Разлом

Моро вдруг рассмеялся сухо и мелко, через нос:

– Странная ты… «земля не терпит»… много ты о земле знаешь-то, а? Видеть и такое говорить… дура, что ли? Мой народ куда прочнее вас, людей, привязан к земле, и что же с того?

Куннэй сжала руку: вот она, нить. «Потяни за веревочку, дверь и…»

– Ваш народ?

Смех застыл на его лицо. Потух.

– Сама же уже поняла. Люди по-разному нас называют и все равно ни черта не знают о нас. В широком смысле – духи, в узком – драконы. Змии. Воплощение ян. Легендарные тысячелетние твари, парящие в небесах, обитающие в море и в земле, олицетворение мудрости, императорской власти и так далее и так далее. Ну?

И словно мир, странный, зубчато-сломанный, кривой повернулся до щелчка и встал в плоскость: дракон. Дракон. Она вдохнула всей грудью, вцепилась в рукав его кофты обеими руками:

– Какой еще дракон? Китайский, что ли?

Моро поморщился, цокнул языком:

– Да ничейный. Люди, хоть живут в одном мире, хоть видят примерно одно и то же, а все по-разному толмачат, а? Китайский, корейский, еще черт знает какой… Что-то разное, думаете? А ничего разного и нет.

– Моҕой кыыл, значит? – мелодично и низко прозвучали слова ее родного языка саха, чуть качнулась от ее дыхания трава: а может, это ей только показалось.

– А это еще кто?

– Дракон-змей. Хозяева морей, перевалов, ущелий…

– И он тоже, выходит.

Поднял камень, кинул следующий «блинчик»: утонул на пятом. Хороший бросок.

– А… крылья есть? Есть же?

– Не, это так, придумка слепых.

– Слепых?.. А. – Куннэй сжала губы, кивнула в сторону Вана.

– Да, вроде него. И хотя он умнее многих, но…

Куннэй сжала его рукав сильнее, так, что чувствовала тепло его широкой твердой руки под пальцами. Сказала тихо-тихо, у самого уха Моро:

– Так ты… не говорил ему?

– Не. Потому что вредно, человече, очень вредно много знать.

На тридцать долгих секунд повисла тишина. Куннэй все так же сжимала его рукав, но вдруг, будто опомнившись, отпустила, отодвинулась от Моро на полметра. На пару секунд повисло молчание, только Ван-И что-то говорил быстро и невнятно. Вдруг Моро спросил:

– А что ты злишься, кстати? Вечер неладно прошел, ночь? Скажешь, что я что-то тебе не то сделал, не так понял? У вас, людей, вечно все сложно.

– Тш-ш! – Куннэй вдруг покраснела, прижала палец к губам. Оглянулась: Ван был все там же. Только сжимал теперь волосы в пальцах: всегда так делал, когда думал. – Да что… да не в том дело вообще! Вина на меня давит, понимаешь, по-человечески?

Она прижала кулак к груди, туда, где билось сердце, посмотрела на Моро упрямо и настойчиво. Но Моро оставался спокоен. Подобрал камень, повертел в крепких толстых пальцах и снова бросил – камень отскочил и утонул на втором блине.

– «По-человечески» – нет, не понимаю.

– Ну да, верно…

Куннэй вздохнула и устремила взгляд туда, далеко-далеко, дальше пруда и берега за ним. Ее вдруг накрыло оцепенение: «по-человечески»…

– Ну как, нашли тему для беседы?

Куннэй вздрогнула: рядом с ней, щелкнув коленями, опустился Ван. Она не услышала его шагов.

Еще бы немного и…

– Извините, ничего уж без меня и не могут. Как было бы хорошо, если бы принцип «нет незаменимых» соблюдался хоть иногда, – Ван возвел глаза к небу, достал из кармана брюк платок и вытер лоб. – Еще ни одного отпуска, ни одного праздника не прошло без звонка. Хотя, конечно, это хорошо: только дурак не радуется работе.

