Шёпот Алоизия

София Островская

Шёпот Алоизия

Глава 1. Алебастровые ворота

Ветер бился о высокие алебастровые ворота, словно просясь внутрь. Я стоял перед ними, сжимая в потных пальцах потрепанный кожаный ремень своего чемодана. Ворот было двое, и они уходили так высоко в хмурое небо Серафии, что, казалось, подпирали сами облака. Изваянные из белого, жилистого камня, они были испещрены сложными узорами – то ли письменами, то ли картой звездного неба, которую мне не дано было прочесть. Сквозь них был виден лишь намек на то, что ждало меня внутри: острые шпили крыш, черные силуэты башен и мерцание в окнах, слишком блеклое для обычного света.

"Серафикон".

Название Академии жгло мне язык всякий раз, когда я пытался его прошептать. Оно не было мне родным. Оно было чужое, как и этот город, забитый колясками с гербами и людьми в дорогих мантиях, которые смотрели сквозь меня, не видя. Я, Киан, сын архивариуса, чье имя ничего не значило за стенами нашей пыльной квартирки, где пахло старой бумагой и грустью. Мое поступление сюда было не триумфом, а цепью случайностей. Оплошностью в реестрах, чьей-то недосмотренной бумагой, которую мой отец, вечно рассеянный, нашел и, не поняв до конца значения, отправил по назначению. Я был ошибкой системы, занозой, вонзившейся в идеально отлаженный механизм магической аристократии. Сделал глубокий вдох. Воздух пах дождем, холодным камнем и чем-то еще – сладковатым, почти удушающим ароматом цветущей лихены, что вилась по стенам. Ароматом знаний, которые могли свести с ума. Или власти. Я толкнул массивную створку. Камень подался с тихим, уставшим скрипом, будто нехотя впуская очередного грешника.

И мир перевернулся. Снаружи был тусклый день серого промышленного города. Здесь – вечные, искусно сотворенные сумерки. Небо над внутренним двором было бархатно-лиловым, усыпанным немигающими, слишком крупными звездами. Воздух звенел от тишины, но не пустой, а плотной, насыщенной, будто в нем застыли неслышимые уху звуки. Я почувствовал, как по коже побежали мурашки. Это было не волнение. Это был страх. Чистый, животный страх существа, забредшего не в свой лес. По мраморным дорожкам, не спеша, текли студенты. Они были похожи на стаю экзотических птиц. Их мантии – не грубая шерсть, как моя, а тонкое сукно, шелк, бархат – были цвета ночи, вина и застывшего золота. Они не кричали, не смеялись громко. Они говорили тихо, почти шепотом, и их улыбки были беззвучными изгибами губ. Их взгляды, скользя по мне, были как прикосновение холодного лезвия: быстрым, безразличным и оставляющим ощущение стыда. Я поправил свой узел с пожитками, чувствуя, как грубый ремень натирает ладонь. Мое пальто было поношенным на локтях, сапоги – чистыми, но старыми. Я был серой мышью в опере снов.

– Не показывай, что тебе не по себе, – судорожно твердил я себе. – Они чувствуют страх. Как шакалы.

Я попытался выпрямиться, поднять подбородок, как делал это мой отец, входя в величественный городской архив. Но здесь это не работало. Здесь сама атмосфера давила, заставляя сутулиться, становиться меньше. И вдруг я это почувствовал. Не услышал, а именно почувствовал. Сначала – как легкую вибрацию в висках. Потом – как нарастающий гул, исходящий не извне, а из самой глубины моего черепа. Это было похоже на звон в ушах, но не монотонный, а переливчатый, многоголосый. Шепот. Миллионы шепотов, сливающихся в один невнятный гул. Он исходил от стен, от витражей, от самых камней под ногами. Они говорили. Академия была живой, и она говорила на языке, который я не понимал, но который отзывался во мне жутким, непонятным резонансом. У меня закружилась голова. Я сделал шаг, споткнулся о идеально отполированную плиту и едва не уронил свой жалкий чемодан.

Рядом раздался короткий, изящный смех. Я поднял взгляд. Неподалеку, прислонившись к черной мраморной статуе какого-то основателя, стоял юноша. Его мантия была цвета воронова крыла, отороченная серебряной нитью. Волосы, темные и идеально уложенные, отбрасывали синеватые блики. Он не смотрел прямо на меня, его внимание было приковано к тонкому серебряному цилиндру в его руках, который он ловко перебирал пальцами. Но уголок его рта был приподнят в снисходительной усмешке.

– Новенький, – произнес он, и его голос был таким же гладким и холодным, как мрамор вокруг. – Потерялся? Или просто решил проверить прочность пола на входе?

Я не нашелся что ответить. Ком в горле мешал дышать.

– Элиан, – представился он наконец, подняв на меня глаза. Они были светлыми, почти прозрачными, как лед, и в них не было ни капли тепла. – И если ты ищешь кухню или помещение для прислуги, то оно, уверяю тебя, находится в другом крыле.

Его слова обожгли меня сильнее, чем любой открытый смех. В них было не просто пренебрежение, а полная, абсолютная уверенность в моей несостоятельности. Я был для него пятном на безупречном полотне его реальности.

– Я… я здесь учиться, – выдавил я, ненавидя дрожь в своем голосе.

Элиан медленно, с театральной паузой, осмотрел меня с ног до головы. Его взгляд задержался на моем поношенном чемодане.

– О, – сказал он, и в этом одном звуке поместилась целая вселенная насмешки. – Понятно. Ну что ж, добро пожаловать в Серафикон. Постарайся не шуметь. Мы здесь… ценим тишину.

Он оттолкнулся от статуи и, не оглядываясь, пошел прочь, растворяясь в толпе таких же, как он, бесшумных, совершенных существ. А я остался стоять последышем, сжимая свой чемодан так, что кости белели. Шепот в голове нарастал, превращаясь в навязчивый гул. Каждая клетка моего тела кричала, что я не на своем месте. Что это ошибка. Что меня сейчас разоблачат и вышвырнут обратно в серый, безмагический мир, из которого я пришел. Но вместе со страхом, где-то очень глубоко, в самой сердцевине этого унижения, тлела искра. Искра гнева. И странного, необъяснимого любопытства. Эти стены шептали. А я, кажется, был единственным, кто их слышал.

Я остался стоять на месте, пока его силуэт не растворился в сумраке арки напротив. Слова Элиана висели в воздухе, словно ядовитый дым. "Ценим тишину". Да, я уже понял. Это была не тишина покоя или благоговения. Это была тишина хищника, затаившегося перед прыжком. Тишина, которой прикрывались. Собрав всю свою волю, я заставил ноги двинуться вперед. Каждый шаг отдавался гулким эхом в моих ушах, хотя мои стопы почти бесшумно касались отполированного до зеркального блеска черного мрамора. Я шел по главному залу – или это был мост, улица, собор? – не понимая масштабов этого места.

Серафикон не был просто зданием. Он был вырезан из целого мира, заключенного в бутылку. Сводчатый потолок терялся где-то в вышине, в искусственных сумерках, и был расписан фресками, которые казались живыми. На них не были изображены боги или герои. Нет. Там были нарисованы символы, геометрические фигуры, схематические карты реальности, которые медленно, почти незаметно перетекали друг в друга, меняя конфигурацию. Смотреть на них было опасно – голова начинала кружиться уже через несколько секунд. Стены не были ровными. Они состояли из миллионов книжных корешков, вправленных прямо в камень, будто знания были строительным раствором этой крепости. Книги были самые разные: от массивных фолиантов в потрескавшейся коже до тонких, почти невесомых кодексов в переплетах из странной, мерцающей чешуи. От них исходил тот самый шепот, что сводил меня с ума. Теперь, вблизи, я мог различать отголоски. Это не были слова. Это были обрывки эмоций, вспышки образов, вкусы – медная монета на языке, запах гари, леденящий холод вакуума. Одна книга кричала от боли, другая – источала сладкий, усыпляющий яд обещаний, третья – просто хранила бездонную, равнодушную пустоту. Я протянул руку, желая коснуться одного из корешков, но тут же отдернул пальцы, будто обжегся. По моей ладони пробежал разряд статического электричества, смешанного с ледяным ужасом. Эти книги не просто хранили знания. Они хранили переживания. И они были не мертвы.

– Не стоит, – тихий, мягкий голос прозвучал прямо у моего плеча.

Я вздрогнул и резко обернулся. Рядом стояла девушка. Ее темно-рыжие волосы были заплетены в тугую, сложную косу, а лицо казалось невозмутимо спокойным, как поверхность лесного озера. Ее мантия была простой, без вычурных отделок, но ткань выглядела дорогой и прочной.

– Новые всегда пытаются потрогать Стены Знания, – продолжила она. Ее взгляд был пристальным, анализирующим. Он сканировал меня, как один из приборов в лаборатории моего отца. – Большинство потом неделю не могут прийти в себя. Некоторые… не приходят никогда.

– Что… что это? – выдавил я, все еще чувствуя покалывание в кончиках пальцев.

– Библиотека, – она слегка пожала плечами. – Или память Академии. Или ее нервная система. Единого мнения нет. Мы зовем это Хранилищем. Оно содержит все, что было когда-либо познано учениками и преподавателями Серафикона. И кое-что еще.

Она представилась. Лира. В ее голосе не было насмешки Элиана, но не было и тепла. Была лишь холодная, отстраненная вежливость.

– Тебя направляют в западное крыло, к новичкам, – сообщила она, и ее слова прозвучали как констатация факта. – Пойдем. Заблудиться здесь в первый же день – плохая идея. Лабиринты Серафикона… активны. Они не любят непрошеных гостей.

Она тронулась с места, и мне ничего не оставалось, как поплестись за ней, чувствуя себя щенком на поводке. Мы шли по бесконечным коридорам. Они не были прямыми. Они изгибались под странными, неудобными углами, уходили вниз по лестницам, которые, казалось, вели в никуда, и внезапно обрывались стеклянными мостами над бездонными пропастями, где внизу клубился розоватый туман. Время от времени я замечал боковые ответвления – узкие щели в стене, за которыми мерцал странный свет, или массивные двери из черного дерева с огромными, сложными замками. Повсюду были студенты. Они не собирались в шумные толпы, а двигались поодиночке или малочисленными группами, погруженные в себя. Их взгляды, скользя по мне, были похожи на взгляд Лиры – быстрая, безоценочная оценка угрозы или полезности. Никто не улыбался. Никто не болтал попусту. Они были похожи на теней, исполняющих сложный, невидимый мне ритуал. И повсюду был этот шепот. Этот гул. Он нарастал и стихал, как приливы. Возле одних участков стены он превращался в оглушительный рев, от которого хотелось зажать уши, возле других – затихал до едва слышного шипения, словно змеиного. Я начал различать в нем отдельные струи – агрессивные, спокойные, безумные, мудрые. Это сводило с ума. Я чувствовал, как мои собственные мысли тонут в этом океане чужого сознания.

– Как вы… все тут не сходите с ума? – не выдержал я, обращаясь к спине Лиры. – От этого шума.

Она остановилась и медленно обернулась. В ее глазах мелькнуло что-то – удивление? Предостережение?

– Какого шума? – спросила она абсолютно искренне.

Ледяная струйка страха пробежала у меня по спине.

– Шепот. Гул. От стен. От книг.

Лира внимательно посмотрела на меня еще несколько секунд, а затем ее взгляд смягчился – нет, не смягчился, а стал более осторожным, как у ученого, нашедшего редкий, но ядовитый экземпляр.

– Здесь тихо, – сказала она твердо. – Абсолютно тихо. Если ты слышишь что-то, Киан… тебе стоит научиться этого не показывать. Никому.

Она снова пошла, а я остался стоять, парализованный ее словами. Они не слышали. Ни Элиан, ни Лира, ни все эти совершенные, бесшумные тени. Шепот был только для меня. Это открытие было страшнее, чем любая насмешка. Я был не просто чужаком. Я был мутантом. Я слышал голос этого места, и этот голос, похоже, был обращен ко мне одному. Мы наконец вышли в галерею, менее грандиозную, с рядами одинаковых дубовых дверей. Лира указала на одну из них.

– Твоя келья. Расписание занятий будет доставлено завтра утром. Не опаздывай. И… – она запнулась, впервые за весь наш короткий путь, – постарайся выспаться. Первый день – самый сложный.

Она ушла, не прощаясь. Я толкнул тяжелую дверь и вошел внутрь. Комната была крошечной и абсолютно аскетичной: кровать с жестким матрасом, письменный стол, стул, полка для книг и маленькое круглое окно, в котором висели все те же немигающие, чужие звезды. Ничего лишнего. Ничего своего. Я бросил свой чемодан на пол и сел на кровать, ощущая, как дрожь наконец-то охватывает мое тело. Я обхватил голову руками, пытаясь заглушить навязчивый, многоголосый гул. Он был теперь повсюду – снаружи и внутри меня. Серафикон был не Академией. Он был живым существом, и я был крошечным паразитом, забравшимся в его тело. И самое ужасное было в том, что это существо, казалось, знало о моем существовании. И оно шептало мне прямо в душу на языке, который я боялся однажды понять. Я закрыл глаза, но это не помогло. Шепот стал только громче. Дверь закрылась за мной с глухим, окончательным щелчком, будто захлопнулась крышка гроба. Звук был на удивление плотным, отсекая меня от того гулкого, шепчущего кошмара снаружи. На секунду воцарилась настоящая, благословенная тишина. Не та пресыщенная, давящая тишина коридоров, а просто отсутствие звука. Я прислонился спиной к прохладной деревянной поверхности, закрыл глаза и просто дышал, пытаясь загнать обратно в клетку бешеное сердце, выскакивающее из груди.

Потом я открыл глаза и осмотрел свое новое… пристанище? Клетку? Убежище?

Комната была не просто аскетичной. Она была кастрированной. Лишенной всякой возможности проявить индивидуальность. Четыре стены, выкрашенные в блеклый, серо-голубой цвет, напоминавший пепел. Ни картин, ни узоров, ни шероховатостей. Гладкая, холодная поверхность, отражавшая тусклый свет с потолка. Сам потолок был низким, давящим, испещренным такими же безликими резными символами, что и повсюду в Академии – не для красоты, а как напоминание о незримых законах. В центре стояла кровать. Узкая, железная, с одним тонким одеялом цвета увядшей хвои и плоской подушкой, на которую страшно было смотреть, не то что прилечь. Она скрипнула, протестуя, когда я сел на край, ощутив через тонкий матрас холод пружин. Ни тумбочки, ни коврика. Просто голый пол из темного, отполированного камня, от которого веяло морозом. Напротив – письменный стол. Массивная плита темного дуба, вросшая ножками прямо в пол, будто она выросла здесь вместе со зданием. На нем ничего не было. Ни чернильного прибора, ни бумаги, ни свечи. Только идеальная, пугающая своей стерильностью гладь. И одинокий стул с прямой, несущей обещание будущей боли спиной. В углу, у стены, – открытый проем, ведущий в крошечную нишу с умывальником из желтоватой фаянсовой глины и одним медным краном. Из него с шипением упала единственная капля воды, и звук этот в тишине прозвучал громче любого удара гонга. И все. Больше ничего. Ни полки, ни шкафа. Мой жалкий чемодан, одиноко стоящий посреди этого каменного пространства, выглядел тут самым живым и уместным существом. Я был захватчиком. Пятном. Мои вещи, мои воспоминания, мое прошлое – все это было инородным телом в этом выверенном, бездушном организме. Я подошел к единственному окну. Оно было маленьким, круглым, как иллюминатор в каюте корабля, затонувшего на очень большой глубине. Стекло было толстым, свинцовым, искажающим. Сквозь него проступали те самые немигающие звезды искусственного неба Серафикона. Они не давали света. Они лишь подчеркивали тьму снаружи. Я провел пальцем по холодной поверхности, оставив слабый след, который тут же начал исчезать. Это окно не было выходом. Оно было картиной, навсегда запечатлевшей мое заключение. Ирония была горькой, как полынь. Вся моя прежняя жизнь была теснотой, захламленностью, пылью. Комната, которую я делил с отцом в нашей квартирке над архивом, была завалена книгами, свитками, странными приборами, которые он чинил для чужих университетов. Воздух всегда пах старым пергаментом, клеем и жареным хлебом. Я мог протянуть руку в любом направлении и наткнуться на корешок фолианта, на стопку бумаг, на кружку с остывшим чаем. Это был хаос, но это был теплый, дышащий хаос жизни.

А здесь… здесь был идеальный порядок. Порядок могилы. Как я здесь оказался? Этот вопрос жужжал в голове, как назойливая муха. Все произошло из-за отца. Вечно рассеянный, погруженный в свои чертежи и мертвые языки, он однажды принес домой толстый конверт с восковой печатью. Печать Серафикона. Он принял его за каталог для нового заказа, за опись какого-то забытого фонда. Он вскрыл его, пробежался глазами по строке "Приглашение к вступительным испытаниям для Киана, отпрыска рода…", фыркнул: "Очередная ошибка этих бюрократов. Пишут не разобравшись", – и отложил в сторону. Конверт пролежал под стопкой книг о дренажных системах древних эльфов почти месяц. А потом пришел другой конвейер. С напоминанием. Потом – третий. С угрозами штрафов за неявку. Отец, не желая тратить время на переписку, махнул рукой: "Съезди, сынок, разберись на месте. Скажешь, что они ошиблись". Я приехал. Меня втянули в воронку странных тестов: не решать задачи, а смотреть на мерцающие кристаллы; не читать тексты, а слушать тиканье механизмов за стеной; не демонстрировать силу, а, наоборот, пытаться ее скрыть. Я, сын архивариуса, научившийся быть невидимым, тихим и незаметным, идеально прошел их все. Я был губкой, впитывающей окружающую обстановку, и здесь, в этом царстве молчаливых масок, это оказалось самым ценным качеством. Когда мне вручили письмо о зачислении, у меня подкосились ноги. Отец, когда я вернулся и показал ему документ, впервые за долгие годы оторвался от своих чертежей. Он смотрел на пергамент долго и пристально, а потом поднял на меня глаза, и в них я увидел не гордость, а… страх. Глубокий, немой ужас.

– Серафикон… – произнес он тихо. – Это не та школа, куда стоит попадать таким, как мы, Киан. Мы – пыль на их ботинках. Пыль, которую стирают, не глядя.

Но было уже поздно. Отказ от места приравнивался к оскорблению Магического Совета. Нас бы разорили. А может, и хуже. И вот я здесь. Сижу на краю железной кровати в комнате-гробу и смотрю на свое жалкое имущество, вываленное на пол. Две пары белья, заштопанные носки, старая книга по сапожному делу (подарок отца на двенадцатилетие), засохший кусок мела и скрипка. Старая, потрескавшаяся скрипка, на которой я учился играть по самоучителю. Я взял ее с собой, как талисман, как кусочек дома. Я потянулся к ней, открыл футляр. Лак местами облупился, струны были старыми. Я прижал ее к плечу, провел смычком. Звук был жалким, дребезжащим, фальшивым. Он заглушался толстыми стенами, не долетая до потолка. Но в этой уродливой ноте была капля чего-то настоящего. Чего-то моего. И тут шепот вернулся. Не громкий, не навязчивый. Сначала – как далекий ветер. Потом – как легкое прикосновение к виску. Он исходил не от двери, а от стены за моей кроватью. Он был другим. Не многоголосым хаосом коридоров, а единым, чистым, но оттого не менее пугающим, голосом. В нем не было слов, но было… приглашение. Любопытство. Академия не просто знала, что я здесь. Она звала меня. И у меня не было выбора, кроме как ответить. Я положил скрипку назад в футляр, словно хоронил последнюю часть себя. Комната сомкнулась вокруг меня, холодная и безразличная. Я был дома.