Запретная любовь. Отец жениха

Сладкая Арман

Запретная любовь. Отец жениха

Глава 1

Любовь

Бриллиантовое кольцо на моем пальце весило тонну. Оно было прекрасным, идеально ограненным, холодным и абсолютно чужим. Я сидела напротив Жени в самом пафосном ресторане города, а он, улыбаясь своей ослепительной голливудской улыбкой, рассказывал о предстоящей поездке на Бали. Вернее, он говорил о том, какие фотографии мы там сделаем для его инстаграма.

– Люб, ты только представь: закат, ты в этом белом платье от Эли Сааб, я в диорском смокинге. Бомба просто! Подписи добавим – что-то вроде «С любимой на краю света». Гениально, да?

Я машинально улыбнулась и отхлебнула воды. Горло пересохло. «На краю света». До него, кажется, рукой подать. Мне было двадцать три, я только защитила диплом по искусствоведению, а моя жизнь уже была расписана как сценарий к плохому ромкому. Сценарий, написанный не мной.

– Да, Женя, гениально, – выдавила я.

Его телефон завибрировал, и он тут же уткнулся в экран, оставив меня наедине с моими мыслями и осетриной на тарелке. Я смотрела на него – красивого, успешного, легкомысленного Женю. Спасителя нашей семьи. Когда папа потерял работу, а долги росли как снежный ком, его предложение руки и сердца стало тем самым чеком, который закрывал все проблемы. Мама плакала от счастья, папа молча обнял меня, и в его глазах я прочитала немую просьбу и извинение. А как можно отказать тем, кто тебя вырастил? Кто любит? Я сказала «да». И теперь носила на пальце этот холодный, давящий камень.

– Все, извини, дела, – Женя отложил телефон и потянулся через стол, чтобы взять мою руку. Его пальцы были ухоженными, мягкими. Рука человека, который не знал тяжелого труда. – Скоро познакомишься с отцом. Он сейчас в отъезде, возвращается завтра.

Мое сердце дрогнуло. Анатолий Владимирович. Я видела его лишь пару раз мельком, на крупных благотворительных вечерах, куда меня водила мама в надежде на «нужные знакомства». Он всегда был в центре мужской стаи деловых людей, высокий брюнет, с проседью на висках, и тяжелым, будто просверливающим взглядом. Он не произнес в мою сторону ни слова, но его мимолетный, скользящий взгляд заставлял меня инстинктивно выпрямить спину и отвести глаза. Он пугал меня своей неукротимой, звериной силой, которая чувствовалась даже на расстоянии. Он был полной противоположностью своему легкомысленному сыну.

– Он согласен с нашим браком? – осторожно спросила я.

Женя фыркнул, доедая свой стейк.

– Конечно! Ну, сначала вскипел, мол, «женишься как все нормальные люди, в сорок лет». Но я ему объяснил, что ты не какая-то там… ну, в общем, что из хорошей семьи, умная, красивая. Имя у тебя правильное – Любовь. Для пиара то, что надо. Он у меня прагматик, все просчитал. Понял выгоду.

«Выгоду». От этого слова стало тошно. Я была выгодным активом. Аккуратной, тихой, с хорошей репутацией.

– А где мы будем жить? – спросила я, уже боясь ответа.

– В главном доме, конечно! У папаши там дворец. Я свое гнездо еще не свил, а он настаивает, чтобы мы пожили с ним. Говорит, «присмотрю за вами». Ну, ты не бойся, он целыми днями на работе, почти призрак.

Мысли о жизни под одной крышей с грозным Анатолием Владимировичем заставило меня внутренне сжаться.

После ужина Женя повез меня к себе. Квартира в самом центре, снятая им для наших встреч, была стерильно чиста и похожа на выставочный образец дорогого дизайнерского интерьера: холодный мрамор, хромированный металл, абстрактные картины на стенах, которые ничего не значили. Ни одной личной вещи, кроме пачки виниловых пластинок у огромного проигрывателя.

– Нравится? – обнял он меня сзади, прижав к себе. Его губы коснулись моей шеи, и я почувствовала, как по коже побежали мурашки – не от желания, а от смутной тревоги.

– Очень… стильно, – нашлась я.

– Я так и знал. А теперь самое интересное, – Женя развернул меня и повел в спальню.

Он целовал меня умело, его язык скользил по моим губам, зубам, небу, выучивая каждую деталь с деловым подходом. Его пальцы расстегнули платье, и ткань с шелестом упала на пол. Евгений отвел шаг, чтобы полюбоваться мной, и его взгляд был лишен страсти – скорее, это был взгляд коллекционера, оценивающего новый экспонат.

