Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

– Если бы ты поберег свое дыхание для спасения сына твоего отца, вместо того чтобы тратить время и силы на пустые россказни, – сказал Ранальд, приходя в нетерпение от болтливости капитана, – или если бы твои ноги так же проворно работали, как язык, еще была бы тебе надежда положить сегодня твою усталую голову не на кровавую подушку.

– В твоих словах есть нечто поистине военное, – сказал капитан, – хотя слишком резко и непочтительно по отношению к офицеру в старшем чине. Но на походе я всегда прощаю такие провинности, потому что у всех народов при этих случаях допускаются большие вольности. Ну а теперь, друг Ранальд, веди меня дальше, так как я успел маленько отдышаться. Иначе говоря, I prae, sequar[38], как мы, бывало, выражались в маршальской коллегии.

Догадываясь о его намерениях больше по движениям, чем по речам, Сын Тумана снова пустился в путь, пробираясь с безошибочной точностью, уподоблявшейся инстинкту, через самые неудобные места, какие только можно себе представить. Капитан поспевал за ним, как мог, таща на себе и тяжелые сапоги с наколенниками, и панцирь с железными рукавицами, не говоря уже о толстой кожаной куртке, скрывавшейся под всеми этими доспехами; он во всю дорогу разглагольствовал о своих прежних подвигах, хотя Ранальд не обращал ни малейшего внимания на его слова. Таким образом прошли они довольно большое расстояние, как вдруг в стороне послышался мощный лай собаки, вероятно почуявшей по ветру свою добычу.

– Черный пес, – молвил Ранальд, – не к добру тебя услышал Сын Тумана! Чтобы тебе пропасть, и с сукой, которая тебя породила… Таки напала на наш след?.. Только теперь уж поздно, черная тварь, олень добрался до своего стада.

Сказав это, он опять тихо свистнул, и ему так же тихо ответили с верхнего конца скалистого прохода, по которому они уже несколько времени подымались. Ускорив шаги, они достигли вершины, и при свете ярко светившей луны Дальгетти увидел толпу из десяти иди двенадцати хайлендеров и стольких же женщин и детей, которые встретили Ранальда Мак-Ифа изъявлениями такой восторженной радости, что спутник его тотчас догадался, что это должны быть Сыновья Тумана. Место, где они ютились, вполне подходило к их прозвищу и образу жизни. То был нависший над бездной крутой утес, вокруг которого вилась узкая, прерывистая тропинка, и над нею во многих пунктах командовала избранная ими позиция.

Ранальд поспешно и горячо что-то рассказывал детям своего племени, после чего все мужчины стали поодиночке подходить к Дальгетти и пожимать ему руку, а женщины, с громкими возгласами благодарности, теснились вокруг него и целовали край его одежды.

– Они клянутся тебе в верности, – сказал Ранальд Мак-Иф, – за то добро, которое ты сделал сегодня нашему роду.

– Ну и довольно, Ранальд, – сказал Дальгетти, – скажи им, что я не люблю этого пожимания рук… Это только путает понятия и ранги в воинском сословии… А что до целования рукавиц, пороховниц и тому подобного, помню я, что однажды сказал бессмертный Густав, когда проезжал по улицам Нюрнберга и народ на него молился (чего он, конечно, более был достоин, нежели простой, хотя и благородный кавалер, как я). Тогда он обратился к ним с упреком, говоря: «Вот вы мне поклоняетесь, как Богу, а может быть, скоро на меня падет небесное мщение и докажет вам, что я такой же смертный, как и вы!» Так вот, значит, где ты думаешь укрыться от преследований, Ранальд?.. Voto а Dios[39], как говорят испанцы, местечко отличное… И даже такое местечко, что для малого отряда я, пожалуй, лучше не видывал. Ни одному человеку нельзя подойти по этой тропинке, не наткнувшись на дуло пушки или ружья… А впрочем, Ранальд, надежный друг мой, пушек-то у вас, наверное, не водится… да и мушкетов я что-то не вижу у твоих молодцов. Какую же артиллерию намерен ты пустить в ход, чтобы защитить позицию, покуда не дойдет дело до рукопашной? Я не могу взять в толк, что ты замышляешь, Ранальд!

– Будем обороняться с той отвагой и тем оружием, которое досталось нам от отцов наших, – отвечал Мак-Иф, указывая капитану на своих людей, вооруженных луками и стрелами.

– Луки и стрелы! – воскликнул Дальгетти. – Ха-ха-ха! Разве мы возвращаемся к временам Робин Гуда?{106} Луки и стрелы! Вот уже сто лет, как ничего подобного не видано в цивилизованных войсках. Луки и стрелы! Отчего же не ткацкий навой, как во времена Голиафа?{107} Вот до чего дожил Дугалд Дальгетти из Драмсуокита, что собственными глазами увидал людей, которые сражаются с помощью лука и стрел! Бессмертный Густав ни за что бы не поверил этому… ни Валленштейн, ни Батлер… ни старик Тилли… Ну, Ранальд, что делать, коли у кошки только и есть что когти… Если у нас ничего нет, кроме луков и стрел, попробуем как-нибудь управиться и этими средствами. Но так как я не знаю, далеко ли они стреляют и что вообще можно сделать с такой допотопной артиллерией, распорядись уж сам, как лучше расставить твоих людей. Я и рад бы принять начальство, если бы вы воевали настоящим христианским оружием, да не могу, потому что у вас способы какие-то нумидийские. Впрочем, и я непременно приму участие в предстоящей схватке, к сожалению, только с пистолетами, по той причине, что мое ружье осталось у седла вместе с Густавом…

– Нет, брат, спасибо, слуга покорный, – продолжал он, – обращаясь к одному из горцев, который предлагал ему лук. – Дугалд Дальгетти может сказать о себе, как нас учили в маршальской коллегии:

Non eget Mauris jaculis, neque arcu,Nec venenatis gravida sagittis,Fusce, pharetra…[40]

что в переводе означает…

Тут Ранальд Мак-Иф еще раз положил предел болтовне капитана, дернув его за рукав и указав рукой в глубину ущелья. Лай собаки раздавался все ближе и ближе, и можно было расслышать несколько человеческих голосов, перекликавшихся между собой: очевидно, люди близко следовали за собакой и время от времени рассыпались по сторонам, затрудненные препятствиями на пути или с целью хорошенько осмотреть по дороге кусты. С каждой минутой они приближались. Мак-Иф тем временем предложил капитану скинуть свои тяжелые доспехи, предупредив, что женщины сумеют их запрятать и сохранить.

– Извините, сэр, – сказал Дальгетти, – это не водится у нас, в заграничных войсках. Я, например, помню, как один раз бессмертный Густав распек финских кирасиров, да еще барабаны у них отнял за то, что они сняли свои латы и сложили их в обозе. Так они и ходили без барабанов до тех самых пор, пока так славно не отличились в битве под Лейпцигом. Такой урок не скоро позабудешь; да, помню я также восклицание бессмертного Густава: «Увижу, кто из офицеров любит меня, тот наденет ратные доспехи: ибо, если мои офицеры будут убиты, кто же поведет моих солдат к победе?» Тем не менее, друг Ранальд, я бы не прочь был избавиться от моих тяжеловесных сапог, если у вас найдется чем заменить их, потому что подошвы у меня не такие, как у вашей команды, и я не могу ходить босиком по острым камням и по терниям.

В одну минуту с капитана стащили неуклюжие сапоги и заменили их парой мягких башмаков из оленьей шкуры, которые один из хайлендеров тут же проворно скинул и уступил ему, чем весьма одолжил Дальгетти.

Капитан только что посоветовал Ранальду отрядить двух-трех человек под гору на разведку и немного развернуть фронт, то есть поставить по паре стрелков на каждую сторону утеса, чтобы иметь наблюдение за неприятелем со всех пунктов, как вдруг собака залаяла совсем близко, и осажденные догадались, что преследующий их отряд уже вошел в ущелье и поднимается к их убежищу. Настала полная тишина. Как ни был болтлив наш капитан, но и он понимал необходимость притаиться и соблюдать молчание.

Луна освещала извилистую тропинку и нависшие над ней остроконечные утесы, в расселинах которых там и сям росли кусты и низкорослые деревья и своими распростертыми ветвями заслоняли тропинку, погружая ее в густую тень. В глубине пропасти чернела масса леса, сплошные вершины которого были похожи отсюда на поверхность океана сквозь туман. Из недр этой чащи, у самого подножия скал, раздавался по временам отчаянный лай собаки, страшные звуки которого, оглашая лес и каменистые громады, раскатывались среди них бесчисленными отголосками; потом на время все опять стихало, и слышно было лишь тихое журчание горного ручейка, местами ниспадавшего каскадами, местами молча катившего свои струи по отлогим местам. Голоса людей, вполголоса совещавшихся между собой, слышались внизу; казалось, что они или не нашли еще узкой тропинки, ведшей на вершину, или нашли, но не решались подниматься ввиду неверного освещения, страшной крутизны, а также из опасения, что ее, быть может, защищают.

Наконец показалась человеческая фигура, неясные очертания которой медленно возникали из темной глубины, и осторожно стала пробираться вверх по тропинке. Когда человек вышел на открытое место, луна осветила его так явственно, что Дальгетти отлично мог рассмотреть хайлендера, с длинным ружьем в руках и с пучком перьев на шапке.

– Ах, черт! – проворчал капитан. – Прости, Боже, мое согрешение, чуть ли не настал наш последний час. Что мы теперь будем делать, коли они с собой тащат огнестрельное оружие, а у нас только луки да стрелы?

В эту минуту хайлендер с ружьем остановился на выступе утеса, на полпути до вершины, и подал знак остальным, оставшимся внизу, чтобы подходили скорее. Но в ту же секунду один из Сыновей Тумана выстрелил из лука: стрела зазвенела в воздухе и, ударившись в подступавшего хайлендера, нанесла ему такую глубокую рану, что он сразу потерял равновесие и свалился головой вниз со скалы в черневшую бездну.

Треск сучьев, которые он задел по дороге, и глухой звук его падения на дно пропасти вызвали крики ужаса и удивления со стороны его товарищей. Сыновья Тумана, ободренные впечатлением этого первого успеха, отвечали на эти крики громкими и пронзительными возгласами торжества и, бросившись вперед на край утеса, старались дикими кликами и угрожающими жестами показать врагам, что их много, они не теряют бодрости и занимают выгодную позицию. Даже капитан Дальгетти настолько забыл предосторожности, предписанные воинской наукой, что вскочил во весь рост и закричал Ранальду гораздо громче, чем того требовало благоразумие:

– Браво, товарищ, да здравствуют лук и стрелы! Теперь, по моему разумению, следует выставить одну шеренгу вперед, занять позицию…

– Англичанин! – крикнул голос снизу. – Целься в английского солдата, я вижу блеск его панциря!..

В ту же секунду раздались три выстрела из мушкетов: одна из пуль ударилась в толстый стальной нагрудник капитана и отскочила от него, – этот нагрудник уже не раз спасал жизнь храброму воину, – но зато другая пробила насквозь набедренник и свалила его с ног. Ранальд схватил его на руки и унес подальше от края пропасти, а Дальгетти между тем горестно воскликнул:

– Сколько раз я говорил бессмертному Густаву, и Валленштейну, и Тилли, и другим бойцам, что следует делать набедренники гораздо толще!

Мак-Иф внушительным тоном произнес два-три слова по-гэльски и передал раненого на попечение женщин, державшихся в арьергарде отряда; он уже собирался воротиться к месту битвы, но Дальгетти ухватил его за конец одежды и заговорил:

– Я не знаю, чем это может кончиться…. но прошу тебя, передай Монтрозу, что я пал как достойный слуга бессмертного Густава… и пожалуйста, не рискуй своей теперешней позицией… покидай ее осторожнее… и если захочешь преследовать неприятеля… даже если одержишь верх… не… не…

Тут в глазах у него потемнело, от потери крови он так ослабел, что не мог больше говорить и начал терять сознание.

Воспользовавшись этим обстоятельством, Мак-Иф высвободил из его руки конец своего плаща, вложив вместо того угол пледа одной из женщин, и капитан, воображая, что держит за полу Ранальда, продолжал слабеющим и прерывистым голосом подавать ему советы насчет дальнейших военных действий, но с каждой минутой речь его становилась бессвязнее. Он бормотал:

– Главное дело, камрад, выставь мушкетеров впереди отрядов, вооруженных пиками, секирами и обоюдоострыми мечами… Смирно, драгуны!.. На левом фланге… что, бишь, я говорил?.. Да, Ранальд, коли будешь отступать, закинь на ветки деревьев несколько зажженных фитилей… будет огненная линия… Да-да, я забыл, что у вас нет ни фитилей, ни кремневых ружей… только луки да стрелы… луки да стрелы… ха-ха-ха!

Тут капитан окончательно ослабел и откинулся назад, но все еще продолжал смеяться, так уморительно казалось ему сражаться таким старомодным оружием при его новейших понятиях о ведении войны. После этого он еще долго не мог очнуться. Но мы пока оставим его на попечении Дочерей Тумана, на деле оказавшихся мягкосердечными и рачительными сиделками, невзирая на свою дикую наружность и неуклюжие манеры.

Глава XV

Не запятнай себя ни бесчестным делом, ни словом неправды, и я прославлю тебя своим пером и возвеличу оружием.

Послужу тебе так доблестно, как еще не бывало в мире: обовью чело твое лаврами и буду любить тебя все сильнее и сильнее.

Монтроз{108}

Мы вынуждены, хотя и с прискорбием, покинуть храброго капитана Дальгетти на произвол судьбы и, даже не узнав, оправится ли он от своей раны, нет ли, изложить вкратце военные действия Монтроза, вполне признавая, что они достойны более серьезного трактата и более искусного историка. С помощью вождей, которых мы уже перечислили, и присоединившихся к ним Мерри, Стюартов и других кланов Этола, особенно приверженных к королю, Монтроз быстро собрал от двух до трех тысяч человек хайлендеров. К ним удалось ему присоединить еще ирландцев под начальством Колкитто. Последний, которого, к великому недоумению истолкователей Мильтона, этот великий поэт упомянул в одном из своих сонетов, назывался, собственно, Алистер, или Александр Мак-Доннел, был родом с одного из шотландских островов и приходился сродни графу Энтриму, по милости которого и был назначен командующим ирландскими отрядами.

Во многих отношениях он был достоин подобного отличия: его отвага доходила до полного равнодушия к опасности; он был чрезвычайно крепкого телосложения, подвижен, деятелен, мастерски владел оружием и во всякое время летел вперед, показывая пример отчаянной храбрости. С другой стороны, справедливость требует прибавить, что он не имел опытности в военной тактике, нравом был самонадеян, завистлив, так что часто доблесть его была бесплодна и не доставляла Монтрозу никаких выгод. Но, однако, так велико обаяние внешних качеств в глазах простого и дикого народа, что подвиги этого сильного и храброго вождя производили на хайлендеров, по-видимому, несравненно сильнейшее впечатление, нежели военный гений и рыцарский дух великого маркиза Монтроза. До сих пор в горных долинах еще живы многочисленные легенды и предания, касающиеся Алистера Мак-Доннела, тогда как имя Монтроза упоминается у них очень редко.

Сборным пунктом для своей маленькой армии Монтроз избрал в конце концов Страсерн, местность на краю горной цепи Пертского графства, откуда он угрожал главному городу этой области, Перту.

Враги его тоже не дремали. Аргайл, во главе своих хайлендеров, преследовал по пятам ирландцев, наступая на них с востока, и, действуя частью силою, частью своим влиянием или просто страхом, успел собрать войско настолько многочисленное, что оно почти было в состоянии дать сражение Монтрозу. Жители равнины также были готовы к войне по причинам, изложенным в начале этого рассказа. Шесть тысяч пехоты и от шести до семи тысяч конницы, кощунственно называвших себя Войском Божьим, наскоро были набраны из графств Файф, Ангус, Перт, Стирлинг и соседних с ними округов. В прежние времена, и даже не далее как в предыдущее царствование, такой армии было бы вполне достаточно для защиты пограничной равнины и от более сильных отрядов хайлендеров, нежели те, которые собрались теперь под знаменем Монтроза. Но за последние пятьдесят лет произошли большие перемены. В прежнее время лоулендеры (то есть жители равнин) воевали так же постоянно, как и хайлендеры, но были гораздо лучше их вооружены и обучены. Любимый боевой строй шотландцев несколько напоминал македонскую фалангу. Их пехота, вооруженная длинными копьями, образовала сплошную массу, непроницаемую даже для конницы того времени, как бы ни были исправны ее боевые кони и полное вооружение. Следовательно, было мало вероятности, чтобы их ряды могли быть пробиты беспорядочным натиском пеших хайлендеров, которые могли драться только врукопашную, саблями или кинжалами, почти не имели метательных снарядов, а никакой артиллерии и подавно.

Этот способ войны был в значительной степени изменен введением мушкетов в военный обиход шотландских лоулендеров; но мушкеты в то время были еще без штыков и хотя представляли очень действенное оружие на некотором расстоянии, зато были совсем негодны в тех случаях, когда неприятель нападал вблизи. Правда, копья еще не совсем вывелись из употребления в шотландской армии, но они перестали быть любимым оружием и не внушали более того доверия, которым прежде пользовались, тем более что Дэниел Лэптон, известный тактик того времени, написал целую книгу с целью доказать превосходство мушкета. Такая перемена началась еще с войн Густава Адольфа, который с такой быстротой совершал свои передвижения, что в его армии очень скоро забросили копье и заменили его огнестрельным оружием.

Одним из обстоятельств, вызвавших такую перемену, была, во-первых, необходимость в постоянном войске, вследствие чего люди набирались по найму, а во-вторых, введение в военное дело сложной и трудной системы обучения, строгой дисциплины и подчинения различных движений и маневров условным выражениям команды, которых нельзя было ни пропустить, ни не услышать, не повергая в замешательство и путаницу целый отряд. Поэтому война, практиковавшаяся между большинством народов Европы, получала гораздо более прежнего характер определенной профессии и тайны, в которую невозможно проникнуть без предварительной выучки и подготовки.

Таково было естественное последствие содержания постоянных войск, почти повсюду заменивших, особенно в Германии, во время Тридцатилетней войны, то, что можно назвать натуральной повинностью феодальной милиции.

Вследствие всех этих причин шотландская равнинная милиция находилась в положении, вдвойне невыгодном по отношению к хайлендерам. Копий у нее не было, а это именно такое оружие, которым предки их многократно отражали пылкие нападения горцев, и взамен того их подвергали трудной и сложной дисциплине, быть может, вполне пригодной для регулярных войск, которых возможно было обучить всем приемам в совершенстве, но производивших только лишнюю путаницу в рядах мирных граждан, непривычных держаться в строю, тяготившихся выправкой и плохо понимавших команду.

В наше время так много сделано в смысле упрощения тактических приемов и упразднения педантизма в военном деле, что мы легко можем себе представить, как тяжко приходилось плохо обученной милиции, которой в то же время внушали, что успех дела всецело зависит от точнейшего соблюдения тактических правил, а между тем милиция лишь настолько могла усвоить себе эти правила, чтобы знать, когда она погрешила против них, но возвратиться на истинный путь не умела. Нельзя также не согласиться и с тем, что как в отношении боевой практики, так и по воинственному духу лоулендеры семнадцатого столетия далеко уступали своим соотечественникам, хайлендерам.

С древнейших времен вплоть до присоединения к Великобритании все шотландское королевство, то есть как горные, так и низменные его округи, было поприщем постоянных войн, иноземных и междоусобных. Едва ли среди его жителей был хоть один, в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет, который не был бы готов, и не только по закону, но и по собственному побуждению, взяться за оружие по первому призыву своего ленного властелина или по приказанию короля. В 1645 году законы оставались те же, что были и за сто лет перед тем, но дух народа, подчиненного этим законам, существенно переменился. Люди привыкли наслаждаться спокойствием под сенью своих виноградников и смоковниц, и каждый призыв к войне отзывался на них так же неприятно, как и непривычно. Те из них, которые жили по соседству с горцами, приходили в постоянные и невыгодные столкновения с этими беспокойными хайлендерами, которые угоняли их скот, грабили их жилища, осыпали их личными обидами и мало-помалу приобрели над ними преимущества, составляющие обычный удел нападающей стороны. Жители равнин более отдаленных от гор и, следовательно, менее подверженных подобным разорительным нападениям, наслышавшись преувеличенных рассказов о хайлендерах и зная притом, что горцы управляются совсем иными законами и ни по языку, ни по одежде ничего общего с ними не имеют, считали их настоящими дикарями, одинаково недоступными ни страху, ни состраданию. С такими предвзятыми мнениями о воинственности и беспардонности горцев лоулендеры, отличавшиеся, напротив, миролюбием и сильно подавляемые навязанной им сложной системой новейшей дисциплины, решительно пасовали перед хайлендерами в ратном поле, тем более что привычные исстари способы обороны были у них отняты; тогда как хайлендеры, продолжавшие приносить с собой на поле битвы прежний дух своих отцов, их старинное оружие, простую и естественную тактику и постоянную привычку к борьбе, бросались в бой с полной уверенностью в победе. А лоулендеры относились к тому немногому, что им было известно по части новейшей дисциплины, совершенно как Давид к воинским доспехам Саула: для них это было не средство обороны, а лишняя потеха, «потому что они не привыкли к нему».

С такими-то невыгодами с одной стороны и с такими преимуществами с другой (не только гораздо менее численной, но не имевшей ни конницы, ни артиллерии) Монтроз выступил против войска лорда Элчо на полях Типпермура.

Пресвитерианское духовенство всячески старалось поднять дух своих сторонников: так, один из пасторов, в самое утро боя обратившийся с увещеванием к войску, не задумался объявить солдатам, что сам Бог говорит его устами и обещает им в этот день великую и верную победу. Большие надежды возлагались также на артиллерию и кавалерию, так как, по новости этих способов, они не раз производили удручающее действие на хайлендеров. Местом сражения была открытая поляна, не представлявшая никаких особых выгод ни той ни другой стороне, за исключением того, что давала большой простор для конницы ковенантеров.

От этого сражения зависело очень многое, зато и победа была как нельзя более решительная. Конница лоулендеров попробовала пойти в атаку, но оттого ли, что лошади испугались стрельбы из мушкетов, или потому, что всадникам было неохота драться (носились слухи, что большинство этих джентльменов втайне держало сторону неприятеля), конница не произвела никакого впечатления на хайлендеров и сама в беспорядке отступила из рядов, где не было ни копий, ни штыков для ее поддержки. Монтроз заметил неурядицу и тотчас воспользовался ею: он отдал приказ всей своей армии разом перейти в наступление, что и было исполнено с той отчаянной отвагой, которая свойственна горцам. Только один из офицеров ковенантеров, вышколенный в итальянских походах, оказал отчаянное сопротивление на правом фланге. По всей остальной линии хайлендеры прорвались с первого же приступа, а так как они немедленно перешли в рукопашную, лоулендеры оказались совсем не способны бороться с такими ловкими и сильными противниками. Многие были убиты на месте, и такое множество народу погибло при преследовании, что более одной трети ковенантеров полегло в этот день. В том числе многие из тучных мещан и горожан задохнулись на бегу и умерли на поле сражения, не получив никаких ран.

Победители завладели Пертом и забрали большие суммы денег и обильные запасы провианта. Но все эти несомненные выгоды сопровождались одним громадным неудобством, неизбежно сопряженным со всяким набором войска из хайлендеров. Никакими силами невозможно было убедить кланы, что они все равно что солдаты регулярной армии и несут такие же обязательства. Даже гораздо позднее, в 1745–1746 годах, когда претендент, Карл Эдуард{109}, ради примера, велел расстрелять солдата за побег из армии, остальные хайлендеры были этим столь же возмущены, как и напуганы. Им казалось в высшей степени несправедливым лишать человека жизни только за то, что он ушел домой, когда ему больше не хотелось служить. Так всегда поступали их предки. Как только сражение миновало, они считали кампанию оконченной: если оно было проиграно, они спешили укрыться в горах; если же выиграно – надо же было сходить домой спрятать добычу. Иногда бывали и другие причины для внезапного расхождения по домам: то пора было присмотреть за скотом, то засеять поля, то собрать жатву, без чего их семьям пришлось бы умирать с голоду. Во всяком случае, в данную минуту наставал конец их военной службе; и хотя довольно легко было снова привлечь их перспективой новых приключений и нового грабежа, но тем временем благоприятный случай был упущен и приходилось сызнова начинать все дело. Эти факты, подтверждаемые историей, показывают, что хайлендеры, ведя войну, никогда не имели в виду прочных завоеваний, а только надеялись на временную поживу или же стремились к непосредственному решению какой-нибудь личной ссоры. Этим и объясняется, почему Монтроз, невзирая на свои блестящие успехи, никогда не добивался верного и прочного положения на равнине и почему даже те из тамошних джентльменов и дворян, которые склонялись на сторону короля, неохотно и туго поступали в ряды его беспорядочной и случайной армии, зная, что во всякое время могло случиться, что хайлендеры вдруг разойдутся по домам, убегут в горы, а их оставят в жертву раздраженному и несравненно сильнейшему (численно) неприятелю.