Первопроходцы

Ласково посмеиваясь, она подошла к нему, наклонилась, погладила нечесаную голову:

– Не печалься, мой хороший! У тебя, даст бог, вся жизнь впереди, а у меня последние бабьи годочки.

– Я и говорю. – Тарх ткнул в плечо меньшого, стараясь развеселить: – Если у них что сладится – слава богу, а не сладится – вернется, от нее не убудет…

– Что уж тут? – часто и громко завздыхал Герасим, перебарывая слезы и дрожь в голосе. – Ушла так ушла. Отпускай не отпускай!

– А у тебя на висках проседь! – Арина обернулась к Михею, окинув его светлыми глазами без тени бессонной ночи. – Я вчера и не заметила.

– На ощупь седины не видно! – с укором проворчал Герасим и снова хлюпнул носом.

Арина снова рассмеялась, опять потрепала его по волосам и, не обращая внимания на укоризненные взгляды ватажных, пошла к котлам.

– Руки-то помой после прелюбодейства! – буркнул гусельниковский покрученник.

– Даже искупалась в реке, не видишь, что ли? – ничуть не смутившись, с вызовом ответила стряпуха и стала готовить завтрак.

За голенищем ложка, за пазухой плошка… На случайных казенных харчах ленский казак Мишка Стадухин чувствовал себя счастливым юнцом, которому будущее грезится одним только счастьем. Все свободное время они с Ариной проводили вместе. Удивляя своего полюбовного молодца с проседью на висках, она иногда разглядывала его, как жеребца на торгу.

– Ты чего? – смеялся он.

– Чудно! – шептала, оглаживая его грудь с восхищением и затаенной горечью. – Увидела тебя, подумала: сильный, смелый, ни перед кем шеи не согнет. А ночью в лесу – забоялась, почувствовала в тебе зверя. Думать не думала, что ты такой нежный, ласковый. – Прижалась щекой к груди. – Детей тебе рожу сколько успею. Дом построим. Что еще надо?

– Венчаться надо! – Михей глубокомысленно поскоблил грудь ногтями. – Если здесь сговоримся, то на исповедь иди к старому попу. К монахам не ходи.

– Ой, боюсь, боюсь! – Арина закрыла лицо руками. – Ты ведь ни разу невенчанный?

– Нет!

– А я два раза! Третий – грех, а больше нельзя. Кабы несчастья на тебя не навлечь. Может быть, не надо, а? – попросила жалобно. – В Сибири не обязательно жить по закону. Вон сколько распутства кругом. Поди, Бог нам простит?!

– Надо! – сказал, как отрубил, Михей. – Нагулянным детям счастья не будет! А от страхов твоих отмолимся, я – заговоренный! – признался приглушенным голосом. – Товарищей рядом ранили-переранили, а у меня ни царапины, только одежа издырявлена. – Опасливо зыркнув по сторонам, прошептал ей на ухо: – Я чую, когда в меня стрела или пуля летит.

– Не говори так! – вскрикнула она, боязливо распахнув голубые глаза, закрыла его рот ладошкой. – Чур нас, чур! Господи, помилуй! Жить с тобой долго и счастливо, помереть в один час…

– Я еще богатым стану! – пообещал Михей, ласково снимая ее теплую ладонь со своих золотистых усов. – Не таким, чтобы очень – деньги меня не любят, но прожиточным. И еще знаменитым атаманом! Знаю, это мне на роду написано – на всю деревню и родову уродился один с рыжими усами. За тем в Сибирь шел. Только отчего-то не спешит ни богатство, ни слава. – Вскинул смеющиеся глаза к небу: – Раз тебя прислали, значит, скоро уже… – Подумав о своем, хмыкнул в бороду, удивляясь превратностям своей судьбы: – Сколько русских девок и баб видел по Сибири, ни одному жениху, ни одному мужу не позавидовал – все были не мои. Тебя увидел – будто узнал. Вот ведь!

Арина уткнулась лицом в его грудь, тихо, беззвучно заплакала.

– Поздно вернулись, голубчики! – гаркнул Юшка Селиверстов, увидев подходивших к стану Михея с Ариной, его голос раскатом грома отозвался с другого берега реки. – Проспали свое счастье! Теперь я пойду до Олекмы с твоей родней. – Ожидая спора, Юшка буравил Михея пристальным испытующим взглядом и доил жидкую бороду, как сосок на козьем вымени. Стадухин принял весть без перемены в лице, и он успокоенно рассмеялся: – Тебе велено идти с усовскими торговыми людьми.

Тлели угли костра, пахло свежим хлебом. В невесть кем и когда сложенной из речного камня каменке мужчины пекли тесто, загодя поставленное стряпухой. Она по-хозяйски оттеснила их, не глядя по сторонам, принялась за обычное дело. Михей присел у костра на корточки, вытянул ладони над огнем.

– Ну и ладно! – покладисто согласился с Юшкой. – Иди с моими, а мы пойдем с усовскими. Чьи у них приказчики?

– Старший – холмогорец, младший – устюжанин! Вчера только пришли.

Юшка чуть тише зарокотал какими-то обвинениями и оправданиями, которых казак не слушал. Перемолчав целовальника, поднял смиренные и бессонные глаза на братьев, спросил:

– Как ночевали?

– Слава богу! – приветливо кивнул Тарх и чуть было не спросил старшего о том же, но спохватился на полуслове. Ватажные поняли несказанное, приглушенно загоготали. Рассмеялся и Михей.

К нему подошел Герасим с пламеневшим лицом, присел рядом, неловко обнял.

– Дай бог и тебе счастья! – притиснул его к себе Михей. – Осчастливил ты меня. С тех пор, как ушел из дому, так хорошо не было.

– Живите! Спаси вас Господь! Чего уж там! Знал ведь, что не себе везу стряпуху. Пусть хоть для братана.

Ранним утром пинежцы с олекминским целовальником Юшкой Селиверстовым ушли на волок. Михей с Ариной, бездельничая, посидели возле гаснущего костра, поговорили о пустяках и отправились на табор усовского обоза. Весело глядя на казака и женщину умными глазами, их приветливо встретил старший приказчик по имени Федот Попов. Он был высок и строен, борода ровно подстрижена. Другой приказчик того же купца, Лука Сиверов, как и положено торговому человеку, поглядывал на служилого настороженно, женщины старался не замечать, на вопросы Михея отвечал кратко и ясно, своих вопросов не задавал.

Федот же, напротив, ненавязчиво любуясь Ариной, спросил, жена ли она казаку, сестра ли?

– Невеста! – ответил он. – Хотел подать челобитную, да воеводский писарь меньше полтины не возьмет, а кабалиться в Илимском не с руки.

– Я могу написать даром! – предложил Федот.

– Ага! – настороженно шевельнул усами Михей, понимая, что, приняв помощь от торговых людей, вынужден будет покрывать их беззакония. – Я тоже грамотный! Да вдруг ошибусь в царевом титле… Под кнут идти! На кой оно?

– Я не ошибусь! – заверил Федот, но настаивать на помощи не стал.

– Успею, подам в устье Куты. Там у меня – друг целовальник. На Лене, бывало, спина к спине сидели в осаде или рубились с рассвета до ночи. После он торговал, а разбогатев, не скурвился, как другие. Нынче, правда, проторговался и служит в целовальниках на бывшей хабаровской солеварне.

– Уж не Семейка ли Шелковников? – удивился Федот.

– Семейка!

– Так это же мой друг! Мы с ним под началом Пантелея Пенды первыми на Лену вышли. Не слыхал?

– Как же? – Теперь Михей исподлобья метнул на приказчика удивленный взгляд. – Пантелея Демидыча все знают.

– Живой?

– Не было слухов, что помер. В Ленском он давно не был, но Постник Губарь сказывал, видел на Индигирке…

– Вот бы кого мне встретить! – с таким жаром воскликнул приказчик, что ленский казак почувствовал в нем своего, искреннего человека, какие редко встречаются среди торговых людей.

Как ни много промысловых и торговых ватаг скопилось под волоком, но после ухода воевод с их людьми острог и посад казались опустевшими, а округ притихшим. Приказчики усовского обоза будто нарочито ждали, когда схлынет этот затор. Не спешил в Ленский острог и Михей. Кормились они с Ариной в обозе. Она опять варила и стряпала, он отгонял от стругов ярыжек и служилых, искавших выгод. Федот Попов привел на табор двух гулящих людей, которые хвалились за месяц привести струги с верховьев Куты к Ленскому острожку и рядились за работу дорого. Поговорив с ними, Михей уличил обман: дальше Николиного погоста плеса Лены они не знали.

Стадухин нашел в вытоптанном прибрежном осиннике брошенный балаган, подновил его и уводил туда Арину от костров и многолюдья стана. Обозным нравилось, что служилый не лезет в их дела, и отношения казака с торговыми людьми потеплели. Он же, к своему счастью, рядом с женщиной спал так крепко, что не чувствовал около себя никого, кроме нее.

Они старались уединиться всякий свободный час, который могли провести вместе. На баню или мыльню денег не было, мылись в реке. Не желая носить штанов, как русская женщина, Арина мазала ноги дегтем до самой промежности, но это мало помогало – мокрец да мошка и с дегтем разъедали кожу до язв. Михей где-то добыл тайменьи кожи, отмездрил и задубил их, сшил возлюбленной портки и заставил надевать под поневу.

Мимо его глаз будто во сне прошел досмотр товаров, приказчики получили отпускную грамоту, им назначили очередь выхода на волок. Стадухин в который раз поплелся в острог по своему делу и столкнулся с письменным головой Бахтеяровым, который отстал от воевод, выполняя какие-то их наказы.

Голова полюбопытствовал о делах, морща утиный нос, посмеялся над просьбой о венчании.

– За бабий подол держась, будешь теперь зевать на приострожных службах. А я думал отправить тебя на дальние, на прииск новых земель.

– Отправь! – Стадухин напрягся вдруг и впился в него цепким взглядом. – Жена тому не помеха!

Бахтеяров опять посмеялся и, лукаво щурясь, спросил:

– А добудешь соболей, про меня не забудешь?

– Я никогда не забываю ни добра, ни зла! – резче ответил казак.

– Про зло помню, – хохотнул голова. – Заварил ты кашу с Ходыревым и Копыловым. Дай бог, расхлебать. – Плутовато, напоказ вздохнув, опять прищурился: – Сам напишу и приму челобитную от имени воевод. Они мне не откажут. А про соболей помни – замолвлю за тебя словечко.

Глаза Стадухина вспыхнули, он неволей доверительно придвинулся к письменному голове.

– Отправь искать новую землю! – попросил. – Уж я воздам и тебе, и казне.

К вечеру на стан обоза прибежал посыльный и велел Михею идти к Бахтеярову, чтобы приложить руку к челобитной.

«Не забыл! – удивился Стадухин. – Не тянул, как обычно, для пущей важности, набивая цену».

После отъезда на волок монахов они с Ариной тихо обвенчались в острожной церкви, не рассиживаясь с причтом, вернулись на табор усовского обоза. Полтину на венчание дал Федот Попов, и Михей взял, пообещав вести струги по реке. Праздновать свадьбу было не на что, не с кем и ни к чему.

Пришел черед и усовским людям идти на волок. Вздувая жилы и мотая головами, кони потянули их струги к верховьям Куты. Незадолго до усовского обоза здесь прошли воеводы с таким войском, что от стана до стана трава была выщипана их лошадьми, а возле них зловонно смердило людскими нечистотами. Возницы брезгливо плевались и волокли струги на продуваемые безлюдные места. Обогнать же воевод на волоке было делом немыслимым.

– Разве в устье Куты задержатся?! – рассуждал Стадухин, отвечая на расспросы обозных людей.

Арина кашеварила у костров, поглядывая на мужчин пустыми, незрячими глазами. За неделю совместного пути она никого из них не помнила ни по лицам, ни по именам, все были для нее просто обозными. Но ее лицо всякий раз вспыхивало и расцветало, когда на глаза попадался муж. Глупо и счастливо улыбаясь, они до неприличия долго глядели друг на друга, не замечали, что в их присутствии возле костра наступает напряженная тишина.

По строгому наказу старшего приказчика Федота Попова никто из обозных не смел ни шутить, ни осуждать вслух казака со стряпухой. Зато когда те не могли слышать, давали волю языкам и потешались над голубками.

Сена, приготовленного казаками для воеводского табуна, казенным коням не хватало, их погонщики растащили несколько копен, поставленных хабаровскими работными. Возницы с руганью накинулись на годовальщика, сидевшего в зимовье. Тот устало отбрехивался, обещая заплатить из казны Хабаровым и их людям. Зато дома, срубленные для воеводских ночлегов, пустовали, и годовальщик разрешил ночевать в них без платы. Стадухин покружил возле изб зимовья и напросился в амбар.

– Там крыша течет, в стенах дыры – пальцы лезут. Его рубили еще голодранцы Васьки Бугра, проложившего Ленский волок. – Годовальщик и дольше отговаривал бы казака: после проезда воевод на него напала охота говорить. Стадухин же резко спросил, обрывая на полуслове:

– Пустишь?

– Ночуй, если приспичило!

– Приспичило! – Казак усмехнулся и пошел обустраивать ночлег.

Два одеяла да верхняя одежда – все пожитки, что были у них с Ариной. До сумерек надо было принести бересты на подстилку, лапника и травы, чтобы постель была мягче. Мошки в амбаре было больше, чем в лесу, пришлось устраивать дымокур. Но и он не помог. Гнус выгнал обоих на продувное место, под чистое небо с выткавшимися звездами. Выкатилась ущербная луна, желтая и ясная. Положив под бок лук со стрелами, саблю, Михей не заметил, как уснул, и почувствовал тычок в бок.

– Медведь! – испуганно прошептала Арина.

Сердце женщины колотилось, она прижималась к мужу. Пока Михей выбирался из глубин сна, успел увидеть в лунном свете вытянутую горбатую тень убегавшего зверя, услышал хруст веток.

– Открываю глаза, а он ноги нюхает! – взволнованно стрекотала женщина. – И чего они к нам привязались?

Стадухин, удивляясь, что так глубоко спит под боком жены, слегка обеспокоился безопасностью ночлегов, о чем прежде не задумывался.

– Не помню, чтобы встречи с ним были к худу! – пробормотал сонным голосом, крепче обнимая Арину. – Заяц выскочит – не к добру! А медведь – как встречный человек: сразу не поймешь, что у него на уме.

Той ночью, глядя на звезды, Арина удивленно призналась ему:

– Ведь мы совсем недавно сошлись?… А мне чудится, будто век живем. А прежняя моя жизнь будто приснилась. Осенит вдруг: у меня же были мужья, дети, полюбовные молодцы: ни лиц не помню, ни как с ними все было. И родить от тебя хочется, как молодой, и жить долго.

– Роди! – сонно поддакнул Михей. – Поп в Ленском, поорет для порядка, что зачали в пост. Пусть! У него служба такая. Семейка Дежнев привез с Яны ясырку – у той брюхо из-под шубы выпирало. Поп заартачился – не стану крестить болдыря, во блуде зачатого. Семейка – челобитную на государево имя! Поп без поклонов и бабу окрестил, и младенца, и венчал их вместе с приплодом. У нас все проще.

Помолчав, добавил к сказанному:

– Чудно! Я ведь тоже все забыл! Были какие-то, а помню только тоску… Тебя увидел – будто Илья молнией по башке звезданул! Отыскал-таки суженую.

Он говорил искренне, но душевная радость, которой жил последнее время, порой омрачалась вспоминаниями о службе. И на этот раз с реки повеяло вдруг стужей, от которой побежали по спине мурашки. С тех самых пор, как ушел в Сибирь, он верил, что станет богатым и знаменитым, хотя о богатстве не сильно-то переживал: душа алкала подвига, который не засунешь в кожаный мешок с дорогой рухлядью, смутно рвалась в неведомые края, где казак мечтал обрести славу. Мечталось подвести новую землю под высокую государеву руку, дать тамошним народам мир и порядок. Вернуться к родовым могилам, срубить дом и передать славу внукам, чтобы помнили.

Без Арины Михей уже не представлял себе счастливой жизни. Не хотел думать и о том, как оставит ее одну при Ленском острожке. Таскать же за собой русскую женку по урману, как ясырку, было делом редким даже среди промышленных. При непрестанных походах и воинских стычках для служилых людей это было и вовсе делом невозможным.

– Бог не оставит! – пробормотал он со вздохом и неловко перекрестил грудь, лежа на спине.

2. Кремлевский порядок

В 1639 году Ленский уезд Енисейского острога государевым указом был объявлен Якутским воеводством. Узнав про многие беспорядки на реке Лене, царь Михаил Федорович послал туда воевод в придворных чинах. В те же годы на Русском севере была признана вредной для государства и прекращена монопольная торговля англичан, необдуманно заведенная при Иване Грозном. Царский гость Василий Гусельников и устюжский купец московской гостиной сотни Алексей Усов приложили много сил и денег к изгнанию иностранцев, изрядно вредивших русским купцам. Только после этого осторожный Алексей Усов решил завести торговые дела на Сибирской окраине.

Устюжанин Лука Сиверов был его человеком, выросшим в торговых рядах. Обычные купеческие дела в русских городах повзрослевшему сидельцу изрядно наскучили, душа его желала большого и вольного дела. Лука был верен хозяину, помышлял о Сибири, но не знал ее. Усову нужен был опытный, бывалый приказчик, и вскоре он познакомился с торговым человеком Федотом Поповым, холмогорцем.

Средних лет, с умным лицом и честными глазами, Федот много лет торговал в Тобольске и Тюмени, занимался промыслами, непонаслышке знал окраинную Сибирь. За разговорами о ходовом сибирском товаре и тамошних сделках купец приметил в матером сибиряке страсть не к наживе, а к поиску неведомых земель. Внимательно слушая рассказы холмогорца, он кивал и думал, что такие люди больших денег искони не наживали, но, бывало, прокладывали пути к неслыханным богатствам тем, кто идет следом. Уже при первых встречах Усов стал думать, сколько денег можно вложить в человека, прочно обосновавшегося в Сибири и тосковавшего без большого, рискованного дела.

Федот понимал, что купец готов раскошелиться на сибирское предприятие, и был непрочь вольно торговать и промышлять от его имени, под его защитой. При обычных в то время сделках хозяин и приказчик оговаривали кроме возвращения долга – половину, а чаще – две из трех частей прибыли. Именитый гость царской сотни удивил бывалого сибирского торговца необычным предложением: дать товар на две тысячи рублей в долг с обычным ростом – рубль с десяти.

В первый миг Федот был ошеломлен неслыханно выгодным предложением. Это и насторожило его. Торговые люди и приказчики рисковали жизнью, купцы – деньгами. При рукобитье обычно оговаривалась немилость Божья: пожары, потопления, грабежи, неудача в торге, чтобы в таких случаях купцам ни с живых, ни с родственников погибших своих денег не требовать.

– А если потонем с товаром? – спросил Федот.

– С утопленников какой спрос? – принужденно рассмеялся купец.

– А если товар утонет или пограбят, а мы живы?

Купец усмехнулся и пожал плечами, дескать, уговор есть уговор. Выходило так, что Усов давал приказчику свой товар под обычную кабальную запись. Федот думал день и другой, его не торопили с ответом. На третий холмогорец пришел в богатый дом гостя царской сотни, они ударили по рукам и запили уговор заморским винцом.

Усовский обоз пошел за шумным поездом стольников Головина и Глебова. Приказчики Федот Попов с Лукой Сиверовым не спешили обгонять его, выспрашивали о воеводах и их людях у местных жителей. Всякая метла метет на свой лад, приноравливаться к прежней власти, когда ее должна сменить другая, не было смысла.

Едва воеводы выехали из Енисейского острога, Попов с Сиверовым привели туда свой обоз. Здесь Федот встретил Ярка Хабарова, знакомого по давней мангазейской смуте, где они оба, молодые промышленные люди, были в одном полку.

– Нынче вспоминаю добрым словом тогдашнего врага нашего Гришку Кокорева, – с первых слов стал ругать Головина Ерофей. – Тот по пять раз в год именины справлял, требовал подарков, но шалил в сравнении с нынешними. В Енисейском явился ко мне стольников холоп и потребовал займа на воеводу в полторы тысячи рублей!

Брови у Федота Попова взлетели под шапку. В пути к Енисейскому острогу он был наслышан, с каким размахом развернулся Хабаров на Лене, но не думал, что тот ворочает такими деньгами. Свое предприятие, которое до сей поры казалось Федоту очень весомым, показалось ему вдруг слишком мелким для нынешних торговых дел за Енисеем.

– Не дал! – продолжал браниться Ерофей. – И вот, сижу при остроге. От енисейского воеводы одна проволочка за другой. Печенкой чую – стольниковы козни.

Про козни Хабаров говорил сгоряча. Попов знал, что он ждет обозы с рожью, чтобы барками переправить хлеб в Ленский острог. В прошлом Федот и сам отправлял рожь из Тобольска в Енисейск. Это был простой способ удвоить усовские деньги, но скучный и долгий.

Лука Cиверов, осмотревшись между Обью и Енисеем, кое-что уразумел в здешней торговле. Часть усовского товара они с Федотом продали в пути и на всю выручку купили ржи. В Енисейском остроге она стоила втрое дороже против Тобольского города. На Лене же, по рассказам Хабарова, шла от пяти рублей за пуд.

Но торговля рожью была прибрана к рукам московскими гостями, оказавшимися проворней Алексея Усова. Убедившись в том на Енисее и Ангаре, Лука Сиверов в Илимском остроге стал предлагать дешево распродать усовский товар и вернуться за новым в Тобольск.

«Торговые пути прямыми не бывают, как не бывает искренней дружба торговцев», – думал Федот Попов, с сочувствием поглядывая на Луку. Их струги неспешно плыли по Куте к Лене-реке. Их вел здешний казак Михей Стадухин. Обозные люди сидели на веслах.

С Поповым и Сиверовым на дальние промыслы плыли пять своеуженников со своим денежным и хлебным вкладом: Осташка Кудрин, Дмитрий Яковлев, Максим Ларионов, Юрий Никитин, Василий Федотов. Всех их Федот знал до предприятия и ручался за каждого. Приторговывая в пути, они выбирались на Сибирскую окраину промышлять соболя.

С Федотом же отправился на Лену его племянник Емельян Степанов. Емелька был молодым, огненно-рыжим, конопатым весельчаком и всю дорогу потешал обозных людей. Его большой губастый рот чаще всего был разинут от смеха или удивления. С первого взгляда юнца можно было принять за скомороха: уже один его вид вызывал смех. Но, приглядевшись, люди отмечали, что Емелька не только весел, но по-своему красив. Девки к нему льнули, и он вел себя с ними как избалованный вниманием красавец.

В устье Куты струги причалили к острожку. На казенном причале их поджидали казаки-годовальщики. Михея Стадухина здесь знали, он то и дело отвечал на приветствия. Прежде чем начать досмотр товаров, годовальщики во главе с приказным озабоченно расспросили его о делах, касавшихся служилых людей, чесали затылки и качали головами.

Покончив с досмотром, Федот спросил приказного, не уехал ли куда с солеварни целовальник Шелковников.

– Здесь! – равнодушно отмахнулся тот, все еще что-то подсчитывая в уме. – Собирался плыть в Ленский с жалобами. – Глаза его прояснились, он чему-то едко усмехнулся и выругался, помянув черта.

Попов окликнул племянника Емелю. С разинутым ртом, с сияющими глазами, тот весело, с прибаутками, сел за весла, переправил дядьку через Куту и вернулся к острожку. Федот помахал ему рукой и зашагал по ухабистой дороге к дымам солеварни.

Друзья встретились возле хабаровской заимки, крытой дерном. Срублена она была наспех, чтобы перезимовать, и оставалась такой третье или четвертое лето. Высокий, дородный, чуть сутуловатый Семен так тиснул Федота в объятьях, что тот крякнул:

– Медведь! – Отстранился, смеясь вывернулся из дружеских рук. – Пуще прежнего разъелся на казенных харчах.

Он пристально вгляделся в круглое лицо целовальника, густо обросшее бородой. Заметив в ней проседь, сетку морщин возле глаз, вздохнул:

– Однако мы с тобой не молодеем! Лет десять не виделись?

– Заходи в избу! – чуть не волоком потащил его Семен, усадил на лавку.

Из-за выстывшей печи вышла немолодая уже девка тунгусской или якутской породы с черной косой на спине. Голова ее была непокрыта, на худых плечах висела застиранная мужская рубаха с закатанными рукавами. Девка равнодушно взглянула на гостя, стала выставлять на стол глиняные чашки, берестяные туески.

Наглядевшись на друга юности, Семен встал со скрипнувшей лавки, согнулся в низкой двери, придерживая шапку, и вернулся с глиняным кувшином.

– Ягодное винцо! – Поставил на стол. – Недобродило еще. Кабы нас с него не пронесло. А другого нет! – простодушно развел руками.

Федот вынул из-за кушака березовую фляжку с горячим вином. Узкие глаза ясырки с забубенной тоской скользнули по ней. Она что-то шепеляво гыркнула, и Семен ответил по-русски:

– Ставь чарку!.. Только не мешай говорить. – И пояснил, обернувшись к Федоту: – Хабаровская девка. Никифор на заимке бросил… Ну, за здравие да за встречу, что ли! – Поднял наполненную чарку, наперстком утонувшую в широкой ладони. Перекрестив бороду, оттопырил нижнюю губу, влил в рот, водка булькнула глубоко в горле, Семен посопел, поводил бровями, кашлянул: – Хороша! – Не закусывая, перебарывая жгучую горечь, сипло заговорил: – Понимаю! Мне тоже мелкий торг наскучил. Столько лет потратил попусту. А тебе, с твоим-то умом… Зачем? Для чего? Рухлядь промышлять – не те наши годы, да и надоело. Хотел в службу поверстаться – не взяли, воеводы набрали полк в четыре сотни окладов по Казани и Тобольску. А я бы государю послужил. Это дело непостыдное!

Федот чуть заметно кивнул, тень снисходительной улыбки пробежала по губам.

– Торг торгу – рознь, – возразил осторожно. – Одно дело при лавке сидеть, другое – открыть путь в Китай или Индию. Тут тебе и слава, и богатство.