаток таланта. С его способностями было только шаржи девицам в альбомы рисовать.

По должности Акакий мог получить квартиру и побольше, но это скромное уютное жилище приглянулось с первого взгляда, и расставаться с ним черт не желал. Во всяком случае, пока не покончит с холостяцкой жизнью. К тому же жили при доме Машка-кикимора и деловитый, работящий Дидушко, и все в нем в итоге спорилось, трубы никогда не засорялись и не протекали, и даже забытые безнадежно на подоконнике фиалки цвели исправно каждый год.

По причине приближающегося праздника кикимора, подоткнув юбку и обернув косматую голову платком, мыла лестницу и только шикнула добродушно на Акакия, когда он недостаточно аккуратно отряхнул снег с ботинок. И запустила в него шутливо веником. Акакий отряхнул снег с обуви, повинился перед домовитой кикиморой и направился к лестнице. Был в доме и подъемник, но черт им редко пользовался. После долгого дня за столом хорошо было лишний раз размять ноги.

– Милый, гости у тебя, – крикнула ему в спину кикимора.

– Гости? Что за гости, матушка?

Кикимора хихикнула совсем по-девчачьи и подмигнула.

– Хорошие гости, милок, справные.

Немало озадаченный, Акакий поднялся наверх и отпер дверь. Уже на пороге охватило его дурное предчувствие: в небольшой прихожей пахло женскими духами, приторно-сладкими, точно разлил их кто-то целый флакон. Сняв пальто, Акакий повесил его аккуратно на вешалку рядом с богато украшенным женским салопом и опасливо заглянул в комнату.

За круглым столом, накрытым зеленой плюшевой скатертью с бахромой – еще утром ничего подобного в его доме не было, – чаевничали маменька и Агриппина.

– Э-э-э, здравствуйте, – глупо промямлил Акакий.

Невесту свою он видел всего несколько раз и так и не составил о девушке какого-либо мнения. Была она белокожая и нарумяненная, точно боярышня с картины Рябушкина, улыбалась приятно, но, как сейчас обнаружил молодой черт, в духах меры не знала. Тот самый приторно-сладкий запах исходил от ее волос и кожи. А еще каким-то удивительно раздражающим манером она разворачивала конфету за конфетой и отправляла в рот.