скачать книгу бесплатно
– О, милый Фрэнки, вот и ты! Я как раз гадала, когда ты спустишься поесть. Смотри, я посыпала твою овсянку коричневым сахаром. – Она покосилась на Уолтера. – Совсем чуть-чуть. Тебе что-нибудь снилось, Фрэнки?
– Мне снилось, что я сижу на кленовом дереве, а вокруг зеленая трава, а потом ветви дерева вдруг опустились, и я съехал на землю.
– Наверное, замечательный был сон!
Уолтеру пришло в голову, что он никогда не спрашивал Фрэнки, что ему снилось. Розанна, конечно, спрашивала. Самому Уолтеру снились самые прозаические сны на свете, например о том, как он пытается повернуть сеялку в углу одного из полей, а та застряла.
– А еще, – сказал Фрэнк, – у меня в комнате был Джейк, и он сидел на стуле в углу.
– Какой забавный сон! – засмеялась Ирма.
Фрэнки тоже захихикал. Он проглотил овсянку, и Ирма положила ему кусок колбасы и яичницу.
– Было вкусно, – сказал он, когда доел.
– Ну и дурачок же ты, – сказала Ирма.
Уолтер отодвинул свой стул от стола.
– Смотри-ка, прояснилось. Может, выдастся погожий денек.
Фрэнки соскочил со стула.
По мнению Розанны, самым полезным качеством Ирмы было то терпение, которое она проявляла с Джоуи, а он и правда требовал адского терпения. Возможно, это их и сблизило, ведь сама Ирма тоже требовала безграничного терпения. Розанне, как правило, его недоставало. Ей казалось, будто она топает по дому в состоянии бесконечного раздражения. Она даже написала Элоизе, которая осваивала домоводство в Университете штата Айова (и была отличницей – кого этим удивишь?), жила в женском общежитии и училась играть на пианино.
«Если я недостаточно говорила тебе, как ценю твою опрятность и неиссякаемую энергию, – писала Розанна, – прошу меня простить. Я очень это ценила».
В ответ Элоиза написала:
«Ты не могла бы сшить мне вельветовое платье, если я пришлю тебе выкройки? Уверена, мама в обморок упадет от одного вида выкройки! Tre?s au courant![17 - Очень современно! (фр.)]»
Да уж наверняка, подумала Розанна, но платье сшила. Выкройка оказалась довольно простой, и она сама почувствовала себя tre?s au courant.
Подшивая подол, она наблюдала за тем, как Ирма и Джо играют с вездесущей коробкой домино. Эту коробку она подарила Джо прошлым летом, и теперь он глаз с нее не спускал. Сама коробка уже почти разваливалась, но он не позволял Розанне переложить костяшки в другую. А еще у него над правой бровью был приклеен кусочек изоленты. Под ней ничего не было, но Джоуи утверждал, что это место у него болит, а от боли помогает только «пластырь». «Пластырь» дала ему Ирма, которая привезла его в сумочке с собой. Розанна никогда такого не видела, но потом оказалось, что их продает и Дэн Крест. Они помогали при царапинах и маленьких порезах, но в доме «пластырями» пользовались только Джоуи и Ирма.
Ирма помогала Джоуи ставить костяшки вертикально, не очень длинными рядами, а потом опрокидывать их, толкая первую костяшку в ряду. Это была хорошая игра для Джо, требовавшая много времени, и у него получалось все лучше и лучше: он мог поставить в ряд девять или десять костяшек, не опрокинув их раньше, чем ему захочется (или пока их не опрокинет Фрэнки, но Ирма ловко и быстро пресекала это). Иногда ей удавалось отвлечь Джоуи от домино, и тогда она помогала ему учиться прыгать и крутиться, а также кататься на подаренной ему на Рождество игрушечной лошадке. Каким-то образом ей отлично удавалось создать вокруг Джоуи пространство, куда Фрэнк не мог ворваться с насмешками, пинками и побоями. Это оттого (Розанна ценила это и не ревновала), что Фрэнки тоже любил Ирму. Ирма рассказывала Фрэнки разные истории, и он ей тоже иногда что-нибудь рассказывал. Поэтому Розанна готова была взвалить на себя больше домашней работы, лишь бы освободиться от забот, связанных с ее такими разными сыновьями.
Однако с Мэри Элизабет (которая как раз проснулась и звала маму) она Ирме такой свободы не давала. Розанна отложила шитье и, когда Ирма подняла голову, жестом велела ей продолжать то, чем она занималась. Розанну одолевали кошмары: ей представлялось, как Ирма падает с лестницы с Мэри Элизабет на руках, или ударяет голову ребенка о край кухонного шкафа, или спотыкается и падает на девочку. Розанна не могла избавиться от своих страхов, но вслух о них никогда не говорила.
Мэри Элизабет была не такой активной, как Фрэнки, и не такой боязливой, как Джоуи. Кое-что она готова была попробовать, но не все. Розанна считала, что у нее на лице задумчивое выражение. Как-то раз, незадолго до Рождества, когда ей было – сколько? – месяцев десять, она подползла к книге и взяла ее в руки. На глазах у Розанны она открыла книгу и принялась переворачивать страницы, аккуратно прижимая крошечный указательный пальчик к уголку страницы, загибая его, а затем сжимая страницу между большим и указательным пальцем и переворачивая. Она не порвала ни одной страницы. Сейчас она стояла в колыбельке, вытянув вперед руки.
Розанна уложила ее на спину, чтобы сменить подгузник. Эту процедуру дочка тоже переносила спокойно. Ее легко было приучить к горшку (Розанна всегда начинала рано и действовала решительно, потому что с этим делом лучше не тянуть). Она сняла с Мэри Элизабет распашонку, оказавшуюся сухой, и посадила девочку на горшок. Мэри Элизабет сидела спокойно, не подпрыгивая и не ерзая. Когда она сделала свои дела, Розанна протянула ей кусок бумаги и помогла вытереться. Мэри Элизабет такой послушный ребенок, и из нее вырастет полезная девушка, это ли не мечта? Розанна обожала ее, хотя дочка была несколько невзрачной (Розанна видела это, но никогда-никогда не говорила об этом и проявляла, возможно, чрезмерную заботу). По правде говоря, ребенку весьма шло ее имя: Мэри (простушка) Элизабет (респектабельная). Розанна думала, что, если у нее родится еще одна девочка, она даст ей имя поизящнее. Доркас? В городе есть Доркас. Элен? Есть ли в городе Элен? Да, в семье Карсонов. Она, вероятно, начала свой жизненный путь как обычная Хелен. Мэри Элизабет вытянула ручки, и Розанна надела на нее детский комбинезон, который связала осенью. Она осторожно обхватила девочку за талию, пока та засовывала ноги в башмачки. Завязав шнурки, Розанна подвела ее к лестнице и, крепко держа за руку, принялась спускаться вместе с ней. Лестница была крутая, покруче многих, поэтому Розанна редко позволяла детям бегать по ней и только в ее присутствии (даже Джоуи, которому уже почти три, даже Фрэнки, которому пять, – с этой лестницей лучше не шутить).
Внизу ее поджидал сияющий Джоуи.
– Мама! Мама! Смотри! – крикнул он, указывая на ряд костяшек домино.
– Сколько всего костяшек, Джоуи? – спросила Розанна.
Джоуи посмотрел на Ирму. Ирма что-то беззвучно прошептала, и Джоуи выкрикнул:
– Шестнадцать!
– Шестнадцать! Ну надо же, как много!
– Мэй Лиз! – сказал Джоуи. – Дотронься!
– Ты серьезно? – спросила Розанна. – Хочешь, чтобы Мэри Элизабет их опрокинула?
Джоуи возбужденно закивал. Ирма тоже кивнула. Наверное, это ее идея. Мэри Элизабет подошла к столу и коснулась первой костяшки; весь ряд рухнул, и наблюдать за тем, какое удовольствие получили от этого дети, было действительно волнующе.
– Ты хороший мальчик, Джоуи, – сказала Розанна.
– О да, – поддакнула Ирма, – я тоже так считаю.
В этом году, когда пришло время стричь овец, у Фрэнка появились новые обязанности. Заранее никто не знал, когда появятся стригали, в какое-нибудь утро они внезапно объявлялись, стригли двадцать овец, которых держал папа, оставались пообедать, а потом шли на ферму на другой окраине города, где было голов сто овец. Перед их приходом Фрэнку всегда велели не путаться под ногами: ему позволялось сидеть на заборе и смотреть, но спускаться в загон или заходить в сарай запрещалось, а то мало ли что он там натворит, пока никто за ним не приглядывает. Фрэнк и правда все время что-нибудь вытворял, когда никто за ним не следил, пусть даже потом ему грозила порка. Но наблюдать за тем, как стригут овец, было интереснее, чем что-нибудь вытворять. В этом году ему поручили прыгать на уложенной в мешок шерсти, чтобы туда больше вместилось. Это было отличное занятие.
В то утро, когда пришли стригали, мама выглянула в окно и, увидев их, позвала папу к задней двери. Погода стояла солнечная, сухая. Папа вышел к стригалям, чтобы обсудить с ними оплату, пока мама искала для Фрэнка рубашку с длинными рукавами и высоким воротом. Прежде чем он успел выскочить за дверь, мама заправила ему в носки штанины комбинезона и сказала:
– Учти, сегодня тебя ждет ванна, и не вздумай капризничать.
Фрэнк скатился вниз по ступенькам крыльца.
Феликс и Хармон чередовались. Папа и Рагнар ловили овцу, накидывали ей на шею веревку и подтаскивали к стригалям. Затем Феликс или Хармон переворачивал овцу на спину и клал у себя между ног. Сначала он состригал шерсть у нее на голове, затем вокруг шеи. Потом переходил к животу и выстригал гладкие ряды сверху вниз. Шерсть ложилась на землю, будто одеяло, а овцы постепенно становились все тише и тише, даже переставали блеять, потому что, по словам папы, радовались, что им не придется все лето таскать на себе всю эту шерсть. Если не подстричь их, они, чего доброго, под ее тяжестью повалятся на землю и подохнут. Однако без шерсти они смотрелись ужасно. Фрэнку они казались глупыми и будто бы удивленными.
После того как руно падало на землю, папа или Рагнар складывали и скатывали его, а потом убирали в мешок. Тут-то и подходила очередь Фрэнка: он забирался в мешок и, пока папа или Рагнар держали его за руку, прыгал по всему руну. Он подпрыгивал так высоко, как только мог, и почти на одном месте. Пока он был занят этим, тот из взрослых, кто не держал его за руку, ловил следующую овцу. Фрэнк не собирался отдыхать, потому что ему хотелось показать Феликсу и Хармону, как хорошо он умеет прыгать. А после всех двадцати овец наступило время обеда. Фрэнк нежился на солнышке, а все овцы сгрудились вместе у кормушки. У нестриженых так бы не получилось. После ухода стригалей мама заставила Фрэнка раздеться догола и принять ванну в кухне. Когда он помылся и вытерся насухо, она отвела его к окну и осмотрела, нет ли на нем клещей. Двух нашла на спине, двух на ногах и одного в волосах. Она прижгла их горячей спичкой, и они отвалились. Все это время она приговаривала:
– Ух, ненавижу клещей! – а Фрэнк послушно стоял неподвижно.
