скачать книгу бесплатно
Он осекся. Слова вырвались против его воли. Видимо, мечущееся сознание вытолкнуло на поверхность неожиданную откровенность.
– Не знаю, что он сделал, – мягко сказал Готфрид, – но если вы чувствовали что-то хорошее…
Штефан нехотя кивнул. Ему не хотелось рассказывать о мороке, который не рассеялся даже когда за ним прилетел дирижабль. К тому времени он начал видеть кровь на палубе, но родители, живые и здоровые, сидели рядом. Мать гладила его по голове и что-то говорила, доброе, теплое, целительное.
– Он давал вам что-то пить? Может, что-то колол?
Штефан снова кивнул. Он смотрел на окровавленную палубу с дирижабля. Мать и отец стояли, обнявшись, и махали ему, прощаясь. Тогда он возненавидел такие иллюзии, но все же был благодарен герру Виндлишгрецу за то, что не сошел с ума на корабле, полном мертвецов.
– Тогда думаю дело в этом. Но не станем же мы, в самом деле, примешивать наркотики в напитки зрителям, – улыбнулся Готфрид.
– Эй, мне тоже интересно, чего там нельзя зрителям показывать, – Хезер села рядом. – Штефан вообще-то ужасный ворчун и не очень умеет радоваться.
– Это неприятно, – предупредил Штефан, глядя, как она протягивает Готфриду руку.
– Радоваться?..
Она замолчала, и сознание в ее глазах померкло. Остались пустые темные стекла. Губы растянулись в неестественной улыбке, обнажив зубы. Штефана передернуло – верхняя половина ее лица оставалась неподвижной, а нижняя рисовала улыбкой и морщинками истеричное счастье.
Не выдержав, он отдернул ее руку. Пальцы словно прикусило электрическим разрядом. Хезер всхлипнула и обмякла у него в руках.
– Эй, – позвал он, убирая несколько прядей с ее лица. – Ты как?
– Фу, – коротко резюмировала Хезер, не открывая глаз.
– В юности я попытался удивить подружку. В постели, до того мне уже казалось неэтичным… она умная девчонка. Похватала вещи, хлопнула дверью, но потом написала, что чувствует себя так, будто я над ней жестоко надругался, и ничего с собой сделать не может. Даже извинилась, представляете, – горько усмехнулся он. – В общем, я думаю лучше мне заняться мороками.
– Наш чародей подсвечивает гимнастам снаряды, – вспомнил Штефан. – Они никогда не жаловались…
– Это мелочь. По мелочи – можно, к тому же тут такое дело… они ведь хотят видеть снаряды, верно? А вы радоваться не хотели.
– Люди приходят в цирк радоваться, – заметила Хезер. Она выпрямилась и вытерла мокрое лицо платком.
– Бросьте. Чтобы это сработало, человек должен вприпрыжку нестись на ваше представление, с полностью открытой душой. Много у вас таких зрителей?
Штефан задумался.
Начало нового века было удивительным временем. С одной стороны – паранойя и пресыщенность, с другой – он видел совершенно детский восторг на технологической выставке, когда молодой ученый из Кайзерстата показывал фиолетовые электрические молнии. Или когда открывали новую картину какого-нибудь известного художника. В моде были огромные полотна на исторические темы, со множеством фигур и проработанными деталями. Штефан сам видел, как люди надолго замирали, словно завороженные – они смотрели на совершенно неподвижное изображение, но в их глазах виднелись сполохи живых сцен.
Поэтому толпа и не принимала новых художников из Флер – импульсивных, нарочито примитивных, передающих движение несколькими хирургически точными мазками. Штефану эти картины нравились, но он понимал, чего люди ждут от живописи – долгих эмоций, которые нужно выискивать самим. На этих картинах эмоция была обнаженной, выставленной на обозрение.
А каким художником был Томас? Какой картиной было их представление? И с какими чувствами люди на самом деле шли на их представления?
– Я не знаю, – вслух ответил он на свой вопрос. И на вопрос Готфрида тоже: – Не знаю.
– Томас рассказывал, в Гардарике любят зрелища. Они на представления тратят столько денег, что можно маленькую армию содержать… А Колыбели их видел? – Хезер, казалось, полностью очнулась, но еще не натянула свою обычную маску и говорила тихо и чуть растеряно.
– Видел несколько снимков…
– Тесс мне альбом показывала. Она дружила с их известным антрепренером… не помню имя. Так вот, у них Колыбели все золотые и белые снаружи, и темно-серые внутри. Причем не как на Альбионе, там везде дорогущий мрамор, свечи, холодные лампы и драпировки.
Штефан попытался представить. Получилось что-то несуразное.
– Их Колыбели похожи на облака, подсвеченные солнцем, – подсказала Хезер. – Снаружи. А изнутри… как будто ты внутри облака. Или пещеры, но не сырой и грязной, а… Тесс говорила, как будто ты очень долго взбирался на гору и дошел до вершины, а там эта пещера. Ты устал, измучен, а там темно, тепло, сухо и спокойно. Они так видят Сон.
Готфрид слушал с интересом. Штефан отметил его удивительную тактичность – многие адепты, которых он видел в Морлиссе, были агрессивны и не упускали возможность поднять чужую веру на смех.
– Так вот, я думаю в Гардарике будет благодарная публика. Только нам нужно представление подготовить такое, чтобы… как вы, Готфрид, сказали?
– Удалое и развеселое, – зевнул чародей.
Глава 8
Механический тигр
В тот год Томас попытался ввести в представление механического тигра. Машина была непростительно уродливой, несуразной и совсем не смотрелась на арене.
– Раньше использовали дрессированных животных, – растерянно сказал Томас, задумчиво разглядывая электрический хлыст – светящийся огненный хвост, который только искрил и щелкал. – Но их нерентабельно держать. И люди уже не удивляются – ну прыгает тигр через кольцо, какая невидаль.
– А если машина делает то, зачем ее создали – люди удивляются? – с сомнением спросил Штефан и тут же осекся.
Ему было семнадцать. Перед тем, как попасть к Томасу, они с Хезер ночевали в подвале. Штефан украл с веревки пару одеял, одним он оборачивал раскаленную отопительную трубу, чтобы рядом с ней можно было лежать, другим они с Хезер укрывались. И ему вовсе не хотелось обидеть этого рыжего чудака и снова оказаться на улице. В цирке по крайней мере кормили, можно было спать под крышей и хватало работы.
Но механический тигр был действительно уродливым. С огромными зазорами между медными пластинами, разрисованными черными полосами. С широкой мордой, полной карикатурно-длинных зубов, он и тигра-то напоминал только окрасом. Штефану он казался больше похожим на несуразного броненосца.
Т игр сидел посреди арены, лампочки в его глазах светились желтым, а хвост медленно мотался туда-сюда с пронзительным скрипом.
– Мне его подарили, – будто оправдываясь, сказал Томас. – Я все пытаюсь найти… то, что теперь отличает цирк от театра или карнавального шоу. Когда везде машины – грани стираются.
– И чтобы помочь, вам подарили механического тигра? – неловко ухмыльнулся Штефан, раздраженно сдувая со лба жесткую прядь.
Он стоял, глубоко засунув руки в карманы и жалел, что не может сказать что-нибудь умное. Или смешное. Хоть как-то быть полезным. Конечно, вчера он помогал механику закручивать гайки и натягивать тросы, и даже упал со снаряда на страховочную сетку (никому и никогда он бы не признался, в какой восторг его это привело, и как ему хотелось дождаться, когда в зале никого не будет, и повторить), но этого было мало.
Томас замахнулся хлыстом, и тигр отпрыгнул в противоположную сторону. Пластины глухо лязгнули, и Штефану под ноги выкатилась шестеренка размером с монету.
– А можно достать настоящего тигра? – спросил он, подбирая деталь.
– Зачем? – спросил Томас, опуская хлыст. В его глазах явственно читалось отвращение.
– Мне кажется, людям не нравятся машины, – осторожно начал Штефан. – Люди злятся на машины, ну по крайней мере рабочие, а кто не злится – тех они раздражают. Машины – это грязь, грохот, болезни. Люди просто руками мало работали, – поморщился он, вспомнив, как злила его необходимость с утра до вечера копаться в огороде, когда с этим прекрасно справился бы дешевый механизм.
– И что же?
– Ну знаете, я слышал, что в Рингбурге какие-то люди… дисъе…
– Дисъюнгцион, – подсказал Томас.
– Да, «разделенные», кажется… или «отделенные»?.. В общем, вы знаете, кто это. Которые ложки и стулья руками делают и за бешеные деньги продают.
– И причем тут это чучело?
Штефан зажмурился и прошептал строчку из Колыбельной на родном языке, добавив в конце совершенно богохульное ругательство.
– Представьте себе, прыгает механический тигр… ну за зеркало, или в яму, или как это у вас там делается, – выпалил он, – и в полете превращается в настоящего. Мне кажется, людям… понравится.
– Ты не сказал «будет красиво», – заметил Томас.
Штефан поморщился и отвернулся. Ну конечно, он сказал глупость. Полез учить человека, который и без него прекрасно справлялся.
– Цирк – не музей и не театр, – решив, что терять уже нечего, сказал он. – Это там могут что-нибудь показать, а люди заплатят и похлопают, чтобы за умных сойти. Значит, нужно, чтобы людям нравилось, а потом уже чтобы было красиво. В этом разница. Извините.
Когда он наконец решился посмотреть на Томаса, ожидая злости или, еще хуже, разочарования, Штефан увидел, что фокусник улыбается.
…
Дирижабль приземлился в Кродграде глубокой ночью. Штефан вышел на аэродром, и в его лицо вгрызлась морозная синяя темнота, расцвеченная золотыми огнями причальных мачт. Он торопливо открыл сумку, достал забытый платок, что покупал Хезер, и накинул ей на плечи.
Если бы не проклятая революция, левиафан и встреча с Томасом, он бы сделал все правильно. Позаботился бы об одежде и согревающих эликсирах, обманывающих холод. Но он сорвался, напился, и прилетел в Гардарику даже без шапки.
Хезер торопливо коснулась ледяными губами его щеки и накинула платок на голову.
Готфрид, казалось, вовсе не мерз. Он стоял в тонком шерстяном пальто, сжимал побелевшие пальцы на ручке саквояжа и щурился в колючую синь, тающую снежинками на лице.
– А я слышала, что тут задешево можно даже соболиную шубу купить, – мечтательно сказала Хезер, дуя на пальцы.
– Если бы тут меха не были дешевыми – страна бы обезлюдела, – растерянно пробормотал Штефан.
Снег сухо хрустел под ногами. Совсем не такой, как рыхлая, подмерзшая каша в Морлиссе или тающая слякоть Лигеплаца – здесь снег был безжалостным хищником, кусающим за ноги сквозь тонкую кожу ботинок.
Штефан обычно никого не нанимал рядом с вокзалами и аэродромами, но теперь выбирать не приходилось – ему казалось, что на макушку кто-то тонкой струйкой льет ледяную воду. Поэтому увидев экипаж у выхода, он без лишних церемоний пихнул в бок сонного извозчика и назвал адрес гостевого дома, куда должна была заселиться труппа.
В экипаже было ненамного теплее. Хезер куталась в платок, став похожей на местную расписную куклу, Готфрид молчал, иногда задумчиво поглаживая шарф. Штефану тоже не хотелось разговаривать. Ему и так казалось, что с каждым выдохом из него выходит тепло.
Над воротами дома, у которого остановился экипаж, горел единственный синий фонарь и вывеска, которую Штефан не смог прочитать.
Он приготовился стучать или звонить, но стоило им выйти из экипажа, как к воротам не спеша подошел высокий старик с еще одним фонарем. Что-то сказал, махнул рукой.
– Спрашивает, вы ли будете циркачи, – усмехнулся Готфрид.
– Так ответьте ему, – раздраженно бросил Штефан.
– Он не хочет слушать ваш ответ, он жалуется на мальчишку, от которого пахнет бензином, и на отца, который ругается с дочерью. И говорит, что вы должны ему за посуду.
– Папаша – точно Эжен Ланг, – глухо сказала Хезер из-под платка, которым закрыла лицо. – Удивительно, что этот милый человек до сих пор думает, что Энни дочь Эжена, они же вообще не выбирают места и пялятся, как кролики! Давайте в дом зайдем, или дед нас не пустит, пока не отчитает?
Когда они наконец-то зашли в темный, натопленный обеденный зал, Штефан почувствовал, как оттаяло и звякнуло слово «должен».
– Эй, э-э-э, Готфрид, что этот старый хрен говорил про посуду?!
– Что ваши люди перебили у него половину тарелок. И будьте осторожны, он может вас понимать.
– Класть мне на…
– Штефан! Хе-е-езер! – раздался звонкий женский голос из угла перед камином, и Штефан понял, что пропал.
Энни была трезва, взъерошена и явно очень довольна собой. Странное шерстяное платье, видимо, было подпоясанной рубашкой Эжена и плохо сочеталось с гетрами в помпонах и голыми коленками. Штефану было холодно на нее даже смотреть, поэтому он, буркнув что-то приветственное, увернулся от объятий и сел на пол к камину, не снимая пальто.
– Хозяин? Э-э-э герр? Сударь! – вспомнил он слово, а потом, мучительно напрягая память, попытался объяснить, что ему нужно: – Чай?.. Спирт, нет, алкоголь?..
– Сбитень, – подсказал Готфрид хозяину и сунул ему купюру.
Старик неприязненно посмотрел на чародея, потом на деньги, и ушел, оставив Штефану камин и тараторящую Энни.
– Хезер, машери! Мы думали, вы не приедете, а мы замерзнем, такая ужасная страна, Хезер, тут темно, а снега-то, представляешь сколько здесь снега, а как твои канарейки, ой, живые, славные птички, ты не поверишь, что вчера случилось!..
Шефан встретился глазами с Хезер. Она стояла в полурасстегнутом пальто и одними губами шептала «помогите». Он отвернулся и протянул к камину руки.
Неожиданно стало тепло и спокойно. Вот он и дома.
…
Следующие сутки Штефан спал, ел и решал мелкие проблемы – рассчитал Ника Блау, к огромному его, Ника, счастью, торговался с хозяином за битые тарелки, выслушал примерно треть всех жалоб Энни, помог осветителю починить фонарь, купил себе шапку, отвратительно напоминавшую ту, каракулевую из приюта. Даже успел порепетировать с Готфридом в пустом театре.
Мороки у чародея выходили слишком яркие, почти нарочито фальшивые. Штефан махнул рукой – он не художник, не Томас. Пусть будут такие, все равно другого чародея и времени возиться с этим у него нет.
Эжен метал ножи во вращающееся колесо с нарисованной человеческой фигурой, и на рукоятке каждого вырастал цветок – яркий, искрящийся фальшью, но, как заметил Штефан, гораздо лучше различимый с задних рядов.
Механического тигра они возили с собой, иногда включая номер с ним в программу. Он терял актуальность, машины давно были популярны, но все же каждый раз, когда красота и жизнь побеждала механическое – и уже изрядно ржавое – уродство, по залу проносился восхищенный вздох. Реалистичного тигра у Готфрида создать получилось. Штефан видел, как он побледнел к концу репетиции, и не мог понять, чего испытывает больше – сочувствия или злорадного облегчения.
Ни один нормальный человек не захочет каждый вечер себя пытать, тем более за те деньги, что платил Штефан. Он хотел сказать Готфриду, что нужно репетировать каждый день до выступлений. Потому что все репетируют, и потому что у них не было права на ошибку. Но посмотрев, как чародей на заднем ряду вытирает лицо белым платком, дрожащим у него в руках, Штефан потер переносицу и сказал себе, что не хочет, чтобы Готфрид умер посреди выступления. Это будет очень, очень плохо, сказал себе Штефан, и куда потом девать дезертирский труп?
– Слушайте, Готфрид, ну вы же уверены, что сможете повторить на выступлении?
– Конечно, – весело отозвался он. – Котика-то отчего не наколдовать.
– У вас тут вот кровь пошла, – Штефан пригладил усы кончиком пальца. – Тогда… не надо ходить на репетиции. И очень вас прошу – если Энни, та, с короткой стрижкой, будет вам мурлыкать чего и глазки строить – скажите, что вы мужеложец. А лучше – евнух, чтобы у нее не взыграл азарт.
Готфрид пробормотал что-то одобрительное. Штефан хотел предупредить, что коронный номер Эжена – метать ножи из зала, при мигающем свете, но не стал. Лимит сочувствия он и так исчерпал на год вперед.
На второй день Штефан отправился к владельцу театра договариваться о музыкантах – искать кого-то времени все равно не оставалось, выступления должны были начаться через неделю, о чем кричали в белый мороз все афиши на столбах и стенах – ярко-красные, похожие на пятна крови.
Владелец театра сносно говорил по-кайзерстатски, имел вполне произносимое имя Игорь, к которому прилагалось непроизносимое «Епифанович», а еще Штефану казалось, что собеседника вот-вот хватит удар. Его благодушное, красное лицо с колючими моржовыми усами выражало крайнюю степень озабоченности, говорил он торопливо, иногда путал гардарский с кайзерстатским, и Штефан только с третьего раза понял, что он пытается ему сказать.
– Герр Епифанович, я не понимаю, что вы говорите, – мягко повторял он, стараясь не выглядеть дураком. – Боюсь я не очень разбираюсь в ваших… специалистах, да? Не разбираюсь. Кто собирается на наше выступление? Инспектор? Клирик из Комиссии по Этике?
– Лесей Явлев, коллега! Ваш коллега, сударь! – Игорь Епифанович хлопнул ладонью по столу. В его глазах явственно читалась жалость. – Импресарио! Вы не могли не слышать!..
– Вот как, – процедил Штефан.
