Смерть на голубятне или Дым без огня

– Ах вот оно как… – пробормотал Иван Никитич. И сам себе удивился: почему рассуждения пристава удивили, чтобы не сказать, разочаровали его? Стало быть, никакой интриги. Никакой злодей, никакая темная сила тут не виноваты. Произошедшее – это только лишь трагическая случайность. И с чего это он решил, что стал свидетелем смертоубийства?

«А, ну да! – спохватился Купря. – Меня ведь только что самого чуть не выставили виноватым!»

На пороге участка Иван Никитич сразу заметил Лидию Прокофьевну. Лицо ее было строго и мрачно. Вопреки ожиданиям, она отстранила спрыгнувшего скорее с коляски мужа и обратилась сразу к Василию Никандровичу:

– Господин пристав, извольте объяснить, что здесь происходит? Сейчас прибежала моя кухарка с криком, что на Луговой убили человека, а на месте смертоубийства застали Ивана Никитича. Вы что же, в чем-то обвиняете моего мужа?

Иван Никитич сразу припомнил, что отец его Лидушки был судебным стряпчим, и удивился, какой разной она может быть: такой мягкой с их двумя дочерями, деловитой с прислугой, очаровательной с ним и тут вдруг такой суровой и бесстрашной перед лицом всесильного полицейского. Но тут и пристав безмерно удивил его. Вместо того, чтобы отмахнуться от назойливой обывательницы, Василий Никандрович остановился перед ней и, вежливо поклонившись, обстоятельно разъяснил:

– Не беспокойтесь, Лидия Прокофьевна. Иван Никитич не арестован и никакого обвинения ему не предъявляется. Муж ваш оказывает добровольную помощь следствию. В скором времени, по заполнении всех бумаг, он будет с благодарностью отпущен домой обедать.

Лидия Прокофьевна в недоумении подняла бровь, внимательно поглядела на мужа и кивнула:

– Хорошо. Жду тебя к обеду, Иван.

Развернулась и пошла. Иван Никитич оглянулся на пристава – не осудит ли, что его Лидушка была так холодна: не рыдала и не висла на безвинно арестованном супруге. Но пристав уже прошагал в участок.

Иван Никитич еще никогда не бывал в полицейской управе. Паспорт с новым штампом и документы на дом, полученный полгода назад в наследство от усопшей тетушки, ему справили у градоначальника. Пока тряслись в полицейской коляске по улочкам Черезболотинска, писателю рисовалась мрачная картина: сейчас он окажется в темном сыром закуте без окон, в котором уже помещается какой-нибудь разбойник со страшной рожей. Но на деле, в участке ему любезно было предложено пройти в кабинет Василия Никандровича. В кабинете было на удивление чисто и можно даже сказать уютно. Этот уют происходил, вероятно, в первую очередь, от развешанных по стенам в рамках газетных вырезок и наградных грамот. Почти весь кабинет был занят большим темного дерева письменным столом, покрытым, как полагается, зеленым сукном. Вдоль стены стоял ряд стульев, а напротив помещался узкий диванчик с высокой деревянной спинкой. Должно быть, пристав позволял себе иногда прикорнуть на нем и вздремнуть в отсутствие преступлений. Иван Никитич нерешительно остановился в дверях, а Василий Никандрович громко протопал к столу, снял фуражку, тяжело опустился на стул, придвинул лист бумаги и чернильницу.

– Что это вы там стоите, Иван Никитич? – удивился он, подняв только теперь глаза на доставленного в участок свидетеля.

– А что? Это разве запрещается?

– Не запрещается, – хмыкнул хозяин кабинета. – Да только вы лучше придвигайте стул поближе, да садитесь. Мне сейчас надобно будет описать все, что вы видели.

– А позвольте сначала мне один вопрос задать. Откуда вы, господин пристав, знаете, как зовут мою жену? – решил все-таки узнать Купря, взяв стул и поставив его на некотором отдалении от стола.

– А нам, батенька, положено знать всех приезжающих, – Василий Никандрович без фуражки стал у себя за столом тоже отчасти уютным, во всяком случае не таким грозным. – В особенности, конечно, тех, кто в Черезболотинск приезжает на постоянное место жительства. Дачников-то летом тут и не сосчитать сколько наезжает из Петербурга, да все с семьями, с гостями – за этими не уследишь. Но уж если кто тут решает на долгое время обосноваться, тех считаю своим долгом узнать. Мало ли…

– Ну, мы-то люди тихие, – поспешил отрекомендоваться Иван Никитич.

– Это, знаете ли, еще как посмотреть – лукаво сощурился пристав. – Ваш брат писатель в тишине таких дел наворотить может, что потом и не расхлебаешь. Жжете, так сказать, глаголом сердца людей.

– Ну, уж это вы хватили, господин пристав, – смутился Иван Никитич. – Мне до Александра Сергеевича далеко.

– А что это вы меня все господином приставом величаете? – полицейский с видимым удовольствием потянулся и крякнул теперь уже совсем по-домашнему. – У нас тут принято по-простому, по батюшке. Зовите меня Василием Никандровичем. Мне так сподручнее будет. А по поводу имени вашей жены, так вы сами его мне и назвали давеча, когда хотели мои слова про пользу неряшливости записать.

– А ведь и правда! – вспомнил Иван Никитич и даже позволил себе улыбнуться.

Тут вдруг новая мысль посетила пристава, он откинулся на высокую спинку стула и блеснул хитрым глазом на Купрю.

– А вы, может, желали бы сейчас сами на бумаге изложить утренние события? Вы ведь, господин Купря, иногда и для газет пописываете, как я слыхал? Вот и побудьте журналистом, репортером, так сказать. Опишите все, что сегодня видели, что слышали, что необычного приметили.

– Да разве ж я журналист? Я ведь другое… я теперь в основном писательствую. Журналистика предполагает работу с общественно важными событиями. Я же в последние годы вполне убедился, что для меня общественная значимость не стоит на первом месте. Для меня важнее наблюдать подспудные движения души человеческой, происходящие в ней перемены…

Пристав явно заскучал от объяснений Купри, даже зевнул, прикрыв рот кулаком.

– Стало быть отказываетесь сами записать то, что видели?

– Нет, отчего же? Я не отказываюсь. Извольте, я все напишу. Уж как умею.

– Вот и славно! – приободрился пристав, хлопнул себя ладонями по коленям, рявкнул в сторону приоткрытой двери:

– Кто там есть? Степан? Кузьма? Подайте, братцы, нам с писателем горячего чаю!

Купря придвинул стул ближе к столу и взял предложенный ему чистый лист. Принесли чаю и даже баранок, что значительно скрасило для Ивана Никитича процесс записывания. Василий Никандрович поначалу тоже заполнял какие-то бумаги. Потом спросил несколько раз, скоро ли закончит Купря. Тот только помахал на полицейского пером, чтоб не отвлекал. Василий Никандрович встал и принялся прохаживаться по кабинету, разминая ноги. Сапоги его скрипели, и половицы тоже.

– Василий Никандрович, уважаемый, а не могли бы вы вот этак вот не ходить у меня за спиной. Я, право слово, теряю мысль, – не выдержал Иван Никитич. Пристав хмыкнул, помотал головой. Он, кажется, уже пожалел о том, что доверил писателю фиксировать собственные впечатления. На столе лежал уже полностью исписанный лист, а свидетель продолжал усердно класть строчки на бумагу. Пристав взял показания и стал читать.

– Иван Никитич, ну зачем вы так подробно описываете? Пение птиц, влажные бревна дома… Ну, какое это может иметь отношение?

– Как? – удивился Иван Никитич. – Я полагал, что каждая мелочь важна для следствия. Вот вы давеча сами сказали: был дождь, бревна были мокрые. Стало быть, Карпухин легко мог на них поскользнуться, невзирая на то, что подъем на голубятню был для него привычен. И потом мы же с Карпухиным еще и вчера виделись. Сидели в трактире. Нашу с ним беседу я тоже посчитал необходимым подробно записать. Или не надо было?

