Опыты морально-психологические, философические, etc.

Нельзя любить других, не любя самое себя; любовь к себе – основание всякой иной любви и всякого чувства; чем больше любит себя человек, тем полнее его бытие и ближе к счастью. Однако эгоизм ограничивает чувства, жестко очерчивая радиус их развития; слишком сильная привязанность к конкретному, к случайным формам, к привычным и обычным способам актуализации «Я», принимаемым за самое «Я», не позволяет переступить ту грань, за которой формы становятся безразличны. В альтруизме любовь к себе освобождается от этой мелочной привязанности к материальному, к фактам, производному, внешнему, к признакам, и обращается к духовному, к подлинному вещей, к самой структуре и сути их связей, нематериальной и определяющей смысл всего материального. Это любовь к целому, а не к части, к причине, а не к следствию, и, разумеется, она и больше, и сильнее, нежели любовь только к себе.

31. Огромное число людей не мыслит, замкнуто в границах своей повседневности, и для них правда – все, что обеспечивает житейское благополучие. Многие говорят: «При Сталине был порядок, цены были ниже», и т. п. Это, как известно, иллюзия, но даже если допустить, что так и было, – неужели эти люди готовы в своем личном или групповом эгоизме купить сытую жизнь за ту цену, которую назначил Сталин? Достоевский мучительно взвешивал, стоит ли благоденствие всего человечества слезинки одного ребенка, а его нынешние соотечественники, из которых многие клянутся и божатся его именем, нисколько не смущаются миллионами жертв ради скудного достатка и порядка почти кладбищенского. Это возможно и неизбежно, когда основная масса населения стоит так низко в нравственном, а значит, и в интеллектуальном развитии, как стоим теперь мы. Законами не отгородиться от зла, которое свойственно такому уровню существования. Только поднявшись выше, можно надеяться на избавление от него.

32. Бессознательно относиться к событиям человеческих отношений и судеб – это и есть безнравственность. Многие ведь так и живут всю жизнь в Эдеме блаженного неведения, не вкусив никогда от плода познания добра и зла.

33. Обыденность принадлежит людям дюжинным, с «коротеньким, нерушимым мировоззрением», с сугубо и грубо утилитарным мышлением, руководствующимся самым плоским здравым смыслом.

34. Всякий человек, пытающийся что-то сделать помимо официальных инстанций, монополизировавших право на деятельность, считается любителем и прожектером. Между тем на самом деле все эти министерства, ведомства, и союзы давным-давно стали форпостами серости и бездарности, профессионально искусной лишь в аппаратных играх.

35. Чему может научить преподаватель философии? В лучшем случае – преподавать философию. Поэтому в нашей стране несметное множество агитаторов и пропагандистов, но почти нет оригинально мыслящих людей.

36. Уважение к себе у одних основано на таких свойствах, которые другие в себе презирают. Недостатки, которые я вижу в себе, я замечаю и во многих других, и даже в значительно большей степени, но эти другие в себе их не видят и не испытывают поэтому никаких терзаний, между тем как для меня они существенны и влияют на мою самооценку. Ограниченность выгодна: не будучи в состоянии вообразить себе идеал, который представляется мне, они в общем более позитивно судят себя и относятся к себе. Чем больше способностей ума и души дано человеку, тем труднее ему обрести внутреннее равновесие и довольство собой, тем большими усилиями они даются ему.

37. (К теории самоорганизации.) В хаосе все движения случайны, они не складываются в цепь взаимодействий, не создают в целом никакого направления. Однако по мере того, как из стихии все более и более выделяются элементы гармонии, материя постепенно перестает быть ничем и возможным всем, но слагается в устойчивые формы, системы. Отчего это происходит, отчего в материи постоянно возрастает уровень организации, отчего она не остается везде и всегда в первобытном хаотическом состоянии?

Движение конденсируется и появляются как бы сгустки его, состоящие из элементарных движений, недавно еще автономных движений элементарных частиц. Сгустки движения случайны и нестабильны, постоянно образуются и распадаются, но качественное отличие их от бессвязных отдельных, автономных движений в том, что здесь именно возникает взаимодействие между частицами, соединяющее их в некий обособленный, выделенный из ничтожества дурной бесконечности мир со своей собственной, внутренней динамикой. Каждая из вовлеченных в него элементарных частиц существует уже не только в беспредельной безвременности, но и в этом особом локальном микромире, как бы ни был он эфемерен, в оазисе качественности среди «безвидной и безóбразной бездны»; взаимодействие и создает качество – и самое время?

Душа и характер

(1993—97)

Перед всяким человеком стоит, прежде всех прочих, задача ориентации в особом пространстве общения, в космосе (или хаосе) человеческих отношений.

Внутреннее содержание и его выражение.

Непреложной данностью для каждого является его самоощущение. Ощущение собственного существования есть средоточие реальности, поскольку наименее сомнительно. В мире нет ничего достоверного, однако одни вещи более вероятны, более реальны, нежели другие, – в зависимости от близости к Я; мир происходит из Я, произрастает из единственного основного факта реальности Я, как из семени.

Длящаяся тотальность Я далеко отстоит от всего прочего, что подлежит восприятию. Мир разделен, таким образом, на внутреннее и внешнее; внутреннее составляет основу и сущность мира. Следует подчеркнуть, что под Я мы понимаем некое пред-ощущение индивидом собственного существования, отнюдь не «самосознание», как в рационалистически ориентированных системах философии (cogito, ergo sum). Сознание (ум, интеллект, рассудок) есть лишь одна из духовных способностей, которой отнюдь не исчерпываются, как известно, содержание и достоинство души, средоточия Я.

Самооценка относится преимущественно к актуальной способности иерархического соревнования.

Человеку предстоит ужас бессмысленного, того, что не относится к его Я, в чем он не отражается, как если бы его не было.

Смысл жизни состоит в осуществлении уникальности.

Обыденность не знает добра и зла, все кошки в ней серы, как в темной комнате. Обыденность донравственна, полна чудовищ и кошмаров; Босх реалистически изобразил торжество ее. Обыденность – это металлический блеск Ничто.

Действительное субъект-субъектное отношение есть лишь отношение между двумя, в котором иерархическое начало может быть преодолено с такой полнотой, которая недостижима там, где в отношениях принимают участие трое или более человек.

Отношения между двумя могут стать общением в полном смысле слова, наиболее близким к идеальному, когда общей становится целостность внутреннего содержания каждого без стеснения ее, когда возникает совместное нравственное пространство, в котором личные нравственные ареалы совпадают преобладающим образом.

Драматургия обыденности. Общение в группе – главным образом ролевое; здесь арена функциональности, всего родового, рядового и среднего.

В «Они» – иерархический инстинкт, начало конформности, безразличие к нравственности, происходящей из уникальности «Я».

Софистическая и сценическая природа общения в природном порядке.

Человек необходимо должен быть в маске, должен выгодным для себя образом – т. е. соответствующим целям адаптации в данной группе, – аранжировать свое Я, когда он выносит его на рынок повседневности. Следует не только быть близко к средоточию жизненности, но и особенно, нарочито демонстрировать причастность жизненности, поскольку действительная причастность – иная, нежели наглядная. В группе необходимо играть роль, инсценировать себя: это условие присутствия в иерархии. Однако чем глубже человек, чем более цветет в нем духовное начало, чем интенсивнее живет он своим интимным вкусом, тем обременительнее для него участие в ролевом общении. Руссо замечает в Исповеди:

я полюбил бы общество, как и всякий другой, если б не был уверен, что являюсь там только в невыгодном свете и совсем не тем человеком, каков я в действительности.

Соотношение «Я» – «Они» в душе каждого. Полярность «Я» – «Они» соответствует противостоянию духовного «верха» и телесного «низа», активности и пассивности в духе, и т. д.

Онтологический смысл становления иерархии

Происхождение общения из контактов между особями в группе грегарных животных. Становление общения как особой среды обитания у многих видов высших животных.

Факт непрерывного иерархического ориентирования и состязания находится в основе человеческой реальности, конституирует ее, – так же, как именно он, главным образом, формирует ситуацию в среде грегарных животных вообще. Разумеется, у людей содержание и смысл иерархической борьбы чрезвычайно усложнились в сравнении с тем, что происходит, например, в прайде львов или в стае бабуинов, однако основные схемы взаимодействия конгруэнтны.

С появлением видов, живущих коллективно, возник также качественно новый фактор формирования среды обитания особи. Среди живущих в группе животных одного вида (есть, как известно, также смешанные группы: у травоядных, в частности), имеющих одинаковые потребности, неизбежна борьба за ограниченные ресурсы их удовлетворения. – Ресурсы неизбежно ограничены именно тем, что группа должна держаться вместе, и актуальный, на каждый данный момент, ареал ее обитания, этим стеснен. Поэтому ситуация дефицита постоянно воспроизводится.

Собственно группа есть среда обитания особи грегарного животного. Иерархия в группе существенна для выживания вида.

Иерархия – наиболее общее выражение существующего в группе баланса сил. По мере того, как он изменяется в связи с естественными биологическими процессами (взросление, старение, болезнь, и проч.), перестраивается и система статусов. По-видимому, вначале играли главную роль именно физические кондиции особей (размеры тела, сила, ловкость, и т. п.), но по мере того, как увеличивалось автономное экзистенциальное значение иерархии, все большее значение начали приобретать специфические способности иерархически направленного поведения, т. е. ориентирования в формирующемся онтическом плане иерархии как в новом ареале бытия, где фактор иерархического состязания является принципом отбора, подчиняющим себе все естественные начала.

Радоваться победе, торжествовать над соперником, нравиться ближним, добиваться их поддержки, вступать с ними в союз, позиционироваться, подавать себя, ставить себя, понтоваться, брать на понт, не вестись на понт, участвовать в кругах солидарности, держаться и вести себя с достоинством, знать и набивать себе цену, отличать своих от чужих, любить первых и ненавидеть последних, – вот определения новых форм активности, наполняющих и творящих это новое пространство. Эгоигры, эгополитика.

Быть плотью от плоти данной кровно-родственной группы.

Socii – socium – социальное. Социальный принцип организации материи – социальная материя.

Иерархическое взаимодействие. Поддержка или подавление притязаний особи другими участниками порядка статусов. Индивидуальные психофизиологические свойства, влияющие на способность пребывания в иерархии.

Способности оценки иерархической ситуации.

Происхождение самооценки из ощущения способности к достижению и удержанию статусных позиций.

Мера интеллекта, необходимая и достаточная для построения адекватного поведения в группе. Недостаток или избыток интеллекта затрудняют становление оптимальной психологической позиции относительно других.

Неистовство соответствия себе. Внутренняя определенность, т. е. определенность и напряженность самоощущения Я среди других.

Видимо, невозможно, чтобы в контакте, в поле общения, было достаточно места для полноты самовыражения каждого из участников и неизбежно доминирование одного или некоторых. (Здесь на новом уровне проявляется принцип ограниченности участка совместного пребывания, характери-зующий структуру отношений в грегарной группе.) Поэтому если некто отказывается от преобладания добровольно, то он выбирает тем самым страдательную роль, но не равноправие. В этом смысле верно, что «ешь или тебя съедят», как говорит Мережковский. «Люди ведь только и делают, что убивают и пожирают друг друга. Надо быть волком или овцой: сам пожри, или тебя пожрут. Это в ненависти, это и в любви.» Или – или; равновесие, может быть, возникает на очень короткое время. «Объективность», справедливость – ориентация на недостижимое равноправие – слишком часто и легко оборачивается «объектностью», когда собственные личные интересы приносятся в жертву не столько идеалу или общим целям, сколько личностным интересам другого. «Объективность» подразумевает сдерживание своего самовыражения с целью дать место самовыражению другого – или подавленность первого вторым и проявляется как скромность, сдержанность, застенчивость, робость (Кафка о ценности и похвальности таких свойств – в других).

Некие позиции в общении, которые чувствуются, как несомненная реальность, всеми.

«Объективному», грегарно-наивному человеку трудно осознать нарочитость пренебрежения, насмешливости, презрительности, и прочих жестов иерархического превосходства – именно как маневров и тактических приемов, и еще труднее вести себя аналогичным образом. Весь план межличностной борьбы в целом как бы закрыт для него, – или, точнее сказать, он бежит его как греховного, каковым тот и является объективно. Однако это план самой телесной жизненности и любви. Греховность принадлежит к сущности жизни.

Секс сам по себе совершенно невинен, он только ближайшим образом связан с иерархической борьбой.

Каковы свойства времени для истязуемого в «саду мучений», качество длящихся мгновений? Уж наверное, он живет в ином времени, – и в ином мире, в сущности, – нежели его палач. (Возможно, ощущение жертвы как существа, пребывающего в ином измерении, извергнутого из реальности, причастного запредельному опыту, и поэтому чужого и чуждого, – разогревает в мучителе ярость утверждения реальности собственной через уничтожение иной.) Это, конечно, экзотический пример, крайний. В этой крайности, однако, отчетливее видна относительность всего «материального», внешнего, и его зависимость от внутреннего. Да и очевидно, что современность ближе к подобным крайностям, чем любая предшествующая эпоха3.

Космос или хаос человеческих отношений, пространство или плоскость общения. Например, Ортега касается в Восстании масс проблемы становления этого специфического измерения реальности, ссылаясь на высказывание Сократа «Что мне деревья в поле? Я имею дело с людьми в городе». Возможно, философские схемы имеют смысл лишь в качестве метафорического изображения структурирования и динамики общения во всем бесконечном (и часто «дурно бесконечном») разнообразии его аспектов и форм. В тех случаях, когда им принадлежит, сверх этого, еще какое-то значение, оно соотносится более или менее правильно с линиями напряжения в собственно человеческом, т. е. социальном мире.

Сила состоит в способности обеспечить себе поддержку окружающих.

Камю, Миф о Сизифе.

Разве мышление не социально? Должно быть, нет, – поскольку это мышление. По крайней мере, оно должно противостоять социальному – как пространству воли – в качестве именно представления.

Если Я дано, если его наличие непосредственно пережи-вается, то может ли оно быть поставлено под сомнение невозможностью совершенного его выражения, или, тем более, логически связного?

Камю указал (в очередной раз и по-своему, неповторимо) на одну из основных проблем.

Ров между достоверностью существования и содержанием, «которое я пытаюсь ей придать».

Мир большинства, народа, массы, группы, толпы, «объективный», общий мир. Дюжинный человек стремится соответствовать общему, он постоянно подтверждает и декларирует свою адекватность ему, он «вписывается», укладывается без остатка (яростно и безжалостно подавляя в себе остаток, буде таковой, паче чаяния, обнаруживается). Необходимо и достаточно помещаться в этом общем мире – поэтому даже явные идиоты охотнее бывают «приняты» в нем, нежели те люди, чей внутренний мир выходит за рамки конвенциональных смыслов, – такие почти неизбежно отторгаются ближними (на всех уровнях: от семьи до государства), поскольку избыток их содержания («лучшее – враг хорошего») есть нечто чуждое, несущее угрозу деструкции наличного, «обжитого» и уютного пространства чувствования и мышления.

Ортега-и-Гассет, Человек и люди.

У животного, конечно, и нет собственно своего, нет такого интенсивного и настоятельного внутреннего, какое возможно у человека. И самое наличие этого внутреннего не равнозначно ли почти его одействотворению в сосредоточении? На природном уровне различие между внешним и внутренним не имеет еще такого масштаба, как на человеческом.

Можно невольно провоцировать ближнего на агрессивность, выказывая себя мягким, готовым «понять и простить», слишком миролюбивым, безобидным, и благонамеренным. Это воспринимается как поза покорности у животных.

В глубине – животное начало. Странные улыбки, когда люди собираются вместе, напряжение и настороженность. Пренебрежение к тем, в ком недостает древнего, хищного, беспощадного эгоизма. Надо быть в «общении» в меру грегарным животным, с полновесно задействованными инстинктами нападения и защиты, властвования и подчинения, начиная с достаточно острого, звериного ощущения баланса сил, с иерархического чутья.

Властные отношения в социальном мире, выражаемые в прихотливой системе формальных и неформальных статусов – сложное производное от иерахических отношений на уровне прямых контактов в повседневности.

Я не может быть непосредственно вынесено в общение. Кроме того, что Я принципиально не вмещается во внешнее воплощение, оно ограничено в своем проявлении аналогич-ными притязаниями других Я. Иными словами, кроме затруднений, связанных собственно с бесконечностью и сокровенностью Я, т. е. внутреннего, есть препятствия, обусловленные неизбежным столкновением интересов воплощения различных Я на участке контактов, т. е. их взаимным сопротивлением. В этом плане эффективность «самовыражения» нередко обратно пропорциональна духовному потенциалу.

Непонимание есть в известном смысле форма защиты и нападения, как проявление предпочтения личностных интересов собственных – интересам другого. Непонимание есть непризнание, отрицание. Мера понимания другого определяется как уровнем интеллектуального, и вообще духовного, развития, так и ситуацией в отношениях. В этом аспекте развитие интеллекта лишает защитной ограниченности, как тупости в восприятии и, так сказать, неторопливости в приятии Я другого. Поэтому люди, принадлежащие обыденности, предчувствуют – вполне обоснованно, – в расширении кругозора и в моральном росте опасность: риск подрыва иерархической устойчивости в кругу духовно косных других, всегда готовых корыстно, не отвечая взаимностью, воспользоваться беззаботно предоставленным вниманием. Отсюда преимущество сосредоточенной на собственных непосредственных жизненных интересах – «крепко сидящей на себе», по выражению Ницше, – посредственности перед беспечно открытым для другого «объективным человеком».

Основание уверенности в себе, самоуважения, чувства собственного достоинства, приятия себя, самодовольства (различие между самоуважением и самодовольством – это отдельная тема), т. е. вообще положительности самоотношения, представления о себе – «тонус», жизненность, интенсивность внутренней жизни. Либо я, по словам Шопенгауэра («В дополнение к этике»), «пуст и шаток», и опасаюсь оказаться разоблаченным в этом, стать «жертвою насмешки и игрушкою всякого мальчишки», – либо имею в себе некое самодовлеющее содержание, делающее меня «веским» и устойчивым в отношениях с другими и составляющее мое соответствие себе (identity) как причастность бытию. «Уверенность в себе» есть почти по определению уверенность в этом содержании, в равенстве себе во времени (т.е., до известной степени, в преодолении времени, стремящегося стереть всякое внутреннее тождество, в успешном противостоянии потоку становления, в усилии быть, причаститься бытию), но также и в способности утвердить это содержание в общении, где оно непрерывно подвергается сомнению, в котором испытываются его действительность, действенность, и связность. Итак, два момента экзистенции: самое содержание, и способность к сохранению и осуществлению его. Душа и характер.

Подавление Я неизбежно в природном порядке коммуникации. Ошибка Маркса и всех его предшественников и последователей в том, что они видят причину несправедливости лишь в экономической эксплуатации. Берут наиболее очевидный симптом иерархических отношений и приписывают ему значение их источника. Разоблачают иерархический характер отношений там, где он явно виден, где он достиг наиболее отчетливого внешнего оформления, институционального и правового, и не замечают его начала, коренящегося в сущности природной коммуникации. Эта ошибка и проявилась при социальном строительстве по марксовым «предначертаниям» (довольно смутным, впрочем).

Бубер, Проблема человека. Апеллирует к идеалу власти как духовного могущества (первое как следствие второго) и почти не говорит о реальности властных отношений. Понимание Ницше, – вместе с «дифирамбической патетикой» – куда ближе к исторической и эмпирической реальности власти.

«Проблема человека» видится Буберу то в сакраментальном космическом одиночестве (ужасавшем еще Паскаля), то в разрушении «органического» социума (воспетого романтиками, – и Тённисом вслед за Гирке). В целом, хотя в книге и встречаются замечательные места, эклектично и слишком отвлеченно, нередко – натянуто и выспренно, с изрядным налетом прекраснодушия, кое-где решительно уже маниловского. Построить балкон, чтоб с него Москву было видать, и чай там пить в приятной компании… Как бы славно!..

Противоречие между личностью и родом в истории.

Посредственность как воплощение родового, природного начала.

Обыденность как преимущественно природная, грегарная жизнь.

Власть. Значение и ценность. Развитие форм.

Иерархия у грегарных животных. «Первобытное стадо». Группы людей («замиренные», П. Сорокин). Интеграция групп (род, племя, союз племен, союз союзов, и т. д., вплоть до государства) и соответствующие ей интенсификация и формализация властных полномочий.

Русская дворянская жизнь в лучших своих проявлениях как один из исторических образцов цветения духа.

Ave futurus autumnus

Осенних дней томительная прелесть, —

Хрустально-хрупких и лимонно-свежих, —

Сладчайшим нéктаром прольется в душу…

И ветр, мечтаний паруса вздувая,

Закружит в шалом хороводе листья,

Их пламя стылое в веселое мельканье

Калейдоскопа превратит, кудесник,

Как будто жизнь им сообщив иную,

Отличную от прежней, изначальной…

Не так ли и душа прийдет в движенье,

Оставив вдруг, как ветку, эти грезы

И предаваясь вечности всецело,

На встречу к Господу стремясь в невольном беге?..

И в трепете ее пред встречей чудной,

И в расставании с привычной жизнью дольней

Не то же ль будет странное смешенье

Тоски и радости, печали с ликованьем,

Которое в сердцах наших творится,

Когда багрец и золото спадают

С ветвей дерев и травы никнут долу?..

Ах, осень учит умирать нас к новой жизни…

Туман поутру скроет ход светила

И словно саваном оденет город сонный —

И вспомнишь поневоле измышленья

Жестокого фантаста Стива Кинга,

Когда из белой мглы восстанут звуки…

Уж не росу, а иней серебристый

Туман оставит моту-дню в наследство.

Жгут листья, словно бы приносят всесожженья

Таинственному алчному кумиру…

И дым от жертвы опьяняет воздух,

И взгляд его становится стеклянным, —

Сиянье медного роскошного доспеха

Воительницы-Осени, и дали,

Волшебно ясные, зовущие так нежно,

И звуки, и предметов очертанья

Вдруг с живостью особенною, терпкой

Прельщают наши чувства, знаменуя

Иного мира откровения в сем мире…