– Идеально, – прошептал он, и это прозвучало как вердикт.

Женя снял с меня белье, его прикосновения были уверенными, будто он следовал некоей инструкции. Уложил меня на идеально застеленную кровать, и холод шелкового белья заставил меня вздрогнуть. Его ладони скользили по моей коже, вырисовывая узоры на животе, бедрах, груди. Он знал все эрогенные зоны, нажимал на нужные кнопки, и мое тело послушно отзывалось легкой дрожью, тихими стонами. Физиология делала свое дело.

Но я была вне себя. Я наблюдала за происходящим со стороны, как будто это было кино. Я отмечала про себя, что свет от торшера отбрасывает интересные тени на его накачанный пресс, что его кожа пахнет дорогим мылом с ароматом сандала, что он дышит ровно и ритмично, как марафонец. В голове крутился бесконечный список дел: «Не забыть завтра забрать платье из химчистки… Передать маме чек за ужин… Написать Светке, что не смогу на ее выставку…»

Он вошел в меня плавно, без суеты. Его движения были отточенными, глубокими, идеально выверенными по ритму. Я обняла его за плечи, впилась пальцами в упругие мышцы, издавала правильные звуки, двигалась ему навстречу. Волны удовольствия накатывали, отдавались теплом внизу живота, но это было какое – то локальное, изолированное удовольствие, не затрагивающее душу. Он шептал мне на ухо комплименты, и они звучали как заученные фразы из романтического фильма.

В самый пик, когда его тело напряглось, а из груди вырвался низкий стон, он не зажмурился. Его глаза были открыты, и он смотрел куда – то мимо меня, на темный экран телевизора, отражавший нашу сцену. И в этот момент я поняла всю глубину нашей разобщенности. Мы занимались любовью, не видя друг друга.

После он легко откатился на бок, тяжело дыша, и через мгновение его дыхание стало ровным и глубоким. Он уснул, как будто выключили кнопку. Совершил положенный акт и перешел в режим ожидания.

Я лежала на спине, чувствуя, как по внутренней стороне бедра медленно стекает капля его пота. На мне не было ни клочка одежды, но я не чувствовала себя обнаженной. Я чувствовала себя пустой. Бриллиант на моем пальце отбрасывал на потолок крошечный, насмешливый блик. Тихо подобрав с пола шелковый халат, накинула его, вышла на балкон. Ночной воздух был прохладным и живым. Я вдохнула его полной грудью, пытаясь смыть с себя ощущение фальши и одиночества. Где-то внизу гудел город, жил своей жизнью. А я стояла в золотой клетке будущей госпожи Егоровой и понимала, что мое тело только что было использовано, а душа даже не заметила этого. Привыкну – попыталась убедить я себя – многие так живут. Но где-то в глубине, под грудой долга и вины, шевельнулось семя будущего бунта. Оно было крошечным, но живучим.

Глава 2

Машина Жени плавно зарулила за кованые ворота, и у меня перехватило дыхание. «Дворец» – это было не преувеличением. Перед нами высился трехэтажный особняк из темного кирпича и стекла, строгий, монументальный и подавляющий своей бездушной совершенностью. Ландшафтные дизайнеры, казалось, с линейкой выверяли каждый куст, каждую травинку. Ничего лишнего.

– Ну, как? – самодовольно спросил Женя, гася двигатель. – Гнездышко. Отец выстроил лет десять назад. Говорит, для семьи. Ирония судьбы, да? – он хохотнул.

Я молча кивнула, сжимая в руках сумку. В горле стоял ком. Это был форпост, крепость Анатолия Владимировича, и мне предстояло в ней поселиться.

Внутри было пустынно и гулко. Высокие потолки, пол из полированного темного дерева, стены цвета слоновой кости, украшенные безликой абстрактной живописью. Пахло дорогой полировкой, свежими цветами в напольных вазах и легким, едва уловимым ароматом сандалового дерева – мужским, властным. Пахло им.

Нас встретила суховатая женщина в строгом платье и переднике – экономка Лидия Михайловна.

– Евгений Анатольевич, Любовь Викторовна, добро пожаловать. Ваши вещи уже отнесены в ваши комнаты. Анатолий Владимирович вернулся утром, он в кабинете. Ждет вас к обеду.

У меня похолодели пальцы. Он уже здесь. Женя, не обращая внимания на мою бледность, потянул меня за собой по длинному коридору.

– Не тушуйся, он не кусается, – бросил он через плечо. – Главное – не спорь и кивай. Он это любит.

Мое сердце колотилось где – то в районе горла. Мы остановились у массивной дубовой двери. Женя, недолго думая, постучал и сразу вошел.

Кабинет был огромным, залитым светом от панорамного окна. Воздух был густым от запаха старой кожи, бумаги и того самого дымного аромата, что витал в холле. И он сидел за огромным столом из темного дерева, погруженный в изучение документов. Анатолий Владимирович.

Вот так, впервые вблизи, он показался мне еще более внушительным, чем издалека. Широкие плечи под идеально сидящей рубашкой, седина у висков, которая не старила, а лишь добавляла авторитетности. Он поднял голову, и его взгляд, тяжелый и оценивающий, упал сначала на сына, а затем на меня. И все. Просто взгляд. Но у меня перехватило дыхание, будто на грудь положили гирю. Это был не взгляд свекра на невесту сына. Это был взгляд хищника, мгновенно оценивающего добычу. Быстрый, сканирующий, проникающий под кожу. Он не улыбнулся. Лишь слегка кивнул.

– Женя. Любовь Викторовна. Проходите.

Его голос был низким, немного хрипловатым, как будто от долгого молчания или от хорошего коньяка. Он обвел нас обоих своим взором и отложил ручку.

– Ну, что, познакомились? – его вопрос повис в воздухе. Он не уточнял, что именно имел в виду – нас с Женей или с домом.

– Да, пап, все отлично! – бодро отрапортовал Женя, плюхаясь в кожаное кресло. – Люба в восторге от дома. Правда, Люб?

Я почувствовала, как на меня снова устремляется тот самый взгляд. Пристальный, не отпускающий. Мне стало жарко.

– Дом… очень впечатляющий, – тихо сказала я, глядя куда-то в район его галстука.

– Он не должен впечатлять, – парировал Анатолий Владимирович, не отводя от меня глаз. – Он должен быть удобным. Надеюсь, вам здесь будет удобно, Любовь Викторовна.

Он сказал мое имя медленно, как бы пробуя на вкус. От его произношения по спине пробежали мурашки.

– Спасибо, я постараюсь не мешать, – прошептала я.

Он хмыкнул, и в уголке его губ дрогнула тень улыбки.

– В этом доме сложно мешать. Он большой. Лидия Михайловна покажет вам ваши апартаменты. Женя, ко мне, нужно обсудить кое-какие документы по свадьбе.

Мне было приказано удалиться? Я почувствовала себя школьницей, вызванной к директору.

– Конечно, – кивнула я и, не глядя на него, поспешила к выходу.

Моя комната – нет, целые апартаменты – находились в противоположном крыле от Жениных. Об этом мне сразу сообщила домработница. Роскошные, с огромной кроватью, собственным будуаром и выходом на небольшой балкон с видом на парк. Мои скромные чемоданы жалко ютились посреди простора. Я закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, пытаясь унять дрожь в коленях. Это было не просто напряжение. Это было что-то другое. Что-то острое, колющее, щекочущее нервы. Его взгляд… он видел меня. Не невесту сына, не красивую картинку, а именно меня. И в этом взгляде не было ни одобрения, ни осуждения. Был чистый, нефильтрованный интерес. И это пугало и смущало меня одновременно.

Вечером за ужином было не лучше. Мы сидели за длинным столом, способным вместить два десятка человек. Анатолий во главе. Я – напротив, рядом с Женей. Он расспрашивал сына о делах, о предстоящих планах, и Женя отвечал немного по – юношески, заискивающе. Я молча ковыряла вилкой салат, чувствуя себя невидимой.

– А вы, Любовь Викторовна, я слышал, искусствовед? – неожиданно обратился он ко мне.

Я вздрогнула, чуть не уронив вилку.

– Я… только закончила университет. Магистратуру.

– Что же вас привлекает? Ренессанс? Барокко? Или, может, что – то современное, непонятное? – в его голосе слышалась легкая насмешка, вызов.

Я заставила себя поднять на него глаза. Он глядел на меня, опершись подбородком на сцепленные пальцы. Женя с интересом смотрел то на него, то на меня.

– Меня привлекает… искренность, – выпалила я, сама удивившись своей смелости. – Вне зависимости от эпохи. Когда художник не врет. Даже если это некрасиво.

Наступила тишина. Женя замер с бокалом у губ. Анатолий Владимирович медленно отпил вина, его глаза не отпускали меня.

– Искренность, – повторил он задумчиво. – Редкий и опасный товар в наше время. Не находите?

– Отец, не пугай ты мою невесту своими философиями! – встрял Женя, пытаясь разрядить обстановку. – Она у меня впечатлительная!

Анатолий медленно перевел взгляд на сына, и тот сразу поник.

– Я не пугаю, – мягко произнес он. – Я интересуюсь. Пожалуйста, продолжайте, Любовь Викторовна.

Но я уже все сказала. Мужество покинуло меня. Я опустила глаза.

– Я, устала с дороги, – промямлила я. – Прошу прощения, можно я пойду?

– Конечно, – его голос снова стал формальным, холодным. – Отдыхайте.

Я вышла из-за стола, чувствуя его взгляд у себя на спине. Он прожигал ткань платья.

В своей комнате я снова прислонилась к двери, сердце бешено колотилось. Это была не неприязнь. Не страх. Это было нечто гораздо более сложное и тревожное. Он видел во мне человека. Интересовался моим мнением. И в этом простом факте было больше интимности, чем во всей предыдущей ночи с его сыном.

Я подошла к окну и посмотрела на темнеющий парк. Где-то в этом доме был он. Человек, чей один только взгляд заставлял мое тело трепетать от непонятной, запретной тревоги. И я с ужасом понимала, что жду следующей встречи. Жду того момента, когда наши глаза снова встретятся, и я снова почувствую этот обжигающий, стыдный, пьянящий интерес. Это было неправильно. Это было опасно. Но это было единственное, что за последние недели заставило меня чувствовать себя живой.

Глава 3

Анатолий

Документы от зарубежных партнеров расплывались перед глазами в однообразной серой пелене. Цифры, сводки, прогнозы – обычно это был единственный язык, на котором я был готов говорить, единственный мир, где я чувствовал себя полновластным хозяином. Но сегодня мозг отказывался концентрироваться. В ушах стоял тихий, сбивчивый голос: «Меня привлекает искренность».

Черт возьми. Я откинулся на спинку кресла, закурив сигару. Дым густыми кольцами уплывал в потолок, растворяясь в прохладном воздухе кабинета. Искренность. Какое наивное, глупое и до невозможности опасное слово для выпускницы художественного ВУЗа, которая всего через месяц станет женой моего сына. Жени. Мой мальчик. Мое разочарование.

Он привез ее вчера. Я наблюдал за ними из окна кабинета, как их машина зарулила за ворота. Сын выскочил первым, подбежал к ее двери с показной галантностью, которую видел в каком – то своем дурацком сериале. А она вышла медленно, оглядывая дом с таким выражением лица, будто ее привезли на плаху. Не восторг, не любопытство – тихий, животный ужас, приправленный долгом. Я узнаю эту смесь за версту. Сам слишком часто видел в зеркале.

Она была красива. Неброско, не по-Жениному. Не та красота, что кричит с обложек. Та, что заставляет присмотреться. Хрупкая, с большими глазами, в которых плавало море какой-то внутренней, непрожитой тоски. И имя – Любовь. Ирония судьбы или насмешка какой-то высшей силы.

Обед. Адская пытка. Сидеть напротив и видеть, как мой сын играет в счастливого жениха, жуя свою говядину и рассказывая банальности. Она сидела, сгорбившись, будто стараясь занять как можно меньше места. Ела крошечными кусочками, словно птичка. И время от времени бросала на меня быстрые, испуганные взгляды из-под длинных ресниц. Взгляды, от которых по спине бежали мурашки. Она не боялась меня как свекра. Она боялась меня как мужчину. И в этом страхе была порочная, запретная сладость.

А потом она осмелилась. Заговорила. Голос тихий, но без дрожи. «Искренность. Когда художник не врет. Даже если это некрасиво».

Я чуть не поперхнулся вином. В этом доме, за этим столом, где десятилетиями царили только прагматизм и выгода, прозвучало такое чистое, такое неуместное слово. Оно повисло в воздухе, как щебет чужой птицы, залетевшей в открытое окно. Женя, мой дурак, даже не понял, что произошло. А я понял. Она бросила вызов. Не мне. Всей этой бутафории, в которую мы все играем.

И в тот момент, когда она опустила глаза, покраснев, я увидел не невесту сына. Я увидел ее. Девушку с тонкой шеей, на которой пульсировала жилка. Девушку, чьи пальцы сжимали салфетку. Девушку, в чьих глазах прятался настоящий, невысказанный бунт.

Черт возьми, повторил я про себя, затушив сигару. Это осложняло все.

Я встал и подошел к бару, налил себе виски. Алкоголь обжег горло, но не смог прогнать навязчивый образ. Ее испуганные глаза. Дрожь в голосе. Хрупкость, за которой скрывалась сталь.

Что она делает с моим сыном? Соглашается на этот брак, конечно. Он для нее – спасение. Я уже заказал проверку ее семьи. Думаю, найду там долги, отчаянное положение. Она продается. Но продается не с восторгом, а с отвращением. Это меня… заводит. Черт бы побрал.

Я представил ее вчерашний вечер. Они в его стерильной квартире, которую я снял. Женя, наверняка, демонстрировал ей свою «любовь» с тем же искусством, с каким дрессируют породистых собак. Технично, бездушно, для галочки. Представил, как ее гладкая кожа покрывается мурашками не от страсти, а от холода и тоски. Представил, как она лежит потом и смотрит в потолок, чувствуя себя использованной вещью.

Гнев, горячий и беспощадный, клокотал у меня внутри. Гнев на сына за его слепоту. На себя – за эти порочные мысли. На нее – за то, что явилась сюда и всколыхнула во мне то, что я много лет назад похоронил под тоннами отчетностей. Я не влюбился. Это абсурд. Это просто атакованное одиночество. Я слишком долго был один. Слишком долго меня окружали либо подчиненные, либо купленные женщины. А тут появилась она. Молодая, пахнущая не парфюмом, а жизнью. Испуганная, но не сломленная.

Мой долг – выгнать ее. Оторвать от Жени щепку, пока она не вонзилась ему в сердце. Объяснить ему, что он женится на призраке, который никогда не будет его любить. Но я не сделаю этого. Потому что я хочу смотреть, как она краснеет под моим взглядом. Хочу снова услышать, как ее голос дрожит, когда я задаю ей неудобный вопрос. Хочу украдкой наблюдать, как она ходит по моему дому, по моей территории, вся такая чужая и такая невероятно притягательная. Это игра. Опасная, глупая, недостойная меня игра. Но я ввязался в нее.

Я подошел к окну. В ее окне, в противоположном крыле, горел свет. Я видел ее силуэт. Любовь стояла, прислонившись к стеклу, и смотрела в темноту моего парка. Что она там ищет? Спасение? Или себя прежнюю?

Она подняла голову, и мне показалось, что ее взгляд скользнул прямо по моему окну. Я не отпрянул. Я стоял в темноте своего кабинета, зная, что она не видит меня. Чувствовал себя подлецом, воришкой, который крадет то, что ему никогда не принадлежало и не будет принадлежать.

Завтра я придумаю повод снова с ней столкнуться. Спрошу о ее мнении по поводу какой – нибудь картины в библиотеке. Напугаю ее еще раз. Заставлю ее глаза снова блеснуть тем самым испуганным, живым огнем. Это грех. Это ниже моего достоинства. Но я сделаю это. Потому что впервые за долгие годы я почувствовал нечто, кроме скуки и усталости. И это «нечто» было острым, как лезвие, и пьянящим, как самый крепкий виски.

Ее зовут Любовь. И это жестоко.

Глава 4

Любовь

Солнце будило меня нарочито яркими лучами, высвечивая пылинки, танцующие в воздухе над огромной, чужой кроватью. Первое мгновение было прекрасным – я не понимала, где я. А потом память накрыла волной: дубовый кабинет, тяжелый взгляд, тихий голос, произносящий мое имя. Анатолий. Я сжалась под одеялом, словно пытаясь спрятаться. В ушах стучало: «Искренность. Редкий и опасный товар». Он не просто произнес это. Он бросил эти слова мне в лицо, как перчатку. И в его глазах читалось не презрение, а интерес. Любопытство охотника, нашедшего диковинного зверька.

Стыд обжег мне щеки. Я вела себя как дура. Надо было просто улыбнуться и промолчать. Кивать, как советовал Женя. Вписаться. А я начала рассуждать об искренности с человеком, который, скорее всего, последний раз был искренен на смертном одре своей жены.

Мысль о Жене заставила меня вздрогнуть. Где он? Я на цыпочках вышла в коридор и прошла в другое крыло. Дверь его спальни была распахнута, кровать заправлена. На тумбочке лежала записка, нацарапанная его размашистым почерком: «Люб, улетаю в Москву на пару дней, срочные переговоры по свадьбе (оркестр там, фотосессия)! Скучай! Целую! Твой Женя».

От этих слов не стало теплее. Стало пусто. Он уехал. Оставил меня одну. В этом ледяном дворце. С его отцом. Паника, острая и липкая, сдавила горло. Несколько дней наедине с Анатолием Владимировичем. С этим человеком, чье молчаливое присутствие давило сильнее, чем чьи – либо крики.

Я металась по своим апартаментам, как мышь в стеклянной ловушке. Мне нужно было увидеть его. Или не видеть? Избегать? Как вести себя? Что делать? Я представила, как мы случайно сталкиваемся в бесконечном коридоре, и он смотрит на меня своим пронизывающим взглядом, и я… а что я? Я должна что-то сказать. А если я опять ляпну какую-нибудь глупость?

Завтрак был настоящей пыткой. Я сидела одна за тем самым длинным столом, и звук моей ложки о фарфор казался оглушительно громким. Лидия Михайловна двигалась бесшумно, как тень, подливала кофе, ее лицо было невозмутимым маской.

– Анатолий Владимирович уже завтракал? – выдавила я наконец, просто чтобы разорвать гнетущую тишину.

– Анатолий Владимирович уехал в офис к семи утра, Любовь Викторовна, – ответила домработница без единой эмоции. – Он сказал, что вы должны чувствовать себя как дома.

Как дома. Ирония заставила меня поперхнуться. Я чувствовала себя как в музее, где до каждого экспоната нельзя дотрагиваться.

После завтрака я решила исследовать свою тюрьму. Бродила по бесконечным коридорам, заглядывая в полуоткрытые двери. Библиотека с книгами в одинаковых кожаных переплетах, которые, казалось, никогда не открывались. Зимний сад с идеально подстриженными орхидеями, которые не пахли. Кинотеатр с рядами пустых мягких кресел. Все было безупречно, дорого и мертво. В этом доме не было души. Как и в его хозяине? Нет, в нем была душа. Темная, израненная, спрятанная под семью замками, но она была. Я почувствовала это. И это пугало больше всего.

К обеду я уже готова была лезть на стену от одиночества и тишины. Я сидела в зимнем саду и смотрела на орхидеи. Мне захотелось сорвать одну, просто чтобы увидеть что – то неидеальное, живое. И тут я услышала шаги. Твердые, уверенные, мужские. Не легкая походка Жени. Это были его шаги. Сердце заколотилось, сжимаясь в комок то ли страха, то ли предвкушения.

Анатолий появился в дверях не сразу. Сначала я услышала его голос, отдающий распоряжения Лидии Михайловне низким, спокойным тембром. Потом он вошел. Он был в другом костюме, но также безупречен. Его взгляд скользнул по мне, задержался на секунду дольше необходимого, и я почувствовала, как по спине побежали мурашки.

– Любовь Викторовна. Я надеюсь, Лидия Михайловна позаботилась о вас? – его голос прозвучал формально, но в глубине глаз читалась тень насмешки. Он знал, что я здесь сходила с ума.

– Да, спасибо, все прекрасно, – мой собственный голос прозвучал пискляво и неестественно.

Анатолий подошел к орхидее, которую я только что хотела сорвать, и провел пальцем по идеальному лепестку.

– Скучаете? – спросил он неожиданно, не глядя на меня.

Вопрос застал меня врасплох.

– Я… не совсем понимаю…

– По Жене, – уточнил он, и теперь его взгляд был прикован ко мне. Тяжелый, изучающий. – Вам, должно быть, его недостаточно. Сын импульсивен. Легко загорается и быстро остывает. Не самый надежный спутник для такой… вдумчивой натуры.

Анатолий говорил о своем сыне с убийственной, холодной точностью. Без злобы, просто констатируя факт. Мне стало не по себе.

– Я люблю Женю, – автоматически выпалила я, чувствуя, как горит лицо. Ложь прозвучала настолько фальшиво, что мне самой стало противно.

Анатолий Владимирович усмехнулся. Тихо, почти про себя.

– Конечно, – сказал он мягко. – Как же иначе.

Он сделал шаг ко мне. От него пахло морозным воздухом, дорогим одеколоном и властью. Мое сердце бешено колотилось где – то в горле. Я не могла пошевелиться, прикованная его взглядом.

– Вам не нужно лгать мне, Любовь Викторовна, – произнес он тихо, так, чтобы не услышала экономка. – Мы оба понимаем, какая сделка здесь заключена. Я уважаю прагматизм. Ненавижу лицемерие.