Василий Никандрович только вздохнул, махнул рукой и вышел за дверь. В кабинете установилась относительная тишина, и Иван Никитич смог, наконец, полностью погрузиться в работу. Закончив, он перечел написанное. Кое-что определенно нужно было доработать. Он стал безжалостно править текст.

– Что это вы, батенька Иван Никитич, теперь там черкаете, – спохватился вошедший пристав. – Так не полагается. Дайте сюда!

– Постойте, Василий Никандрович, это так сыро, плохо! – замотал головой Купря. – Право, это дурно написано. Дайте мне времени до утра. Я представлю вам завтра все в лучшем виде!

– Дайте немедленно сюда! – пристав уцепился за исписанные листы мертвой хваткой и рванул на себя. Иван Никитич, не ожидая такой решительности, отпустил бумагу.

«Хорошо, что издатели не ведут себя подобным манером, – невольно отметил про себя Купря. – Сколько писательских репутаций было бы погублено этакой поспешностью!»

– Ну что-о это? – разочарованно протянул пристав, садясь за стол и читая написанное Купрей. – Что вы мне тут, господин писатель, устроили? Да тут у вас, как я погляжу, одни лирические струны души! «Отрада августовского утра не предвещала жестокой картины, открывшейся мне, безмятежному пешеходу…» Почему не указали причины визита к Карпухину?

– Как, разве не указал? Я там дальше пишу об этом. Вы на следующем листе посмотрите. Я там подробно описываю, что мы с Лидией Прокофьевной посоветовались и решили, что можем у себя на крыше голубятню обустроить. Сейчас это модно. Да и птички красивые, ласковые.

– Женщинам лишь бы за модой гнаться, – проворчал Василий Никандрович, пробегая глазами по строчкам. – А вы не потакайте! Не видал я еще, чтобы дамы голубями занимались. Так, на ручке подержать, воды дать напиться, как на лирической открытке – это да, но чтобы женщина голубятню держала?..

– Что же в этом такого? Ничего предосудительного в любви к божьим тварям нет.

– Предосудительного ничего. Толку только от этих голубей никакого. Можно, конечно, их обучить записочки доставлять по воздуху. Так ведь двадцатый век на дворе. Почтовое отделение в городе имеется. А кое-где уже и телефонные аппараты! Нам вот обещают скоро телефонную связь провести в участок.

– Пользы от голубей, может, и немного, но зато отрада для души, – возразил Иван Никитич. – Моя Лидушка животных любит, и старшая дочка Сонечка тоже. Лизонька наша еще совсем мала, но подрастет и тоже, должно быть, с удовольствием будет играть с птичками и зверюшками. Мы ведь – вы знаете – всего полгода назад сюда из городской квартиры переехали. И вот теперь все подумываем, что хорошо было бы, кроме собаки и кота, попробовать содержать и другую живность на нашем участке, чего в городе мы себе позволить не могли. Там у нас места для этого было недостаточно, да и не с руки как-то было, хлопотно. А тут, на своей земле, вроде как сам Бог велел.

– Вот и взяли бы курей или козу. Все толку больше, чем от голубей, – посоветовал задумчиво Василий Никандрович, все еще изучая записанные Купрей свидетельские показания.

– Курей? – опешил Иван Никитич. – Я, признаться, подумывал голубков жене красиво преподнести, в корзинке с лентами. Символический подарок, так сказать, в ознаменование супружеской любви и счастливой жизни на новом месте.

Пристав поморщился и хмыкнул. Иван Никитич несколько обиделся и полюбопытвовал:

– А у вас, Василий Никандрович, осмелюсь спросить, как с супругою вашей заведено касательно подарков?

– У нас-то? У нас с Марфушей известно как: подарки дарятся такие, чтобы никто ничего дурного не подумал.

– Это как же можно что-то дурное подумать в связи с подарками?

– Да очень просто: если подарок слишком дешев, то тут можно усомниться в силе супружеских чувств, а если слишком дорог – то тогда уж пойдут пересуды, мол, в черезболотинском полицейском участке стали барашка в бумажке брать.

– А что, неужто не берут? – подмигнул Купря. Василий Никандрович проткнул писателя нехорошим взглядом, и вернулся к чтению показаний.

– Зачем так много понаписали… вот это зачем про «одиночество маленького человека»… «тяготы жизни». Кто же так свидетельствует, Иван Никитич? Как будто слезы выжать хотели.

– Ну, не знаю, – теперь сосем уже обиделся Иван Никитич. – Для журнала пишу, говорят: слишком сухо. Для вас тут слишком слезливо. На всех не угодишь.

– Ладно, – пристав хлопнул бумагами по столу. – С Карпухиным дело ясное. Надо будет, пожалуй, еще соседей опросить для протоколу. Там в соседях, правда, с одного боку старики живут. Им, как говорится, хоть кол на голове теши, глуховаты оба, навряд ли что-то услышать могли. А с другого бока дом чухонского художника. Из него слова и клещами не вытянешь, редкий молчун. Разве что жена его что видела. Она хоть и черкешенка, а говорит хорошо, чисто, и не подумаешь, что инородка.

– Сам чухонец, а жена черкешенка? – удивился Иван Никитич. – Вы это про господина Виртанена? Я был на выставке его работ. И с ним самим, хоть и немного, а все же познакомился. Но не знал, что он на черкешенке женат.

Василий Никандрович вздохнул, окинул взглядом разложенные на столе бумаги и постановил:

– Вот и вы, Иван Никитич, отправляйтесь теперь домой к жене. Я Лидии Прокофьевне обещал, что к обеду вас семейству верну, да только кто ж знал, что вас прямо в участке вдохновение охватит. Так что вы уж поторапливайтесь.

Только Иван Никитич поднялся и хотел поторапливаться, как дверь открылась, и на пороге явился доктор Самойлов.

– Лев Аркадьевич! Входите! – доктору обрадовались и Иван Никитич, и Василий Никандрович. Впрочем, ему всегда и везде были рады. Это был молодой человек, не так давно окончивший медицинский курс, всегда свежий, подтянутый, одним своим присутствием вселяющий бодрость. Сегодня он был одет в белый пиджак в тонкую красную полоску, призванную создать иллюзию, что доктор чуть выше, чем есть на самом деле. Он был, действительно, невелик ростом, но ладно сложен, так что Иван Никитич в присутствии Самойлова тут же начинал ощущать собственную неуклюжесть, хотя они с доктором давно приятельствовали: еще с тех пор, когда жива была тетушка Купри, оставившая ему в наследство дом на Рождественской улице.

– Иван Никитич, а вы, и правда, здесь? – воскликнул Самойлов. – Мне по дороге дважды доложили, что вы арестованы за убийство голубятника Карпухина. Я пригрозил сплетникам психиатрической лечебницей. И вдруг застаю вас в участке!

– Я не арестован! – замахал руками Иван Никитич. – Я к Карпухину по делу зашел, да и нашел его… вы, верно, уже знаете.

– Господин Купря практикуется в даче письменных свидетельских показаний, – подтвердил пристав, пряча в усах ухмылку. – Мы вот как раз только закончили.

– И я к вам по делу Карпухина, – Самойлов деловито подсел к столу, достал из саквояжа мелко исписанный лист и положил его перед приставом. – Только я в который уже раз должен напомнить: я не полицейский доктор. Анатомировать вашего покойника я не стану. Понимаю, что другой мертвецкой, кроме как у меня, в городе нет, и везти убиенных вам более некуда. Но ведь у меня и живых болящих полно. Расследовать мне некогда. Впрочем, в случае с Карпухиным, полагаю, все очевидно. Если вам угодно знать причину смерти, то это перелом шейных позвонков. Очевидно, в результате падения со значительной высоты. Других подозрительных примет я не обнаружил: ни синяков, ни ссадин. Лишь те, что могли сопутствовать падению.

– Был ли он пьян? Как полагаете?

– С большой вероятностью, хотя кровь его на пробу я не брал. Но некоторый запах присутствует, надо признать.

– Так и запишем, – пристав снова склонился над бумагами.

– Что ж, земля ему пухом, – проговорил Иван Никитич, теребя поля шляпы, которую, покидая кабинет, собирался было уже водрузить на голову.

– Mors omnibus communis, – отозвался доктор. – Смерть – общий удел. Однако же я кое-что нашел. Скажите, Иван Никитич, вы помните, как лежал Карпухин, когда вы его обнаружили?

– Он лежал лицом вниз. Голова была свернута на бок совершенно неестественным манером. Ноги… точно не припомню, но кажется, слегка раскинуты и согнуты, как и ожидаешь увидеть у упавшего человека. А вот рука! Я запомнил его руку. Она была выброшена вперед, словно в последнем призыве о помощи. Он, должно быть, кормил своих птиц, потому что повсюду были зерна. И это равнодушное солнце. Кажется, что в такую минуту непременно должен идти дождь.

– А вторая рука? – деловито поинтересовался Лев Аркадьевич, не поддавшись трагическому настроению.

– Вторая рука… право, не припоминаю. Пожалуй, она была подмята под телом, была снизу, так что я не видел ее.

– Я так и думал! – воскликнул доктор, достал из саквояжа конверт, и извлек из него двумя пальцами обрывок бумаги. Он был размером с четверть обычного листа, сильно измят и очевидно поврежден. – Левая рука покойного была сжата в кулак. Мне удалось разжать пальцы, и я достал вот эту записку, точнее, очевидно, часть записки. Она сильно промокла, так что чернила расплылись.

Пристав с осторожностью принял из рук Льва Аркадьевича листок и расправил его на столе перед собой. Иван Никитич подошел ближе.

– Тут уже почти ничего нельзя разобрать, – скоро решил Василий Никандрович. – Теперь уж и не скажешь наверняка, была ли это прощальная записка.

– Прощальная записка? Но если это так, то, значит, Карпухин сам выбросился с крыши! – воскликнул Иван Никитич. До этого момента мысль о таком объяснении произошедшего не приходила, видимо, никому в голову. – Постойте, но я ведь накануне днем встречался с ним. И состояние его, смею вас уверить, было самое обыкновенное. Я, знаете ли, хорошо могу видеть, что чувствует человек, даже если он тщится это скрыть. Есть у меня такая особенность. С Петром Порфирьевичем мы встретились в трактире. Это все в моих показаниях подробно описано. Я до этого его не знал, так что мне было любопытно понаблюдать за новым знакомцем. Он ворчал на полового, и водка – мы, признаться, выпили по рюмочке – показалась ему разбавленной, так что он тотчас велел подать другой графин. Покойный Карпухин, если вам угодно будет услышать мою характеристику, был человеком, может, и разочарованным в жизни, но по-своему цепким, неглупым, живущим своим умом. Что за самоубийца будет ворчать по мелочам, торговаться, назначать на следующий день встречу с покупателем?

Пока он говорил, пристав с доктором изучали записку.

– Тут ни одного слова нельзя уже прочитать! – то ли с разочарованием, то ли с облегчением постановил Василий Никандрович. – Ничего не понятно. Одни обрывки: «худо…», «вино…», «…щить». Худо ему от вина или что тут написано?

– А вот тут сверху листа, посмотрите: «…ерина влас…» – склонился над листком Самойлов.

– Власти ругает? – нахмурился пристав.

– Полноте, – весело отмахнулся Лев Аркадьевич. – Не хватало нам еще покойника в революционеры записать. А что, это забавно! Я как-нибудь на досуге поразгадывал бы эту шараду.

– Извольте, если располагаете досугом, – проворчал пристав. – Только я этот обрывок должен сейчас приобщить к делу. И учтите, что Карпухинская родня вам не скажет спасибо, если будет установлено, что это предсмертная записка.

– Справедливо! Иметь самоубийцу в роду никому не желательно, – отозвался Лев Аркадьевич и бодро поднялся на ноги. – Но вот упрек в том, что у меня много свободного времени, не принимаю. Устройте ледник и держите своих убиенных у себя. И в следующий раз везите судебного врача из Петербурга. Он вам даст полное заключение. А меня больные ждут. Они, в отличие от несчастного голубятника, еще живы и нуждаются в помощи.

Доктор откланялся, за ним поспешил покинуть полицейский участок и Иван Никитич.

Глава 3,

в которой герой оказывается оклеветан

Дома Иван Никитич застал странную тишину. Он прошел в спальню, чтобы перво-наперво переменить костюм. Этот пиджак и эти брюки словно пропитались дурными мыслями и впечатлениями сегодняшнего тяжелого утра.

«Велю Глаше отнести в стирку или в чистку, или как там это делается. Не смогу теперь этого костюма надеть, чтобы не вспомнить о несчастном голубятнике», – с раздражением подумал Иван Никитич и бросил пиджак на стул, стоявший у двери. Что-то тяжелое стукнулось о сиденье. Это был сборник его, Ивана Купри, рассказов, унесенный из дома Карпухина. На Ивана Никитича снова было напали угрызения совести из-за этой покражи, но стоило ему достать из кармана книжицу, как они тут же сменились досадой и брезгливостью.

«Нехорошо теперь уже так думать, но до чего же неряшлив был покойный! – воскликнул про себя писатель, двумя пальцами перелистывая затрепанные страницы. – И ведь совсем недавно книга издана, а такое впечатление, будто бы ее за собой в походе полк солдат возил!»

Он убедился, что на книге нет ни подписи владельца, ни дарственной надписи. Вдруг из книжицы выскользнул и приземлился тут же, у ног Ивана Никитича, какой-то конверт. Писатель нагнулся и подобрал его. На лицевой стороне значилось: «Кат. Вл. Добытковой в собственные руки». Иван Никитич повертел тонкий, плотно заклеенный конверт, посмотрел на свет. Кто такая Кат. Вл. Добыткова он решительно не знал, во всяком случае, сейчас не мог припомнить, но положил себе при первой же оказии справиться об этом у кого-нибудь из старожилов Черезболотинска. Городок-то небольшой, наверняка не составит труда отыскать получательницу письма. Раз адрес не указан, то Карпухин, верно, сам хотел отнести его или передать с кем-то, но по почте отправлять не собирался. Если голубятник писал этой Добытковой перед смертью, то следует доставить письмо безотлагательно. Покамест же Иван Никитич, быстро сменив костюм, прошел в кабинет и оставил конверт и книжку среди прочих бумаг на рабочем столе, а затем отправился искать свое семейство.

Время обеда уже давно миновало, но Лидию Прокофьевну с младшей Лизонькой на руках он нашел в столовой у окна. Старшая, семилетняя Соня была в детской. Горничная Глаша подала Ивану Никитичу уху, а потом совсем небольшой кусок мясного вчерашнего пирога.

– А что это, Маланья сегодня ничего новенького не приготовила? Все вчерашнее подали к обеду, – спросил Иван Никитич у жены. Он, надо признать, знатно проголодался.

– А я ее рассчитала, – со странным спокойствием отвечала Лидия Прокофьевна.

– Как рассчитала?! Почему?

– Хотела с тобой после обеда об этом переговорить, но раз уж сейчас речь зашла, то я тебе сразу и скажу, что сегодня тут было. С утра Маланья отправилась, как обычно, за молоком. И по своему обыкновению вернулась со всеми сплетнями. И прямо тут, за столом при детях стала говорить, что мол на Луговой улице человека убили. Вся полиция там и газетчик тоже. А убийцей объявлен, говорит, наш Иван Никитич Купря. Он мол уже и арестован.

– Я убийцей объявлен? И арестован? Вот ведь длинные языки! Впрочем, уже и до доктора Льва Аркадьевича эти слухи дошли.

– Вот и она стала то же говорить. Мол, полиция, явившись на место, застала человека со свернутой шеей, а над ним тебя.

– И что же ты, Лидушка, ее за эти дурацкие сплетни рассчитала?

– Ты бы видел, Ваня, какую мерзкую сцену она тут разыграла. Стала меня с девочками жалеть. Говорила, что с самого начала подозревала, мол что-то с тобой неладно, потому как что это за работа такая для мужчины: буквы на бумаге складывать. Договорилась до того, что уж не ты ли и тетушку Елизавету Андревну порешил, чтобы мы теперь в ее доме поселились.

– До чего же злая на язык баба! – возмутился Иван Никитич. – Совершенно дурная! Такое поведение в доме, конечно, никуда не годится. При детях такое говорить о родителях – это просто… это… я даже не могу слова подходящего подобрать. Только как же мы теперь? Кто ж у нас кухарить будет?

– Ничего, найдем другую, – Лидия Прокофьевна упрямо вскинула голову. – А пока и мы с Глашей управимся.

– Вдвоем управитесь? Как же вы управитесь, душа моя? У тебя вон, младенец на руках. Да еще старшая Сонечка. И дом, и сад-огород. Мы ведь и живность какую-нибудь подумывали завести. Да, кстати, еще хотел сказать тебе по поводу голубей… Теперь-то мне их у покойного Карпухина – пусть земля ему будет пухом! – уже не выкупить. Что ты думаешь? Поискать что ли какого-то другого голубятника?

– Что ж, Ванечка, ты сам сказал, что у нас забот и без голубей хватает, – Лидия Прокофьевна только безмятежно улыбнулась и подставила щеку для поцелуя.

Вечер Иван Никитич провел мирно, в кругу семьи. Дети были, по счастью, еще слишком малы, чтобы по-настоящему понять, о чем говорила злоязычная кухарка. Они видели, что отец их дома, и были теперь вполне спокойны. Как только девочки были уложены спать, Иван Никитич направился в свой кабинет и уселся за письменный стол. Он твердо положил себе описать события сегодняшнего утра для «Черезболотинского листка». Через пару часов очерк о смерти голубятника был готов. Иван Никитич, хоть толком и не знал Карпухина, показал его человеком смиренным, любившим природу и посвятившим себя заботе о птицах. В финале статьи он выражал надежду, что скоро голуби, принадлежавшие покойному, обретут новых хозяев и призывал жителей города быть осторожными при посещении голубятен.

Довольный собой, Иван Никитич отправился наконец спать, но стоило ему улечься, как тревожные, неотвязные мысли лишили его всякого сна. Сначала мысли эти носили характер нравственных вопросов. Можно ли писать о человеке, которого он видел лишь раз, за которым – как знать? – могут числится и дурные поступки? Не вызовет ли статья недовольства у тех, кто знал покойного ближе? И вообще, не дурно ли это: писать, например, о несчастьях, случившихся с настоящими, из плоти и крови, не вымышленными людьми, выставляя на показ не какие-нибудь их достижения, а описывать, например, их кончину, произошедшую, если верить приставу, от злоупотребления спиртными напитками и небрежением собственным хозяйством? Чем он отличается от злоязычной кухарки, разнося по городу сплетни? Потом Иван Никитич засомневался: хорошо ли это будет приходить в «Черезболотинский листок» со своим очерком, отбирая тем самым хлеб у Ивлина. Ивлин был, может, и противным человеком, но в «Листке» работал еще когда Купри не было в Черезболотинске. Ответов на все эти вопросы он так и не нашел, что не помешало родиться в его голове новому и намного более насущному делу: где найти новую кухарку. Да такую, чтобы вкусно готовила, и была честна и чистоплотна, и могла бы еще помочь в огороде и за детьми когда надо присмотреть. Такую сразу не сыщешь. Мучимый всеми этими сомнениями, Иван Никитич проворочался с боку на бок довольно долго, и уснул уже только под утро.