– Но иногда стоит радоваться и ее отсутствию, – философски заметил Моро, дружески хлопнул Ван-И по плечу, что тот стоически перенес. – С возвращением. А мы тут так… о мифологии.

– О! – лицо Вана вытянулось, он экспертно поправил очки. Куннэй знала это выражение: рыба нашла воду. – И как оно?

– Да так, снова все одно и то же: верхние и нижние миры, духи, демоны, сотворение порядка из хаоса… – ответил Моро с ноткой ностальгии в голосе, зевнул. – Но вспомнить приятно: было время.

Ван-И усмехнулся, возвел глаза к небу, а Куннэй почти была уверена, что Моро вовсе и не шутит.

Они покинули оранжерею, когда всем троим ощутимо захотелось есть, а на стеклянный купол упали тяжелые первые капли дождя.

***

Под самой крышей был зал, основательный, обитый серым сукном, с тремя рядами по пять широких кресел из железа, синтепона и скользко-красного кожзама. Болтами прикручены ножки, болтами же – проектор к косому мансардному потолку, по которому тихо-тихо, уютно барабанил дождь.

– Да уж, давно я тут не был. Ловко ты все-таки все тут устроил, прям кинотеатр. Так же нужно будет сделать. Как-нибудь. – Ван опустил сиденье кресла и сел в первый ряд, пошевелил плечами, устраиваясь поудобнее.

Куннэй вздохнула: она знала это «как-нибудь», никогда не наступающее когда-нибудь.

– Не усни только.

– Да не… – отмахнулся Ван, хотя он, конечно, прекрасно знал, что уснет.

Куннэй села рядом, а Моро – по левую руку от нее, так что она слышала его спокойное теплое дыхание. Он сжалась, хотела пересесть, но не стала: Ван-И мог не так понять. Бедный, милый Ван-И… В голове теснились мысли, одна страннее другой. И эхом все отдавалось и отдавалось в ушах:

Ты хотела – я дал. Не надо усложнять простое.

– Не надо усложнять… – шепотом проговорила она.

– Что?

– Прости, что-то мысли вслух. Кстати, а что мы вообще смотрим? Какой-то фильм? Вы говорили про какую-то осень, кажется?

Звонко цокнул языком Моро, сказал:

– Весну. И никаких посторонних мыслей в этом зале.

Куннэй на секунду захлестнула злоба: да как он может говорить ей такое, говорить такое теперь! Теперь, когда…

– Никаких посторонних мыслей. Иначе ничего не поймешь.

– А обязательно понимать?

– Да.

Куннэй медленно кивнула: проще было не спорить. Сидеть тихо, переждать, перетерпеть. Секунда – погас свет и на стене отчего-то знакомо и тоскливо полетел черный на сером небе косяк журавлей. Стеклянно ударила нота рояля, человек в серых пальцах растер серую же почку вербы. Куннэй посмотрела на Вана: на линзах его очков снова летели журавли, скрывая его глаза. Почему-то ей показалось это забавным, трогательным даже.

Поверх шороха прокручиваемой пленки («Пленки?» – Куннэй запрокинула голову, туда, где в полумраке мельтешил блик на черном, лаковом теле проектора. На двух бобинах, на объективе… – «Да, пленки») наложился голос:

– Господин Бользен, вы меня слышите, господин Бользен?

Куннэй слышала. Слушала. И не помнила ни о драконах, ни о саде в левом крыле, в котором была так недавно, ни о «сне»… ни о чем не помнила. И когда спустя сцены, кадры, на стене прокручивалось огромное, с нарисованным солнцем колесо полифона, Ван сказал:

– Все-таки кинематограф это такой, понимаете ли, эскапизм.

…и, подперев голову тонкой рукой, провалился в глубокий сон.

Все-таки заснул.

Куннэй хотела обернулся к Моро, попросить остановить пленку, но – незачем. Конечно, незачем. И когда спустя тридцать минут белое пламя на серебряном блюде перекрыли титры, Моро встал, обошел ряд и опустился на кресло по левую руку от Куннэй.

– Хорошо снято, думаю, – сказала она несколько погодя. – Мне даже как-то… спокойнее стало, что ли.

Моро поднял брови, задумчиво кивнул скорее сам себе, чем ей:

– Считается, что кино должно развлекать. Это может быть.

– Но?

– Но должно быть и что-то еще.

Титры кончились и экран стал сплошным белым пятном. Стена отражала свет, и тот ложился на ее плоское, без теней, лицо – и на его, со сплошной густой тенью под выступавшими бровями. Только влажно и хищно блестели глаза.

– Странный ты такой. Я совсем не понимаю тебя.

– Это и необязательно, – одними губами, почти беззвучно сказал Моро. И громче, – уже поздно. Найдешь вашу спальню?

– Нашу? А, то есть… найду. Спокойной ночи.

– Спокойной.

Моро ушел. А Куннэй вздохнула и мягко-мягко толкнула уже лежавшего поперек двух кресел Вана:

– Вставай давай, ну…

***

В ту ночь она заснула спокойно, чувствуя незримое, умиротворяющее присутствие Вана рядом с собой, на другом крае широкой кровати. Ей снился котлован.

Вода в нем была холодной-холодной – Куннэй шла медленно, отрывая ноги от илистого скользкого дна. Ил поднимался клубами, вода мутнела…

– Да чего ты, тепло же! – прокричал брат, подплыл ближе, разбрызгивая воду по-подростковому длинными руками.

– Хо-олодно! Смотли, мулашки, – чуть не плача протянула она, вытянула пухлые в гусиной коже руки. – Я лучше на белег…

– Ой, ну чего ты такая трусиха! Вот, попробуй, какая теплая…

– Ай, не надо, не надо!

Но поздно: в нее фонтаном полетели брызги воды – он зачерпывал ее обеими руками, кидал, она рассыпалась, падала на кожу Куннэй. Она зажмурилась и села, по шею спрятавшись в воде.

– Дул-лак! Дулак ты, я все бабе ласскажу!

Она нырнула – пузырями вздулись и опали в мутной воде черные хвостики волос – и, оттолкнувшись от дна, она неуклюже, по-собачьи поплыла вдоль берега темневшего, рябью отражавшего голубое небо и вершины елей котлована.

– Зато уже не холодно, а? – прокричал брат.

Куннэй обернулась, посмотрела обиженно:

– И все лавно дулак! Все лавно бабе ласскажу.

– Ну-ну, рассказывай. Только глубоко не заплывай.

Куннэй ударила маленькой ладошкой по воде и поплыла подальше от брата. Вместе с кровью ее сердце качало жгучую детскую обиду, и потому она совсем не уставала – плыла и плыла, все дальше и дальше в темной воде. Уже не смотрела за берегом, вздрагивала, когда ее ног касались водоросли, но не оборачивалась и плыла, плыла…

Наконец, вокруг нее сомкнулась мертвая, густая тишина. Котлован плотно обступал лес, так что не видно было неба между ветвей. Не проступало солнце. Куннэй остановилась и не достала ногами до дна. Прокрутила воду ногами еще раз, на маленькую смуглую от загара ступню налип холодный лист – и ее захлестнула паника, в ушах оглушительно, до боли забилась кровь, рот исказился судорогой: кричать, кричать!

…но не кричала. Тишина была вязкой, густой, гулкой во все стороны воды и незнакомого леса у ее берегов – такую тишину не порвать. Куннэй знала, чувствовала. И вдруг ветер зашумел в кронах, шелест отразился в воде, сложился в слова:

Сир анныгар, кыыс, эн дьыл-лҕаҥ, дьылҕаҥ-эриэн үөн, эриэн-н-н үөн күүтэр…

[ якут. Тебя ждут под землей, девочка, ждет твоя судьба, судьба-змея, змея…]

И вдруг она поняла: там, на берегу, среди темных елей на нее кто-то смотрит. Куннэй замотала головой: нет, нет! – а ветер перешел в шипение, она зажала уши, и отражавшее в котловане небо сомкнулось над ее головой. Куннэй в панике вдохнула полной грудью, зажмурилась, молясь, где-то далеко-далеко в сознании молясь о том, чтобы проснуться.

…воздух был чистый. Легкий-легкий. Выдохнула, снова вдохнула. И теплое солнце алело сквозь закрытые веки, и кожу обнимала по-летнему сухая трава.

– А?

Она протерла кулаком глаза, привстала: рядом сидел, сжимая траву руками, брат. На коже блестела вода, на ноге алыми каплями выступила на царапине кровь, на грязных смуглых щеках – слезы.

– Куннэ-э-эй…

Он обнял ее, такой костистый, нескладный.

Больно.

– Отпусти.

– Куннэ-эй… – он шумно втянул сопли в нос, продолжил, – прости меня, я такой дурак, такой дурак, я так испугался, меня бы бабка… прибила… да что бабка, э-эх!

Он снова втянул сопли, еще одним коротким вдохом. Куннэй надула губы, толкнула его:

– З-задушишь!

Брат поспешно отпустил ее, тут же замолчал и вытер сопли рукой, руку – о траву. Блестели на солнце капли воды, застрявшие в его волосах. «Так красиво», – подумала Куннэй.

– Не пойдем больше плавать сегодня, лучше завтра, ладно?

Она кивнула: «завтра». Подул ветер, так, что снова зашелестели ели: она закрыла глаза, прислушалась… ничего.

– А с тобой говолят деревья, блат?

Он повел плечами, прижал угловатые колени к тощей груди:

– Деревья не разговаривают.

– А бабушка…

– Бабушка говорила не про сами деревья, балда, а про их души, про…

Вдруг брат стал размываться. Его лицо смазывалось, сливалось с солнцем, с травой, с блеском котлована, со всем миром, и далеко-далеко в этом мареве она слышала его голос и все никак не могла понять, что он говорит.

– …про иччи, – сказала она сквозь полусон и открыла глаза: Ван спал спокойно.

За окном брезжил бледно-оранжевый рассвет. Куннэй ближе подвинулась к Вану, прижала его руку к себе, между двух мягких грудей: сон оставил тяжелое впечатление, как и любой сон, слишком уж похожий на когда-то забытое, напоминавшее теперь о себе прошлое.

– Но такого никогда не было… кажется, – шепотом сказала себе Куннэй, закрыла глаза и крепче сжала так хорошо знакомую ей жилистую руку.

День третий

Проснулись они когда солнце уже высоко стояло на небе. Ван-И открыл глаза: мир был в расфокусе, а потому как будто нереальным. Зернисто размывалось окно, белый палантин и столбики кровати, но ее лицо он видел отчетливо. Все те же тонкие губы, короткие брови, прямые белые по краям ресницы, родинка у края носа…

– Ты красивая, Куннэй.

Она уже не сжимала его руку, только белая кисть безвольно и мягко лежала поверх левого предплечья Вана. Он провел ладонью по ее щеке, как всегда горячей со сна, и Куннэй открыла глаза. Молчала.

– Доброе утро, получается.

– Уже много времени, да?

– Не знаю. Но, думаю, пора вставать.

Она коротко улыбнулась, поджав губы, положила руку под голову:

– Ну, раз пора…

Куннэй перевернулась, перевела взгляд в потолок:

– Какие планы на сегодня?

– Пока не знаю. Но, думаю, они есть.

– Почему?

– У Моро, мне кажется, всегда есть план, даже если Моро не знает об этом.

Куннэй усмехнулась: вот он какой, Моро.

– А как вы вообще познакомились, а? Просто вы такие… разные, что ли. Едва могу представить, как вы вообще могли сойтись, хотя-я… – она закрыла глаза, между бровей легла пухлая складка: Куннэй думала. Наконец, – Нет, я вообще никак не представляю, как вы могли сойтись.

Ван тоже повернулся на спину, сказал:

– Говорят, противоположности притягиваются, пусть и применительно к человеческим отношениям я считаю это утверждение не вполне корректным. Нет, лучше сказать так: не универсальным. А вообще, хм, дай-ка подумать… я предпочитаю считать Моро моим университетским другом, хотя встретились мы и вне стен Alma mater – да он и не похож на врача, скажи? Мы встретились, так…

Куннэй повернула голову к Вану, но тут же вернула взгляд к потолку.

– Вспомнил. Когда я его впервые встретил, он разговаривал с голубем.

– Что, прости? – глаза Куннэй моментально округлились, она рывком села.

А у Ван-И было умиленно-благостное, может, даже одухотворенное выражение лица:

– Я серьезно! Он сидел на лавке с булкой хлеба и с абсолютно спокойным видом спрашивал у голубя, какого это, быть паразитом человеческой цивилизации. Естественно, я просто не смог пройти мимо, у нас завязался диспут…

«Людям никогда не понять драконов», – отрешенно подумала Куннэй и снова упала головой на подушку.

– А потом как-то, знаешь, закрутилось: первый голубь, второй… знаешь, некоторые вещи значительно проще принять, чем понять. И пусть это, казалось бы, очевидная истина, но… впрочем, что мы все о Моро и о Моро?

Голос Ван-И замер, секунда – он приподнялся на локте, так, что ушла к уху тощая ключица, и откинул одеяло со своего и ее тел. Положил руку на мягкую грудь Куннэй, поверх ночной рубахи, сжал.

– Наверное, потому что о нем очень интересно говорить. Он ведь очень интересный, правда?

– Я ведь могу начать и ревновать.

Рука Вана толкнула в петли первую, вторую, наконец, третью пуговицу ее ворота, скользнула под ночнушку.

– Да ну? Не помню, чтобы ты к кому-то меня ревновал, да я даже и представить себе такое не могу. Знаешь, ревность тебе совсем не пойдет.

– Почему?

Куннэй секунду молчала, отстраненно и равнодушно смотрела в полоток. Наконец, проговорила вполголоса:

– Добрый ты сильно. Вот почему.

И ее еще шевелившиеся последним слогом губы накрыли его, сухие и шершавые. Он навалился, задрал ночную рубаху до живота, а затем и выше груди: Куннэй не возражала, она приподняла бедра, выгнула спину, чтобы ему было сподручнее. И пока Ван-И хорошо знакомо, привычно-вынужденно вытянул губами, провел языком по набухшему соску, она все так же смотрела в потолок широко раскрытыми глазами.

Словно издалека она слышала дыхание Ван-И, издалека была и резкая, скоро пропавшая боль от короткого сухого толчка. И издалека был запах его пота, звук его частого суетливого дыхания… он остановился.

– Ты не хочешь?

– Не знаю. Можно, наверное.

Ван-И покачал головой и повалился набок. Она перевела на него глаза. Сказала тихо:

– Прости.

– Тебе не за что извиняться, Куннэй.

Она поправила ночнушку, натянув ее до самых колен, накрылась сверху одеялом, отвернулась от него. Ей все хотелось сказать: «Есть за что, ты не можешь представить, как есть за что извиняться», но – не сказала. Подтянула ноги к коленям, закрыла глаза. И почувствовала, как на ее плечо поверх одеяла легла легкая безволосая рука Вана.

– Я еще хочу поспать.

– Как хочешь. Ты уверена?

– Да.

– Тогда я?..

– Можешь не ждать меня. Поешьте там… сами. А я потом как-нибудь.

Она вздохнула, закрыла глаза. Но сон не шел. И вдруг утреннюю тишину разрезала гулкая вибрация телефонного звонка.

«Вану звонят. Некому мне звонить», – безо всякой интонации подумала Куннэй.

***

Он говорил долго. О чем? – она не слушала. Муторно, да и незачем было вникать, со стороны все разговоры были похожи между собой как братья: «Да, и вам добрый день, вы звоните по поводу?.. Ага, ясно, что думает по этому поводу ЛЭК?.. Постойте, но по согласованным срокам… и, помните, мы еще ждем биохимию… да, разумеется, неплохо было бы и их привлечь, тем более что их интерес вполне законен и понятен, но учитывая специфичность случая я бы по возможности ограничился…»

Куннэй подняла расческу, провела по волосам – за ней повторила другая Куннэй, по ту сторону зеркала. Она поправила упавшую лямку, обернулась: Ван не смотрел. Она через голову сдернула ночную рубаху – покачнулись и застыли аккуратные груди – подняла голову. Кожа была почти белой, куда белее чем там, на родине.

– Родине… – шепотом повторила Куннэй. – И это слово я говорю теперь на этом языке, да?

Она откинула тяжелые черные волосы на одно плечо, подняла со столика перед зеркалом и застегнула на шее кулон-идола. Поправила: теперь и он, хотя и безглазо, смотрел на себя. Еще раз обернулась: Ван все говорил, стоял к ней спиной. Он казался совсем мальчишкой, маленький, худенький…

Куннэй посмотрела себе глаза в глаза, опустила голову, пока на глаза не легла тень, рывком раскрыла руки, прижала язык к небу, оторвала:

– Ан-н-на, эн-н-на…

Подняла руку: отражение повторило с запозданием, замерло и вдруг улыбнулось так, что показался черный беззубый рот. Куннэй похолодела, сжала идола на шее, тот обжег ее руку, и сказала медленно, по слогам:

– Сымыйа диэн бар… [якут. Уйди, что ложно]

Отражение моргнуло и снова стало лишь отражением. Ван, конечно, ничего не заметил, и Куннэй ущипнула себя за руку, чтобы унять дрожь: раньше такого не было. Никогда. Она подошла к зеркалу, постучала: стекло. Самое обыкновенное стекло, разве что слегка помутневшее от времени.

«Ну и дурочка я… верно, показалось и все тут»

Рука легла ей на плечо, она вздрогнула всем телом, но это был всего лишь Ван-И. Он был и в зеркале, такой, как всегда, с маленькими без очков глазами, чуть-чуть ниже ее – и как же Куннэй раздражало именно это «чуть-чуть». Была в этом чуть-чуть какая-то всегда раздражавшая неопределенность.

Она схватила ночную рубаху, прижала ее к груди, закрываясь:

– Да? Все хорошо, Ван-И?

Он пожал плечами.

– Как сказать. Полагаю, мне нужно будет уехать на пару дней… хотя нет. Скорее на неделю, может, даже полторы.

– Что? Как уехать? Куда? Ай-й, то есть, не с того начала: полагаешь или нужно?

– Нужно. По работе.

Она кивнула, натянула футболку, штаны, выправила и перевязала резинкой волосы: так было лучше. Села на кровать.

– Неужели надо? Неужели кроме тебя некому…

Ван сел рядом, положил руку ей на руку:

– Ты пойми, я ведь не просто координатор клинических исследований или, скажем, человек, формально сопровождающий их. Я отчасти ученый и у меня есть дела, есть ответственность, которую я не могу и не должен делегировать, да и… я не могу сейчас рассказать тебе всего, но ты знаешь, я бы не поехал без причины.

«Так ли я знаю тебя, Ван-И? Знаю ли я хоть кого-то?»

– Знаю. А я могу поехать с тобой, Ван?

Она посмотрела ему в глаза грустно, длинно: «Не могу?». Ван сжал губы, завел руку за шею и опустил.

– Нет. Да и незачем. Мне тут недалеко, понимаешь, смысла ехать тебе домой одной нет, да и я переживать за тебя буду, а Моро я доверяю, он не откажет – так побудешь здесь пару дней сама, а? А если захочешь, поедешь потом и домой и… Пойми, так будет лучше.

Она свела брови: вечно он так. Вечно он знает, что лучше, знает, где он нужнее, кому он нужнее, но с другой стороны… С другой стороны где-то глубоко-глубоко что-то в ней шевельнулось радостью при мысли, что он уедет, а она – нет.

Но именно эта радость ее пугала. И все же, все же!..

Ван вздохнул, острее проступили лопатки на его спине.

– Ладно, понимаю. Тогда…

– Нет, – тихо, но отчетливо сказала Куннэй. Подняла глаза, – Я останусь. Только возвращайся побыстрее, хорошо?

И Ван-И обнял ее крепко-крепко: «Как только, так сразу, мое солнце».

***

Когда Куннэй вошла в столовую, Моро в ней не было. Пусто. Она облегченно выдохнула, подошла к холодильнику и тихонько открыла дверцу. У стены робко притаилось завернутое в фольгу сливочное масло, хлеб, пара консервов, ровно пять бутылок молока… знакомый чайник. Проверила: не пустой. Закрыла холодильник. Подумала. И, за неимением альтернатив, открыла и стальным ножом отрезала, толстой пластиной положила на хлеб масло, откусила – и тут же опустила язык подальше от неба: масло прогоркло.

– Завтракаешь?

– Ы-а?

За ее спиной стоял Моро. Куннэй округлила глаза и поспешно отняла ото рта уже наполовину откусанный кусок, но горький вкус, конечно, никуда не делся. Моро невозмутимо открыл шкаф, достал банку с зернами кофе, кинул в кофемолку и, после короткого жужжания, открыл, пересыпал в кастрюлю… Невозмутимый Моро. Привычный Моро. Конечно, равнодушный к ней Моро.

Она зажмурилась, с усилием проглотила кусок и попросила у всех известных ей сил: «Лишь бы не отравиться».

– Н-ну… да, вроде как завтракаю. А зачем в кастрюлю? Кофемашина же…

– Вкус разный получается в кастрюле и в машине.

– Ясно.

Тишина. Щелчок спички о коробок – с шипением возник голубой, едва видный в свете утра огонь на плите. Куннэй не смотрела на Моро, но чувствовала его присутствие, слышала его. От нечего делать снова открыла холодильник: те же масло, хлеб, консервы и молоко.

Закрыла. Подошел Моро, открыл:

– Однако, ничего нет, а?

– Ничего и в самом нет, – согласилась она и отошла на шаг.

– Не в курсе, Ванька надолго уехал?

– Сказал, что на неделю где-то. По работе.

– По работе. На него похоже, – сказал Моро без определенной интонации.

Неловко было находиться с ним вот так, с глазу на глаз, тем более неловко разговаривать. Куннэй повернула голову: сегодня Моро был весь черный. Черная майка, черные треники, выступавшая черная пушистость у ворота и на руках. Весь он был массивный, крупный, сложенный как пещерный человек – и все-таки была в его движениях звериная, зачарованная точность, плавность.

Куннэй смотрела, как его пальцы ложатся на ручку кастрюли, как он одной рукой разливает кофе в одну и во вторую высокую кружку. Как он ставит кастрюлю в раковину, скручивает крышку молока, оставляет в пальцах, наклоняет – тонет белое, смешивается на дне с черным, встает клубами… И все же ей ужасно нравилось на него смотреть. Нравилось сейчас, нравилось вчера и той ночью – тоже.

– Держи.

– Что?

Взгляд Куннэй снова сфокусировался, и она вернулась в реальность.

– Держи, говорю.

– С-спасибо, Моро, – кивнула, поспешно приняла кружку из его рук. Села. – Я что-то задумалась… не думала, что ты мне сваришь кофе. Как-то неожиданно даже.

Он поднял брови, просмотрел на нее своими чистыми голубыми глазами: «С чего это?». Она поспешно пояснила, чуть не выронив кружку:

– Ну… ты не спрашивал. Люди обычно спрашивают, когда хотят что-то сделать для… другого человека.

– А ты бы отказалась?