скачать книгу бесплатно
– Знамо где: у себя в кибинете, – отвечала она сладким высоким голосом.
Как ни придешь к ним, мамаша чай пьет с вареньем, сахаром и баранками. Может, она с самоваром и в постель ложится? Видать, от безделья распухла, рожа аж трещит да лоснится, глаз не видно – жиром заплыли, а руки в перевязках – как у перекормленного годовалого младенца, одним словом, Хавронья в чепце. Сегодня юный защитник к Сережкиной мамаше воспылал нелюбовью, прошел без привычных расшаркиваний в дальнюю комнату.
Стол Сергея был завален толстенными книгами, куда он подклеивал скучные бумажки, относящиеся к торговому делопроизводству, не раз Илларион помогал ему переписывать всяческую дребедень. Сам же Сережа, в накинутом на плечи пиджаке, барыши подсчитывал, быстро перебрасывая костяшки на счетах справа налево и обратно. Он поднял глаза на Иллариона, затем опустил их и что-то строчил в тетради, макая ручку с пером в чернильницу, потом спросил:
– Что у тебя за дело? Сегодня мне недосуг попусту болтать.
Илларион вначале плотно прикрыл дверь, потом выпрямился во весь рост и заговорил пылко, будто выступал в совете горожан:
– Должен тебе сказать, милостивый государь, что ты подлец! – Сергей перестал писать, вперив в него насмешливые глаза. – Как ты посмел обидеть Настеньку! Как ты мог ангела… Она ж чиста, словно лилия-с!
– М… – ухмыльнулся тот, положил перо, скрестил руки на груди и не без удовлетворения произнес: – Пожаловалась тебе.
– Она плакала! – потряс пальцем заступник, вскинув руку вверх. – Я этого так не оставлю! Я… Я тебе…
И ринулся на Сергея, замахнулся с твердым намерением нанести ему оплеуху, но… внезапно отлетел назад, врезался в стену и замер на секунду-другую. Не сразу до него дошло, что подлый Сережка не бил его, а просто оттолкнул. Юноша не укротил гнев, напротив, он схватил стул и пошел на обидчика слабых сирот, который лениво поднялся и совсем легонько врезал ему кулаком. Илларион шумно рухнул на пол вместе со стулом, замер теперь уже надолго. Качнув головой, Сергей наклонился над ним и участливо поинтересовался:
– Сильно ушибся? Давай руку… Давай, давай.
Понимая, что без посторонней помощи не обойтись, ибо в голове началось торможение, Илларион протянул руку. Сергей помог ему встать на ноги, довел до дивана, а усадив, заметил кровь под носом. Из графина он плеснул воды на платок и, сев рядом, приложил мокрую ткань к носу, Илларион начал сопротивляться, отмахиваясь:
– Оставь меня. Я зол на тебя.
– Ну-ну, будет тебе… Сам держи, покуда кровь не остановится.
– Зачем по роже-то?.. – приложив платок, заворчал Илларион. – Завтрева нос распухнет, как я перед начальством покажусь?
– Скажешь, упал, мол, ночью. Экий же ты дуралей. Чего в драку-то лезть? У меня ж кулаки натруженные, сами обороняются, ты уж прости, Лариоська.
– Зачем Настя тебе? Посмеяться?
– Да не знаю, что нашло на меня, – ударил себя кулаком в грудь Сергей, кажется, честно недоумевая. – Захотелось ее поцеловать, вот и все.
– Ну, знаешь… эдак тебе много чего захочется.
– А мне и хочется многого, да ты не поймешь.
– Обещай, что более к Настеньке не подойдешь.
Может, и не подошел бы, если бы не идиот-заступник. А может, без него задребезжало внутри нечто волнительное, Сергей даже головой тряхнул, избавляясь от наваждения, – оно же там засело. Нечего ему впадать в меланхолию, она для дураков вроде Лариоськи, но понапрасну обнадеживать парня на всякий случай не стал:
– Не могу дать такого обещания.
Несмотря на разбитый нос, Илларион готов был снова броситься на Сергея, но ограничился яростным упреком:
– Тебе девок мало? Вон вся улица под тобой побывала.
– Не вся, зачем врать-то? – заверил тот обиженно. – Платок приложи, а то кровь течет. А тебе-то Настя зачем? Жениться рано, для начала надобно место хорошее получить, жалованье, чтобы жену содержать.
– Не твое дело, – огрызнулся Илларион. Но как же не похвастать, когда основания есть, чтобы Сережка сильно не задавался. – Мне обещали место писаря в мировом суде, господин судебный пристав составил протекцию, так-то, брат.