Каждый год Уолтер заявлял, что намерен вырвать, или выкопать, или каким бы то ни было иным способом избавиться от зарослей шелковицы, отделявших поле за амбаром от остальных акров его земли, и каждый год они с Рагнаром ходили туда, и он с минуту чесал затылок, а потом просто обрезал ветви деревьев. Как говаривал его отец, они были «высотой с лошадь, обладали бычьей силой и упрямством свиньи», но они мешали ему работать на заднем поле. А дело было в том, что в зарослях шириной в пару футов, протянувшихся на четверть мили, повсюду торчали шипы. Если нужно было попасть на заднее поле, приходилось обходить их, потому что через них, понятное дело, пройти было невозможно. Для этой полосы такие деревья были нетипичны. Уолтер слышал, что на юге они встречались чаще. В середине прошлого столетия (когда все американские фермеры намеревались – от мысли о том, до чего это глупо, Уолтер усмехался – в подражание английскому дворянству на протяжении многих поколений ухаживать за своей землей да еще охотиться на лис) установилась мода на подобные живые изгороди. Однако если заменить их колючей проволокой, придется все время следить, чтобы в ограде не было дыр, а если появятся – срочно латать их, чтобы ни одно животное не выскочило. Через живую изгородь из красильной шелковицы никакая скотина не проберется. По правде говоря, никакой зверь в своем уме к ней даже не подойдет. Но эта штука казалась вечной, более вечной, чем амбар и дом, потому что ее посадили еще до их постройки. Наверное, старик Литчфилд, у которого Уолтер купил ферму, выстроил здесь амбар как раз из-за живой изгороди – все-таки на четверть мили меньше забора, за которым надо приглядывать. В результате амбар стоял не там, где предпочел бы его видеть Уолтер. Это была очередная вещь, раздражавшая его на ферме. Впрочем, Розанне дом нравился.
Поразительно, думал Уолтер, затачивая садовые ножницы, как какие-то вещи на ферме, которые тебя вообще не волновали, когда ты ее покупал, – которых ты на самом деле даже не замечал! – по прошествии лет начинают тебя изводить. Когда в первый раз ступаешь на собственную землю, так радуешься ее приобретению, что все кажется прекрасным. Даже совершенным. Но год за годом – а прошло уже шесть лет, шесть раз наступала весна, лето, осень и зима (грязь, жара, нечеловеческая усталость от сбора урожая, снег), – всякие лишние действия начинали действовать на нервы. А все, что шло не так на ферме, требовало дополнительных действий. Именно это и олицетворяла для Уолтера длинная, непроходимая живая изгородь.
И все же Уолтер понимал, что почти не может представить себе иной жизни. Ему уже тридцать. Десять лет назад он трудился на отца, опустив голову и поднимая глаза лишь затем, чтобы посмотреть на следующий поросший кукурузой холм. У него имелись навыки, которые одобрял его отец: например, он мог идеально ровно засеять поле кукурузой или починить упряжь так, что она выглядела почти новой. А потом будто взорвалась бомба, и где он оказался два года спустя? На севере Франции, если считать Камбре Францией (некоторые не считали и называли его Камерик[18 - Камерик – название Камбре на фламандском; город расположен недалеко от границы с Бельгией.]), и кукурузное поле превратилось в акры крови и грязи, но его внимание привлекали не танки, которые использовались там якобы впервые, а едва слышное среди грохота снарядов пение птиц и крошечные фиолетовые ягодки на разнесенных взрывами кустах. Не считая танков, сражений и траншей, Камбре казался почти знакомым. Ландшафт был такой плоский, горизонт – такой низкий. А потом все закончилось, и по пути домой, в Джорджии, он подхватил грипп, но поправился, а Говард, болевший на ферме с родителями, – нет, хотя мама выздоровела, и потом она неоднократно говорила: «Вместо него должна была умереть я», – и при этом отец всегда уходил из комнаты, а мама закрывала лицо руками. Уолтер мог лишь похлопать ее по колену.
Но вот он здесь, и закупочные цены поднялись, и у него есть Розанна, и все те идеи, которые приходили ему в голову, когда он проезжал через разные города – Сидар-Рапидс, Чикаго, Нью-Йорк, Лондон, Париж, – просто испарились. Он вырос на ферме. А теперь он и сам фермер и уже не мальчишка, и его аж с толку сбивает, как быстро Фрэнки обошел его, став надеждой его собственных родителей и жены на что-то, что не имеет отношения к красильной шелковице, неудобно расположенным амбарам, перебору коров и недобору свиней (или наоборот).
Что ж, подстригать шелковицу было легко. Утром он мог пройтись с одной стороны, днем – с другой и покончить с этим делом за один день, но изгородь оставалась там, где была, – жесткая, плотная и тернистая, словно заноза в заднице, хотя досаждала она только ему: отец, например, мечтал о такой, поскольку его бесило, что коровы все время прислоняются к забору, а к шелковице попробуй прислонись. Фрэнки любил бросать плоды в стенку амбара, Розанна находила их необычайно вкусными, хоть и труднодоступными, а зимой дерево горело ярко и давало много тепла. Еще Розанне нравилось, что плоды – лжеапельсины – можно разрезать, натереть ими плинтусы, дверь и подоконники, и это прогонит насекомых и пауков. Иногда из прямых и крепких стволов шелковицы Уолтер даже вырезал столбы для забора. Список можно продолжать и дальше. Уолтер уколол палец о шип, но, справедливости ради, уколоться можно было и о проволоку, что с ним не раз случалось.
Если кто и помнил о том, как опасно растить детей на ферме, так это Розанна. Одним глазом она всегда поглядывала в окно и за дверь. Постоянно проверяла, закрыты ли ворота напротив крыльца, от которого уходила тропинка в большой-пребольшой мир (особенно на дорогу). Всегда выставляла за дверь ботинки и сапоги и часто мыла руки, не говоря уж о том, чтобы стирать носовые платки и банданы. Уолтеру бесплатно предложили хорошего годовалого бычка, но Розанна решила, что не позволит мужу завести его до тех пор, пока… да она, в общем-то, пока не решила. И никаких здоровых боровов, только поросят, которых продавали через несколько месяцев. Дети не играли в амбаре без присмотра, и их не пускали на сеновал, хотя братья и кузены Розанны в детстве обожали прыгать в сено. Она и сама это любила – высохшие стебли были такие гладкие и душистые, – но с чьим-то ребенком… где-то… что-то случилось на сеновале. Она точно не знала, что. Однако она точно знала то, что понимали все фермеры: ценой работы на ферме часто бывала смерть кого-нибудь из ее обитателей, нередко ребенка. Грустно, но правда, и во многом, не только в этом, за фермерство приходилось платить слишком высокую цену.
Когда это случилось, она о подобных вещах не думала, зато много размышляла о них до и после трагедии. В тот день, в субботу, шел дождь. Обед был готов – простое блюдо из оставшейся картошки с кусочками курицы. Рагнар и Ирма отправились в город, а Уолтер в амбаре чинил лущилку. Они с Рагнаром считали, что за дождем пойдут заморозки, а вслед за этим можно будет собирать кукурузу. Уолтер каждую свободную минуту старался посвящать починке оборудования.
Розанна вязала. У нее появилась хорошая шерсть, не от их овец (та, по ее мнению, была грубовата), а тонкое темно-серое руно лестерских длинношерстных овец, которых держала подруга ее матери возле Ньютона. Она вязала Уолтеру свитер крупной вязки в подарок на Рождество и не хотела, чтобы он увидел его заранее, поэтому могла вязать только в его отсутствие. На диване Джоуи играл со своим домино – она все-таки уговорила его переложить костяшки в новую коробку. Она приглядывала за Фрэнки, который следил за домино, но в присутствии Розанны не осмеливался отнимать его у брата. Фрэнки она вручила колоду карт. Пока что он их переворачивал одну за другой, но с минуты на минуту наверняка попросит ее сыграть с ним. Скорее всего, они будут играть в «старую деву». Фрэнку эта игра не очень нравилась, но он ее знал. Он поднял взгляд.
– Попробуй-ка построить домик. Помнишь, мы с тобой строили?
– Это было трудно.
– Да, но чем дальше, тем легче. Однажды дядя Рольф использовал почти всю колоду.
– Сколько карт?
Розанна перевернула вязание и назвала число наобум:
– Сорок шесть карт.
Это заставило Фрэнка замолчать.
Теперь она повернулась к Мэри Элизабет, которая сначала складывала кубики, а потом подняла голову и уставилась на вспышку молнии за окнами. Раздался удар грома. Вслед за этим все дети посмотрели на Розанну, но она лишь сказала:
– Это далеко, не меньше чем за пять-шесть миль от нас, и двигается на запад.
Разумеется, ее пугала молния – на плоской местности она напугала бы кого угодно. Но ее успокаивало, что они в доме и везде стоят громоотводы. Кто же…
Мэри Элизабет встала и, когда снова прогремел гром, начала подпрыгивать на месте. Она не плакала и, кажется, не испугалась, просто перевозбудилась. Розанна протянула к ней руку, и в этот самый момент окна снова вспыхнули, Мэри Элизабет упала, просто рухнула на спину и ударилась затылком об угол деревянного ящика из-под яиц. Прогремел раскат грома. Девочка затихла и замерла. Розанна смотрела на нее, сжав в поднятых руках вязание. Тишину нарушил Фрэнки:
– Мама, что с ней?
Бросив вязание, Розанна вскочила с кресла-качалки и упала на колени возле ребенка, не прикасаясь к ней. Вспышка молнии озарила окна, и снова прогремел гром, а по крыше и крыльцу забарабанил дождь. Лило как из ведра. Розанна понятия не имела, что делать.
Левой рукой она, словно во сне, взяла Мэри Элизабет за руку, а правую приложила ей ко лбу, как будто проверяя, нет ли у нее жара, хотя, разумеется, ничего подобного не было.
– Мэри Элизабет? – тихо позвала Розанна. – Солнышко…
Казалось, гроза никогда не утихнет. Она окинула взглядом комнату. Фрэнки стоял прямо у нее за спиной, а Джоуи таращился с дивана.
– Мне нужно… – начала она.
Но что ей нужно сделать? Казалось, ничего невозможно сделать. Вновь молния озарила комнату и взревел гром, на сей раз почти одновременно, хором, и Розанна уперлась локтями в колени и закрыла лицо руками, всего на минуту.
– Мама? Она умерла? – спросил Фрэнки прямо ей в ухо.
Розанна выпрямилась и воскликнула, пытаясь перекричать грохот дождя:
– Нет, конечно, нет. С ней все будет в порядке!
И в этот момент Мэри Элизабет открыла глаза и заревела. Розанна осторожно взяла девочку на руки, встала и отнесла ее на диван. Там она просидела с ней, наверное, минут сорок пять, не меньше. Дочка стонала у нее на руках. Наконец буря утихла, и из сарая вернулся насквозь вымокший Уолтер. Ему не терпелось поделиться новостями. Еще не войдя, он начал:
– Вы бы видели… Я думал… – Но, остановившись в дверях столовой, он спросил: – Что случилось?
– Мэй Лиз упала, – ответил Фрэнки.
Уолтер смахнул с лица мокрые волосы и подошел ближе.
– С ней все в порядке?
Нет, она даже не пыталась сесть, хотя произнесла несколько слов.
– Как она упала? Куда-то полезла, что ли?
– Кажется, она ударилась затылком об угол ящика из-под яиц, – сказала Розанна.
– Все будет хорошо, – успокоил ее Уолтер. – Просто надо дать ей полежать пару часов.
Перед ужином у девочки началась рвота. Уолтер выбежал из дома, чтобы завести «Форд», и потащил с собой Фрэнки и Джоуи, чтобы те не дергали Розанну. Розанна закутала Мэри Элизабет в одеяльце и вынесла под дождь, прикрывая ее своим телом, чтобы та не промокла. Уолтер открыл перед ней дверь, и Розанна устроилась на пассажирском сиденье «Форда». Мальчики сидели сзади. По дороге в город (мимо приемной доктора Геррита к доктору Крэддоку, который был моложе и поселился здесь недавно) Розанна поняла, что продолжает путь лишь для вида. Хотя она говорила мальчикам, что Мэри Элизабет спит, чтобы они вели себя потише, сон, вне всякого сомнения, уже ушел в прошлое.
1926
В газете Розанна прочитала, что из Чикаго приезжает Билли Сандей[19 - Билли Сандей (1862–1935) – знаменитый американский бейсболист и влиятельный евангелист начала ХХ века.], чтобы прочесть проповедь в Мейсон-Сити – и не в шатре, как раньше, а в театре, всего два вечера. Он по-прежнему довольно часто приезжал в Айову, потому что именно здесь много лет назад началась его карьера, здесь он играл в бейсбол, жил в сиротском приюте, и у него сохранились теплые воспоминания об этом месте и жителях.
Отец Бергер считал Билли Сандея воплощением дьявола, и никто из родственников Розанны никогда его не видел. Хотя он был очень знаменит, они вели себя так, словно его не существовало. Но Розанне будто шлея под хвост попала, и ей не терпелось поехать с мальчиками в Мейсон-Сити посмотреть на известного человека.
С того ужасного, пронизанного раскатами грома дня, когда Мэри Элизабет, столь милое дитя, покинула сей мир без всякой на то причины, прошло – сколько? – уже пять с половиной месяцев… У нее на теле не было ни царапины, но вот она, еще недавно болтавшая и бегавшая по комнате, лежала на руках у Розанны, а потом ее похоронили на семейном участке Уолтера на кладбище – и все это за пару выходных. И кто в этом виноват, если не Розанна? Впрочем, никто ей и слова не сказал. Напротив, все ее утешали: что, дескать, она могла сделать, это просто жуткий несчастный случай, как в тот раз, когда… На этом месте Розанна переставала слушать. По прошествии месяца или двух ее стали горячо хвалить за то, что она не позволила горю сломить себя, но разве на ферме себе такое позволишь? Кукурузе ведь не велишь подождать, коровам не прикажешь пока не давать молоко, да и мальчикам не скажешь сегодня не вставать. И не заявишь зиме: не хочу сегодня разжигать огонь.
Но она изменилась. Теперь она почти не ездила в город. Яйца и масло Дэну Кресту отвозила Ирма и выручала за них сколько могла. Розанна тщательно убирала и готовила, но теперь не только зимние холода удерживали ее в доме, не только работа удерживала Уолтера в амбаре. Если Уолтер избегал смотреть на то место, где их ребенок отошел в мир иной, то Розанна, напротив, не хотела покидать его. Стоило ей увидеть заметку в газете, как она почувствовала (не подумала – она, честно говоря, вообще ни о чем не думала), что Билли Сандей может дать ей какое-то новое воспоминание или новое понимание, которое проникнет в нее, как солнечный свет в окно. Кто виноват в случившемся? Разумеется, она, но, кроме того, погода и небеса. В комнате было так темно и шумно.
Уолтер ничего не имел против Билли Сандея. В детстве он побывал на собрании в шатре в Сидар-Рапидс, которое длилось неделю (хотя Лэнгдоны задержались всего на три дня). В те времена Билли эффектно появлялся на середине сцены (как когда-то на основной базе, когда играл в Чикаго у Кэпа Энсона[20 - Адриан «Кэп» Энсон (1852–1922) – американский бейсболист, менеджер.]). Он прыгал и кричал, и Уолтера веселило, как он убеждал аудиторию «перейти на воду!». Мать считала, что Сандеи, наверное, были очень несчастной семьей. Конечно, в те дни – во время и после Гражданской войны – жизнь была тяжелее, видит бог, надо было как-то пробиваться, и Мэри Джейн Сандей (в девичестве Кори) делала, что могла, но это все же были люди не того сорта, что Чикки, Чики и Лэнгдоны, так что у нее был иммунитет против его проповедей. Уолтер помнил, как она чопорно восседала в шатре и с легкой улыбкой оглядывалась по сторонам. Отец оказался более подвержен влиянию, может, из-за атлетического сложения Сандея и его энергии, не говоря уж о том, что его дед был хорошим фермером в округе Стори. После собрания отец две недели по вечерам читал Библию. Но апатия одержала верх, и они вернулись к прежним религиозным привычкам: делали ровно столько, сколько давало им возможность сказать, что они принимают участие, и не лишиться дружбы других прихожан. Они не танцевали (не любили), но в карты играли (юкер и криббидж), а отец считал, что капелька виски время от времени не поставит душу под угрозу. То, что Розанна хотела тащить мальчишек аж в Мейсон-Сити и жить там в отеле (три доллара за ночь), казалось Уолтеру странным, но, если это поможет ей пережить тяжелые времена, он мог лишь поддержать ее решение. Когда он упомянул об этом в городе, его мать с ним согласилась.
– Она знает, чего хочет, – сказала та, – хотя, может, и не знает, что именно поможет. Но если ты ей не уступишь, остаток жизни она будет думать, что именно это могло ей помочь.
Все говорили, что Билли Сандей теперь уже не так популярен, как в былые времена, но, когда они подошли к театру, Уолтера впечатлила толпа вокруг. Он нес Джоуи на руках и жалел, что у него нет веревки, чтобы привязать к себе Фрэнки, поскольку тот все время исчезал, хотя и объявлялся, как только Уолтер начинал паниковать. Розанна все повторяла:
– Фрэнки, держи меня за руку!
Но она тоже все время отвлекалась. Она едва улыбнулась, когда Уолтер, полушутя, заметил:
– Надо было заранее его выпороть!
Секунду спустя, когда Фрэнки врезался в ноги Уолтера, тот схватил его за плечо и самым строгим голосом, на какой был способен, сказал:
– Если будешь все время отходить от меня, тебе не позволят войти, а мы-то пройдем, и что ты тогда будешь делать?
Фрэнки посмотрел на него снизу вверх и ответил:
– Убегу!
Но все-таки взял отца за руку и не отходил от него, пока они не вошли внутрь. К счастью, за дверью толстяк, на голове у которого был носовой платок, а поверх него – шляпа, увидев, как Фрэнки скачет на месте, сказал:
– Мальчик, веди себя тихо в присутствии преподобного Сандея, а то он не переносит шума среди зрителей и сразу же тебя выгонит. Я своими глазами такое видел.
Фрэнк широко раскрыл рот (Уолтеру показалось, что необъятные габариты мужчины произвели на него большее впечатление, нежели угроза), ну а сам Уолтер воспользовался возможностью и спросил, на скольких собраниях толстяк уже побывал.
– Это для меня двенадцатое. Я посещаю их где-то раз в год. Я был на самом первом, в Гарнере. Тогда он в первый раз выступал перед зрителями. Историческое событие. – Он вдруг нагнулся и пристально посмотрел на Фрэнки. – Веди себя как следует, слышишь? Я за тобой слежу!
По правде говоря, Уолтер был этому рад. Розанна не сводила глаз со сцены, хора и всей этой толпы. Он разок окликнул ее, но она как будто не слышала.
Джо ужасно раздражал гвалт вокруг. Огромное помещение, в котором они оказались, прямо-таки содрогалось от шума, поэтому он перво-наперво постарался положить голову папе на грудь, прижать ухо к его рубашке, второе ухо зажать рукой и закрыть глаза. Стало немного получше, но шум оказался не просто звуком, но еще топотом, от которого все вокруг содрогалось. Казалось, будто он слышит это всем телом – от макушки головы и до пальцев ног. Джо постарался вспомнить самые громкие звуки, которые когда-либо слышал (раскаты грома, мычание стада коров, вопли Фрэнки прямо ему в ухо), и решил, что это еще хуже. Он повернулся, чтобы прижать к папе другое ухо, но это тоже не помогло. Ужасно! Ему захотелось закричать в ответ на этот шум (он глянул на отца, потом мать), но он не осмелился. Ладно, хотя бы Фрэнки не приставал к нему. В машине, как только мама сказала: «А теперь, мальчики, успокойтесь и постарайтесь помолчать минуток пять», Фрэнки достал гвоздь и начал тыкать Джо в бок, прямо за правой рукой. Когда Джо застонал, Фрэнки быстренько зажал гвоздь в руке и мама, обернувшись, ничего не увидела. Потом, когда мама снова смотрела в окно, Джо краем глаза заметил, что Фрэнки высунул язык. Джо знал, что Фрэнки знает, что Джо знает, что он высунул язык, так что не было смысла притворяться, будто ничего не происходит. Мама с папой ни разу не додумались проверить карманы Фрэнки на предмет оружия. Они лишь смотрели на него, а он улыбался этой своей улыбкой, и кто-нибудь из взрослых обязательно говорил:
