Человек за бортом

Валентин, казалось, не пьянел вовсе, но в какой-то момент я начал замечать, что его взгляд то и дело надолго примерзает к окну за рождественской елью. В темном стекле отражались огоньки гирлянд и покачивался уличный фонарь, но Вал не любовался ими. Его глаза что-то напряженно выискивали в темном окне напротив.

– Вон там силуэт, он пошевелился, – пробормотал он будто сам себе. – Это они, я уверен…

– Брось, тебе чудится. Там давно никто не живет. – Ленни с аристократической бесстрастностью осушил бокал. – Кстати, шах.

В последние три месяца Вал не раз заговаривал о слежке. То и дело он замечал краем глаза странных незнакомцев, ощущал чье-то присутствие за спиной. На службе, у дома, в гостях. По вечерам ему мерещились за окнами темные силуэты, и уже с полгода он не появлялся один в общественных местах. Из редакции газеты его забирал кучер Ричмондов, или я сам заезжал за ним, и мы шли ужинать в Ledoyen. Не далее как сегодня утром, когда мы направлялись по делам в Восьмой штаб жандармов по одному из переполненных бульваров, из окна экипажа он указал на человека в толпе и прошептал: «Это они». Но в качестве своих преследователей Вал всегда называл мужчин в черном, а в этот раз толпа состояла из женщин, скандирующих «За сестер Мартен!» – это была демонстрация по поводу нашумевшего дела трех девушек, убивших собственного отца.

Ведущие издания Парижа нарекли их помешанными психопатками, призывая на их головы все кары небесные; однако вскоре из либеральных изданий стало известно, что отец избивал каждую из них, и их преступление было актом отчаянной самозащиты. Дело вызвало широкий резонанс. Опасаясь беспорядков, власти запретили марш в поддержку сестер, но люди вышли без разрешения. Главным образом, как я и сказал, это были женщины – яростные, раскрасневшиеся от крика, с транспарантами и алыми лентами. Они заполнили улицу, как заполняет сухое русло раздувшийся по весне поток, и нехотя разошлись, когда толпу прорезал строй конных жандармов. Мы с Элиотом так и не заметили никого подозрительного и подумали, что Вал встревожился просто от вида обозленной толпы – что было вообще-то ему несвойственно, ведь по долгу службы он нередко бывал свидетелем различных стачек.

– Беру коня, – лениво произнес Элиот, и я вынырнул из воспоминаний.

Вал смахнул фигуры с доски:

– Я сдаюсь.

Была моя очередь играть с Валентином, но я видел, что он уже не в духе: об этом ясно говорили его блестящие глаза и розовые пятна на впалых щеках. Еще немного, и его сознание вплывет в тревожные воды. Так бывало всегда, стоило ему выпить лишнего. Я коснулся его плеча и одними губами выговорил:

– Достаточно, Вал.

Вал задумчиво потер щеку тыльной стороной ладони.

– Как скажет именинник. – Он одарил меня широкой улыбкой.

– Не подумай, что я ограничиваю тебя. Просто беспокоюсь.

– Конечно-конечно, господин Вишневый Сок.

Я оскорбленно приложил руку к груди:

– Вообще-то, сок малиновый!

Мы оба засмеялись.

Вал вытянул ноги под столом, откинулся на спинку дивана, скрестил руки на груди и прикрыл глаза. Свет рассеянно очерчивал его лоб, играл и переливался в спадающей волнистой пряди, взмывал по прямой переносице, соскальзывал к плотно сжатым губам, задерживался на упрямом подбородке, поглаживал острый журавлиный кадык. Грудь еле заметно вздымалась, точно во сне, но я знал: Вал не спит, он погружен в себя. Закрыв глаза здесь, там он видел все в тысячу раз ярче, в доме его души, где мысли выглядели как каюты большого белого парусного корабля, каковым Вал и являлся на самом деле. Не пасмурным мужчиной, на чью долю выпало слишком много несправедливых лишений, а судном, трехмачтовым линейным кораблем с надутыми белыми парусами в мятежной ночи, непроглядной, но от этого только более родной. Это перемещение как бы отделяло его от тела, от бренных забот; прохладный полночный воздух освежал, убаюкивала целебная морская колыбель. Там, под яркой звездой, родилась почти тридцать лет назад его чистая бессмертная душа. Я знал это так безошибочно, потому что и сам был создан из этого сакрального мрачного космоса. Я тоже был кораблем – большим, свободным, на пышных парусах и сверхмощных двигателях, несущих меня – куда бы ни показывала стрелка компаса – только к моей мечте…

Валентин, похоже, действительно задремал, и ему приснился кошмар. Веки дернулись, брови сошлись… Он резко вскочил и вылетел из гостиной. Я бросился за ним, и в соседней камерной зале услышал через дверь характерные звуки из уборной. Спустя пару минут оттуда вышел Вал – бледный, с красными глазами и с платком у губ. Тусклый свет от круглых плафонов по обе стороны двери проложил темные тени у него под глазами. Вал ссутулился, прислонил голову к двери, украшенной вензелями. Плечи его вздрагивали, точно он хотел заплакать. Но тут к нам присоединился обеспокоенный Элиот, и это вывело Вала из оцепенения. Опомнившись, он глянул на наручные часы и сказал мне:

– Идем.

И я не споря пошел за ним.

В гостиной тем временем погасили люстры. В углах сгустилась бархатная тьма, но в центре залы, на большом розовом торте, мягко сияли свечи, сладко пахло малиной, и радостные родные лица улыбались мне.

– С днем рождения тебя! С днем рождения тебя!

– С днем рождения, дорогой Келси! – взлетел глубокий, поставленный голос Элиота.

– С днем рождения тебя… – негромко закончил Валентин. В дрожащем пламени свечей я увидел, как на его скуле блеснула слеза.

Песня смолкла. Винни, Ос и Найджел изумленно уставились на Валентина, который, утирая со щек слезы, улыбался:

– Простите, пожалуйста, что-то я растрогался.

Элиот с досадой выругался и предложил мне загадать желание и задуть наконец свечи. Я пожелал покоя – не для себя, но для всех мятущихся душ, чье странствие в море жизни больше напоминает слепое блуждание во тьме, нежели уверенное следование за путеводной звездой. Затем задул свечи – все тридцать разом, – и мир для меня снова ожил.

Визг, свист, аплодисменты. Включили свет, стали резать торт, звенеть бокалами.

– Найджел, – всплеснула руками Винсента, – первый кусок имениннику!

– А, ой! Прости, я забыл. На, положи для Келси.

– Да ты же ложкой уже испортил…

Мы расселись на диванах. Освальд уплетал торт за обе щеки, Винсента и Найджел кормили друг друга с ложечки. Элиот хмуро косился на них, усмехаясь с еле заметной горечью.

– «Душа моя».

– Что?

Я посмотрел на Вала. Он протянул мне лист с партией морского боя. Прямо под полем с кораблями значилось четким, каллиграфическим почерком Элиота: «Душа моя», а рядом был быстрый узнаваемый портрет: заштрихованное черной ручкой стильное каре обрамляло миловидное лицо – большие глаза, нежная улыбка. Сходство было невероятное.

– Только не говори, что это та злая суфражистка.

– Вал, не говори так о Софи.

– А что? Злая? Злая. Суфражистка? Суфражистка.

– Она не злая. Она просто… девушка, которая устала.

– А я мужчина, который устал. Можно мне тоже побольше прав?

– Вал.

Он уставился на меня, иронично-сердитый, с ложкой во рту.

– Ладно, мне и социал-либерализма хватает. – Отделил большой кусок торта и запил чаем.

– Что ж, наш закон гласит…

– Свобода нужна, чтобы освобождать других, знаю, – договорил Вал за меня.

И мы переглянулись, как переглядываются люди, думающие об одном и том же.

Софи Мельес

Я все это ненавидела. Распознавать настроение мамы по ее шагам и папы – по его вздохам. То, как замирало сердце от раздраженных или нервных ноток в их голосах. Как сжималось горло, когда голоса переходили в крик, когда хлопали двери и билась посуда. Тело немело. Дыхание перехватывало.

Крики долетали до кухни. Я опускала в таз тарелку, вытирала руки и шла наверх, и с каждой новой ступенькой злые слова слышались все отчетливее. Из детской выглядывало грустное лицо Жака, младшего брата. Я мимоходом в шутку дотрагивалась до его носа, шепча, что все улажу, и шла дальше – к родительской спальне.

Тусклый огонь свечи еле вырисовывал морщинистый лоб и злые усы отца, сидящего так неподвижно, будто он прирос к дивану. Напротив, на кровати, спиной к нему мама нервно поправляла прическу.

«Я задала вопрос. Простой вопрос. А ты не можешь даже ответить, как человек. Либо молчишь, либо сразу орешь, как больной!» – «Да. Да, я больной! Из-за тебя. Ты доводишь меня, испытываешь мое терпение!» – «Да что ты!»

Я только вздыхала. Как родные люди могут быть настолько глухи друг к другу? И я садилась в темном углу у зеркала – не чтобы помирить их, скорее чтобы разнять, если вдруг что. Мама сметала склянки с трельяжа, кричала, потом начинала рыдать. Папа бил кулаком в дверь, пинал диван, грозил разводом. Мама картинно падала на пол, жалуясь, что у нее прихватило сердце и она вот-вот умрет. Папа безразлично выходил из спальни, даже не взглянув ни на нее, ни на меня. «Полюбуйся, Софи, какой у вас отец!» – шипела мама из темноты.

В ссорах я, как дочь, всегда занимала ее сторону, хоть и знала, что приступы притворные. Обнимала ее, пыталась утешить, но она отталкивала меня холодной рукой, винила в том, что я похожа на отца – кто бы мог подумать? – чтобы через секунду потребовать платок.

Наши семейные ужины были отравлены едким молчанием. Родители не обращались друг к другу напрямую, только через меня или Жака. Срывались на нас из-за любой мелочи: то мы громко дышали, мешая отцу читать газету, то якобы нарочно затеяли мыть посуду и греметь тарелками, когда мать присела выпить кофе в тишине.

В такие дни я старалась не отсвечивать, чтобы не подливать масла в огонь. К счастью, я уже не была ребенком и не обязана была сидеть дома: посещала курсы, библиотеку, писала статьи и наудачу носила их в разные издания – а для статей нужны были громкие поводы, и я ходила на уличные протесты, носила брюки, участвовала в акциях суфражисток, все больше заражаясь их идеологией… Это и привело меня в один из дней на бульвар, в гущу стихийного марша в поддержку сестер Мартен. Все это на первый взгляд выглядело как народное гулянье: запруженный толпой бульвар, шум, крики. Но потом над головами замелькали транспаранты, какая-то женщина, а за ней еще одна и еще, подошла, чтобы сказать, какая я храбрая, раз надела брюки. Я начала осознавать, что стала частью чего-то важного и запретного.

Прижимая к груди сумку и багет, я протискивалась сквозь толпу и наконец выползла у какого-то особняка с вращающимися дверьми. Но стоило вздохнуть свободно, как передо мной возникли жандармы в черной форме. Они велели пройти с ними и не оказывать сопротивления, «иначе будет хуже». Попытки доказать, что я оказалась здесь случайно, не помогли. В толпе послышались крики – это разгоняли и задерживали других протестующих.

Дома меня ждал серьезный разговор. Папа внушительно заявил, что разумный человек, а тем более разумная девушка, никогда не полезет в политику. Мама всхлипывала и утверждала, что так мне ни за что не найти хорошего мужа. Тусклый свет подчеркивал каждую морщинку на их лицах, они казались постаревшими и несчастными – зато в кои-то веки были единодушны. Я слушала и молча кивала, однако когда родители потребовали выбросить все перешитые костюмы Жака и вернуться к юбкам и кардиганам, я бесцветным голосом сказала: «Нет». И тем же отвечала на все приводимые аргументы. Когда в монологе повисла пауза, я воспользовалась ею и спросила: «Мы закончили?» Во время разговора покидать комнату не дозволялось. «Сама как думаешь?» – холодно произнесла мать. И, взглянув на календарь – на нем алело 12 января, день рождения Келси, – я решила, что уйти будет прекрасным решением. И не только из комнаты.

За обедом я объявила семье, что Винсента Тиме, моя подруга, уезжает в Москву и просит меня пожить у нее и присмотреть за домом. Ответом послужила пренебрежительная тишина – и я восприняла ее как согласие. Искренне удивился, пожалуй, один Жак: он застыл с вареным яйцом во рту. Позже, в моей комнате, когда я закидывала вещи в большой синий чемодан, он присел на узкую кровать и пробормотал: «А как же я?» – и от глухой тоски в его голосе мое сердце сжалось. Я взяла его за руку, не находя ответа, но он улыбнулся мне первым: «Да ладно, Софи, не грусти. Придумаю что-нибудь». Его тепло согрело мне душу: прежде чем выйти на улицу, я нашла в себе силы попрощаться с родителями и пожелать им беречь себя.

«Не голодай, хорошо? Я могу приносить тебе обеды», – сказала я Жаку извиняющимся тоном, когда он в пальто поверх одной сорочки вышел провожать меня к перекрестку.

«Не надо, сестрица. Лучше сама не забывай есть как следует. А то, наверное, у Капитанов твоих одни устрицы да просекко».

«Звучит не так уж и плохо! – рассмеялась я. – Беги домой, не то простынешь».

Жак сжал меня в крепких объятиях.

У поворота послышался мерный перестук копыт. Две вороные лошади тянули бордовую карету, на козлах сидели мои старые знакомцы: кучер Винсенты Луи и ее лакей Франс. Последний лихо соскочил и предложил мне руку, но я вежливо отказалась от помощи и запрыгнула в карету сама, поручив ему чемодан. Меня окутал аромат любимых духов Винсенты – жасминовых, но с легкой перчинкой – и мягкий свет кованых канделябров. Он подсвечивал алую суконную обивку и золотые дверные кармашки, где, я знала, прятались конфетки, вода в резной стеклянной бутылке, несессер на шатлене и аптечка. Как Винсента любила приговаривать: «Если вдруг что».

Фасады зданий по сторонам постепенно становились чище и изящнее – прекрасный шестнадцатый округ, – и наконец среди прочих элегантных домов просиял статный, огражденный ажурной решеткой особняк Винсенты. На туях и кустах в бордовых защитных полотнах мирно лежал снег, а на входной двери из красного дерева сверкал окрыленный якорь в штурвале.

Не успела я сойти с подножки, как из дома мне навстречу выпорхнул Найджел, сердечный друг Винсенты. Его сопровождало облако морозного пара, щеки его тут же зарумянились. После приветственного рукопожатия он взял мой чемодан, хотя знал, что обычно я обхожусь без помощи. Поставил его в прихожей, набросил пальто и вернулся на крыльцо с сигаретой. По дубовой лестнице уже спускалась моя дорогая Винсента, на ходу повязывая алый шарф. Камеристка Алис спешила следом, помогая уложить его и закрепить брошью так, чтоб не помять прическу и не задеть украшавшие ее алые розы и банты. Мы с Винни обменялись поцелуями в щеку. Обрадованная моим визитом, она спросила, останусь ли я сегодня на ночь. Я замялась и потупила взгляд.

– Можно мне пожить у тебя какое-то время? Я могу делать что-то взамен, например, помогать тебе готовиться к выходам, – улыбнулась я Винсенте и бледной, невысокой, как и я, Алис.

Винни усмехнулась:

– Ну, скажи еще, что будешь здесь за горничную и за садовника. Дорогая, ты моя гостья, иначе и быть не может. Оставайся сколько потребуется.

– Спасибо тебе.

Я тяжело вздохнула и присела на банкетку, ожидая, пока Алис закончит с головным убором Винсенты. Мысль о том, что я могу остаться в этом доме безвозмездно, была для меня так же странна, как для Винсенты – предложение моих услуг.

Найджел приоткрыл дверь и сообщил, что пора выходить.

– Ты ведь поедешь с нами развеяться?

– А там будет Элиот Ричмонд?

– Конечно. Они с Келси давние друзья.

– Нет, тогда я не поеду, спасибо, – хмыкнула я.

В длинном зеркале за спиной Винсенты я поймала свое отражение: под глазами, явно заплаканными, лежали тени, волосы в беспорядке, костюм давно не чищен. Пришлось бы переодеться и нанести макияж – об этом я даже и думать не хотела.

Винсента проследила мой взгляд и догадалась, о чем я думаю.

– Давай-ка я позову визажистку и парикмахершу, а мы костюм подберем?

– О нет, дорогая, ты слишком добра.

– Почему же?

– Мне они не помогут. Как ты однажды сказала: на тебя в детстве орали, когда следовало бы обнять, и это заметно. По мне сейчас тоже заметно. Даже если я надену дорогой костюм и подведу глаза.

Винсента присела рядом. Брови над ее большими глазами сложились трагичным домиком, а губы дрогнули.

– Мне бы просто прийти в себя, – заверила я ее. – Правда. Передай Келси мои самые искренние поздравления. А, да! И скромный презент. – Я протянула ей маленькую позолоченную фигурку парусного корабля, на котором мастер по моей просьбе выгравировал окрыленный якорь и штурвал – тот самый герб или, лучше сказать, эмблему, которая присутствовала у Винсенты почти везде, прямо как всевидящее око у франкмасонов. – Прости, не нашла коробки.

Винсента взяла у меня из рук кораблик, а потом крепко обняла.

– Помни: ты можешь оставаться у меня столько, сколько захочешь.

– Спасибо, дорогая моя. Я очень это ценю.

Винни проводила меня в панорамную гостиную – как и сам особняк, эта комната была круглой. Из огромного створчатого окна открывался вид на заснеженный сад и оживленную улицу. По дорожке к воротам пробежал Найджел, нагруженный подарочными пакетами, и у забора лихо перемахнул через сугроб. Он мог спокойно обойти его, но легких путей никогда не искал. Затем вышла и Винсента, взяла его под руку – и с ней Найджел пошел медленно, осторожно ступая.

Алис принесла кофе и спросила, чего мне хотелось бы из закусок: я попросила хлеба с маслом. Отдав распоряжение кухарке, она проводила меня на второй этаж, в спальню, ранее принадлежавшую кузену Винсенты, Герману. Это была просторная комната в светло-голубых тонах. Зимний свет из трехстворчатого окна в эркере падал на письменный стол, играл на шелковом балдахине высокой кровати. Стены украшали морские пейзажи, дипломы и медали. В семье Тиме успех был фамильным.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Бельэтаж (фр.). Второй, обычно лучший, парадный этаж здания (особняка, дворца и т. п.). Здесь и далее примечания автора.