– Ладно, иди, Лариоська, а то у меня работы много. А кулаки, братец, упражнять надобно, коль в драку охота лезть.
Глядя в сутулую спину Иллариона, Сергей по-доброму ухмыльнулся, сел за стол, взял перо… а заряд куда-то подевался. Ничто так не отвлекает от работы, как думки о женщинах. Вроде бы девчонка лет семнадцати, ладненькая, с виду умненькая, но как мимоза – на нее дохнуть боязно, а в душу запала. Сергей будто наяву видел лицо с перепуганными глазищами, держал в руках хрупкое тело, ощущал его незащищенность… И смех, и слезы, ей-богу, потому что ему нравятся девки задорные и здоровенные, чтобы бедра были крутые, груди в руку не помещались, зад торчком и все прочее в том же духе, да чтобы за себя постоять умела. Оседлать такую кобылу становится делом чести, а эта от поцелуя в обморок рухнула.
Нет, не работалось ему. Он захлопнул тетрадь с книгой учета, направился в горницу и Аграфене Архиповне с порога строго бросил:
– Мамаша, мы что, сегодня натощак спать ложимся?
– Капка! Фиска! Где ужин? – заверещала та на весь дом. – Садись, Сереженька. А чего Лариосик приходил?
– Да так… Я звал, поручение у меня есть к нему.
– А чего шумно было? – прищурила мамаша маленькие и хитрые глазки, вероятно, подслушивала.
– Пошалили малость.
Девчонки споро собирали на стол: капусту квашеную с клюквой (остаточки после зимы), грибочки соленые, кулебяку, запеченных карасей в сметане, курицу отварную, картошечки со свежим укропом. Но вдруг Сережа затребовал водки, графин с рюмкой Капка тут же поставила, а у Аграфены Архиповны щелочки приоткрылись, в них бесцветные глаза показались.
– Чего это ты, Сереженька, вздумал?
– Волнение разбирает, мамаша. – Он опрокинул рюмку в рот, занюхал кулаком и закусил куском хлеба. – В гильдию поступаю, довольно нам в мещанском сословии сидеть.
– Стало быть, мы таперича купцами именоваться будем? – не обрадовалась она. – А на что это тебе? Ты поглянь, у нас же все есть, вон стол ломится…
– Мамаша, вы как папаша, царствие ему небесное, тому тоже всего вдоволь было. Кабы не дед, то косили бы мы до сих пор поля барские. Я размаха хочу, жить по-другому желаю.
– Так ведь пошлины огромадные… – запричитала мать.
– То не ваша забота, а моя. Я без батюшки дело наладил, деньги приумножил в разы. Хочу пароход купить, баржу – Афанасий Емельянович продает, гостиный двор открыть, дом построить, чтобы как у Прошкиного отца… нет, лучше!
– Ты им не ровня, ладно, по девкам вместе бегаете, а чтобы состязаться… они вон какие богатые, как баре.
– Так и я, мамаша, не голь перекатная, погодите, сколочу капитал поболее ихнего, а там и в первую гильдию войду.
– Чем же тебе наш дом не люб, Сереженька?
– Уф, мамаша, вам не объяснишь. Дом указывает на положение, престиж поднимает. Да и простора хочется…
– И на что тебе простор? Вот кабы ты женился…
– Может, и женюсь. Правда, женюсь. Когда-нибудь.
А она восприняла его слова за обещание, потому новость пролилась бальзамом на душу, ведь давно пора остепениться! А то с дружком Прохором пропадают ночи напролет, каково матерям приходится – не думают. Но жена попридержит возле юбки, за чуб оттаскает, если что, а матери спокойней станет. Аграфена Архиповна хлопнула в ладоши, визгливо рассмеялась от радости и засыпала сына вопросами:
– Неужто сподобился? На ком же? На Катьке? Али на Дарье? На Марьюшке! Тоже нет? Ну да, раз ты купцом законным станешь, то девки наши тебе не пара, нет. Купеческую дочку искать надобно, чтобы с приданым хорошим, с положением, верно?
– Верно, мамаша, верно. Я уж и участок присмотрел…
Сергей весело подмигнул матери и приступил к ужину.
Петр Тимофеевич беспокойно поглядывал на ходики, одиннадцатый час пошел, а Наташка еще не вернулась. Он и газету перечитал два раза, и в окошко выглядывал, и на улицу выходил, но там было пусто – что в одну сторону, что в другую, время-то позднее. Редкая двуколка проносилась мимо с загулявшим пассажиром, громыхая колесами да копытами, а больше – никого.
Страшно за девчонку, Наташке шестнадцать годков, росла в деревне, ее обидеть всякий может, она ж доверчивая и глупенькая. Племяшка в прислуги подалась, а хозяйка попалась – не приведи господи, Наташка не то чтобы жаловалась, но рассказы ее не порадовали дядю. Хозяйка спесивая, жадная, злая и подозрительная – точь-в-точь жена его, раскладывавшая пасьянс на столе. Она уж давно переоделась ко сну, волосы намотала на папильотки, рожу маслом конопляным смазала – отвратительное зрелище, а племяшку мужа ждала, чтобы злобу, накопившуюся за день, вылить на безответное дитя.
– Чего маешься? – вдруг фыркнула жена, когда он в очередной раз отодвинул занавеску и всматривался в улицу. – Придет твоя Наташка, никуды не денется. Чай, с кавалером прохлаждается, они – деревенские – шибко до любви охочи. Гляди, принесет в подоле – будешь знать.
И так-то Петр Тимофеевич на взводе был, а тут эта кикимора подлила масла в огонь. Обычно он ни полслова ей в ответ не скажет, неохота потом выслушивать карканье с шипением, но не на сей раз.
– Не смей сироту обижать! – погрозил пальцем он. – Наташка хорошая, добрая, а ты ее все пилишь, пилишь! Ей и так несладко…
– О!.. О!.. О!.. – с презрением произнесла она и понеслась: – Я энту дармоедку цельный год кормила-поила, а взамен что-с? Придет, в комнате спрячется, рожу воротит…
– А за что ей тебя любить? Ты у нее все деньги до копеечки отбираешь, да еще попрекаешь! Кабы у Наташки деньги были, взяла бы она извозчика, а не шла бы через весь город пешком…
– Извозчика?! – взвизгнула жена. – По какому такому праву? Да я – я! – в жизни два раза на извозчике ездила. Воля ваша, Петр Тимофеевич, однако деньги я у нее не зазря беру, она туточки год жила, чей хлеб ела?
– Мой! – рявкнул он…
И пошло-поехало.
А Наташка на работе задержалась, чему сама была не рада. Горничная прихворнула, хозяйка приказала девушке дождаться ее, чтобы переодеть, да за услугу платы не обещала. Впрочем, плату Наташа получила – пощечину, когда уронила платье, а как тут не уронишь, когда руки от страха трясутся? Обиду девушка не могла забыть, бежала к дядюшке и плакала. Горек сиротский хлеб: тетушка попреками заездила, хозяйка – злобой, друзей нет, дома родного нет…
Непривычная к городу Наташка ночью путала улицы, за год, что прожила у дядюшки, так и не узнала толком, где чего находится. Не выпускала из дому ведьма старая – тетушка, с утра до вечера заставляла спину гнуть, ну, на рынок брала с собой или в лавку, если требовалось нести что-либо тяжелое, и все. А с обидой в сердце и слезами тем более заплутаешь.
Выйдя на перекресток, Наташка повертелась в поисках знакомых примет – ага, есть. Всего чуточку отклонилась в сторону, теперь вернуться надо. Решила поплакать дома, а то до утра будет бродить, заблудившись. И застучали каблучки по мостовой быстро-быстро…
А город будто вымер, будто здесь никогда никто не жил, оттого он казался совсем чужим, неприютным, угрожающим. Отчего-то ночью и по тихим улицам одной идти страшно… Да одна ли она? Наташка замедлила шаг, прислушалась – ей почудилось, идет кто-то сзади. Ну, понятно кто: человек. А как не человек вовсе? Вдруг чудище клыкастое, лохматое, безобразное? Представив страшилище, Наташка остановилась…
Точно: сзади шаги… раз, два, три… И тишина.
Девушка резко повернулась, чтобы встретиться с опасностью лицом к лицу. А сзади – никого. Фонарь шагах в двадцати качался. Справа ограда кованая, за оградой чуть слышно шелестят листьями кусты и деревья, слева дома о двух этажах с потухшими окнами, там же магазин для господ и аптека. Но шаги-то она слышала! Или то ветер уронил деревяшку, оторвав ее от крыши, та и покатилась? Но это хорошо, что никого.
Наташка набрала полную грудь воздуха, собралась со всех ног припустить до самого дома, развернулась и… произошло столкновение! Она уперлась в огромного мужчину, в полумраке заметила на лице его безмятежный покой, наросты на подбородке и щеках, скорей всего бородавки, а вместо глазниц – черные провалы. Закричать бы, перекреститься бы, но рука не поднималась, сердце заходилось от ужаса, горло перехватило удушьем. Наташка лишь сделала шажочек назад, потом второй… Отступала, как от злобной собаки – осторожно, мягко, чтобы та не кинулась.
Но вдруг спина уперлась во что-то непонятное. Нет, в человека! И тут пришло осознание, что нужно кричать, вопить, визжать. Но большая рука, пахнущая лошадьми, закрыла ей рот…
Петр Тимофеевич больше не смог вставить слова, паузы не нашлось для его вставок, посему плюнул в сердцах и вышел на улицу, решив дождаться племяшку там и не дать в обиду сварливой ведьме. Да где же она, где?
4
Таперша бренчала по клавишам, а Покровский выпятил губы: бред про чужое горе его озадачил, сказано-то это было в страдальческой тональности. Он вперил в Камиллу карие бычьи глаза, она же выглядела ангелом во плоти.
– М-да, нелегко было… – протянул он. Однако древко знамени победы у него в руках, а победители не любят гундосить про перипетии судьбы. – Но жить без любви безнравственно. Не посыпай голову пеплом, все уже в прошлом.
– Нет, в настоящем. Твои друзья, коллеги, дети… они не на твоей стороне. Будут осуждать нас, через время ты возненавидишь меня. Ничего из нашей затеи не выйдет.
– Привыкнут. Кама, дело сделано, чего ты хочешь?
И вдруг она брякнула такое, отчего жевательный процесс он вынужден был приостановить:
– Хочу, чтобы ты вернулся в семью.
– Ты охрене… – Слишком громко выразил он отношение к ее заскоку и, оборвав себя на полуслове, подавшись к ней и уронив галстук в салат, зашипел: – Вот этого не надо! Или ты проверяешь меня, насколько сильно я тебя люблю? Сильно. Назад не побегу.
– Я серьезно. Ты должен вернуться…
– Ты что, издеваешься?
– Нет. Я не смогу жить, зная, что за моей спиной меня проклинают. Вернись, тебя простят.
Ах, как жаль, что они не одни и нельзя для начала наорать на Камиллу, тем самым привести ее в чувство, но пресечь пресловутые муки совести нужно сейчас, на корню пресечь.
– А чем ты раньше думала?! Все, развод состоялся. В общем, хватит молоть хрень! Поздно! Больше никогда не поднимай этот вопрос, он меня и так задолбал, а если тебе приспичит поиграть в сострадание, делай это без меня.
– Ну вот, ты и показал свое настоящее лицо, – не без чувства удовлетворения произнесла она, вставая. – М-да, не орел… Прощай.
И он подскочил, задев животом тарелку, которая грохнулась на пол, схватил Камиллу за запястье, пытаясь усадить назад:
– Куда ты? Обиделась? Глупо. Я же сделал, как ты хотела…
– Как ты хотел, – внесла уточнение она, выдергивая руку. – Я не настаивала. Пусти, а то позову вышибал. Ты мне не нужен, катись к… жене и детям.
Покровский превратился в ООО – ошеломлен, обескуражен, ошарашен. Он разжал пальцы (ему только славы дебошира, терроризирующего любовницу, не хватало), сверкал очами, глядя в точеную спину Камы, да потирал подбородок, не понимая, какая оса ее укусила.
А она выпорхнула из «Нэпмана» и, оглядываясь, дунула к машине Эрика, который завел мотор, готовясь сорваться по первому ее требованию. Бухнувшись на сиденье, Кама остановила его, схватившись за руль:
– Стой, стой!
Обмахиваясь плоской сумочкой, она не отрывала взгляда от входа в ресторан, Эрик, естественно, поинтересовался:
– Кого высматриваешь?
– Покровского. Хочется посмотреть на его рожу, когда он выползет из кабака. Думаю, обхохочемся.
– Ты еще и похохотать хочешь? – изумился Эрик. – Тебе мало?
Камилла весело рассмеялась в ответ:
– Мало, мало, мало. Видел бы ты его! Теперь хочу показать тебе жирного кота с брюхом до колен после крушения… Ой, мне звонят… Да где же эта чертова труба, – копаясь в сумочке, бурчала она. – Наконец-то… Алло?
– Кама, это Ольга.
Ольга пока приятельница, а Камилле хотелось бы с полным основанием назвать ее подругой, потому что она образец успешной молодой женщины, креативной, харизматичной, умницы и так далее. Дружить нужно с удачливыми людьми, глядишь – их удача к тебе переметнется, она же коварна и непостоянна.
– Добрый вечер, Оля, – заворковала Кама. – Почему у тебя голос тусклый?
Помимо тусклости, в голосе Ольги отчетливо слышались драматичные нотки, а слова она чеканила, будто разгневанный начальник крупного производства:
