Презумпция невиновности

В папке всего три документа: запись, подтверждающая, что дело заложено в память нашего компьютера, листок с заметками, сделанными рукой Кэролайн, и ксерокопия длинного письма. Ничто не указывало на то, что именно было получено – оригинал письма или копия. Письмо было аккуратно напечатано на пишущей машинке, но явно не профессиональной машинисткой: поля узкие и ни одного отступа. Автор письма, очевидно, умел пользоваться машинкой, но делал это нечасто.

Я перечитал письмо раз пять и снова вчитываюсь в листок за листком:

Уважаемый мистер Хорган!

Пишу вам потому, что много лет являюсь вашим почитателем. Я уверен, что вы не знаете, что заставило меня взяться за перо. Мне кажется, что вы хотели бы вникнуть в причины, заставившие меня обратиться к вам и предпринять что-либо. Вероятнее всего, вы ничего не смогли бы сделать, потому что все это случилось давно. Но я подумал, что вам все равно полезно это знать. Это произошло, когда вы были окружным прокурором и один ваш подчиненный брал, по моему мнению, взятки. Этим летом исполнилось девять лет, как был арестован один человек, назову его Ноуэлом. Ноуэл – это не настоящее имя, иначе вы решили бы самолично поговорить с ним о вещах, которые я сообщаю в этом письме, и тогда он подумал бы, что сдал его я, и рассчитался бы со мной. Я хорошо знаю этого человека и знаю, о чем говорю. Короче, Ноуэла арестовали. За что – не так уж важно, но он стыдился того, что сделал. Такой уж он человек. Он опасался, что если о его проступке узнают люди, с которыми он работает, они не захотят иметь с ним ничего общего. Даже самые близкие друзья. Ему назначили защитника, и тот убеждал его чистосердечно признаться в содеянном – мол, ему ничего страшного не грозит и никто не узнает. Но Ноуэл малость психованный, вот ему и втемяшилось в голову, что все равно все всё узнают. Потом он задумал откупиться. Сперва я подумал, что он шутит. Он был готов на все, но чтобы унизиться до подкупа – это на него не похоже. Вы бы сами поняли почему, если бы знали его. Но он гнул свое: надо откупиться. Обойдется ему это в полторы тысячи. Эта история хорошо мне известна – деньги дал ему я. Он запросто мог прокутить эти денежки, поэтому мне пришлось идти с ним. Мы дошли до Северного филиала на углу улиц Раньон и Сто одиннадцатой. Там нас встретила девушка-секретарша, которая, кажется, знала Ноуэла, и повела нас в кабинет прокурора. Как сейчас помню, на двери висела табличка с надписью крупными буквами: «Реймонд Хорган». Ноуэл велел подождать в коридоре. С перепугу я не стал возражать, и это было глупо с моей стороны. Ведь для того я и пошел с ним, чтобы посмотреть, как он будет отдавать деньги. Прождал я его в коридоре минут пять, не больше. Все пятнадцать сотенных он засунул в носок (я не шучу!) и, вернувшись, показал, что там ничего нет. Мне хотелось бежать оттуда куда глаза глядят, Ноуэл же был совершенно спокоен. Потом я спросил, как все было, но он не стал распространяться на эту тему – мол, это ради моего же блага.

Наверное, считал, что рано или поздно я забуду о долге и не потребую деньги назад. Правда, он тогда рассказал, что секретарша провела его в кабинет, усадила за стол и попросила немного подождать. Потом за его спиной появился какой-то мужчина и сказал, чтобы он, не оглядываясь, положил деньги в средний ящик стола и уходил. Ноуэл так и сделал. Через десять дней мой знакомый должен был предстать перед судом, и он опять начал психовать. Твердил, что его обманут, и вообще. Но когда мы пришли в суд, представитель обвинения объявил судье, что отзывает иск. Я старался вспомнить имя обвинителя, но не смог. Раза два спрашивал у Ноуэла, как зовут человека, которому он дал взятку, но тот отвечал, что это не мое дело. Потому я и пишу вам это письмо. Ноуэл не показывается вот уже два года. Честно говоря, это не самый дурной его поступок, но дача взятки – единственное, о чем я знаю достоверно. Я не собираюсь мстить Ноуэлу, но прокурор не должен был брать деньги, поэтому я решил написать вам, чтобы вы могли что-нибудь предпринять. Правда, два человека, которым я рассказал эту историю, не называя, конечно, никаких имен, считают, что вы ничего сделать не сможете, поскольку истек срок давности. Но ведь такие безобразия, наверное, происходят и сейчас. Хочется верить, что это не так. Я также надеюсь, что вы призовете Ноуэла к ответу, но не надо говорить, что узнали о случившемся от меня. Вас могли проинформировать другие люди. Когда будете беседовать с Ноуэлом, умоляю не показывать это письмо. Я ДОВЕРЯЮ ВАМ!

Такие письма приходят в прокуратуру пачками. Отвечать на них и беседовать с психически нездоровыми людьми поручено двум инвалидам. Корреспонденция, содержащая хоть какую-нибудь серьезную информацию, идет обычными каналами. Вероятно, и это письмо попало к кому-нибудь из прокуроров и от него к Реймонду. При всей наивности и забавных поворотах мысли в этом письме угадывалось что-то настоящее. Немудрено, что Реймонд не хотел, чтобы оно ходило по рукам в преддверии выборов. Нико был бы рад иметь сведения о нераскрытых преступлениях, совершенных в период руководящей работы Реймонда. По предположению автора письма, история с Ноуэлом – отнюдь не единичный случай. Короче говоря, налицо скандал: круговая порука взяточников в одном из филиалов городского суда.

Липранцер долго молчит, потом закуривает сигарету.

– Думаешь, бред? – спрашиваю я.

– Не-е, тут что-то есть. Может, не то, о чем пишет этот чудик, но все равно…

– Считаешь, стоит разобраться?

– Разобраться не повредит. Мы пока что не завалены уликами.

– Я тоже так думаю. Из записей Кэролайн следует, что этот Ноуэл и его дружок – гомосексуалисты. – Я снова просматриваю ее бумаги (она переписала номера нескольких параграфов из главы «Аморальное поведение» в Уголовном кодексе нашего штата). – Помнишь, примерно в то же время мы несколько раз прочесывали городской парк и пачками вылавливали педиков? Дела на них заводились в Северном филиале.

Лип кивает. Все совпадает: и щекотливый характер преступления, и желание во что бы то ни стало скрыть его, и время. В течение первого срока пребывания Хоргана в должности лица зрелого возраста, заподозренные в совершении полового преступления с обоюдного согласия, уголовному преследованию практически не подвергались. Из полиции исправно поступали протоколы, но мы откладывали их в долгий ящик: были дела поважнее. Когда началась кампания за переизбрание Реймонда, преступники, особенно проститутки и гомосексуалисты, совсем распоясались. Больше всего хлопот доставляли последние, буквально наводнившие общественные парки. Родители только по утрам водили туда детей. Мне довелось прочитать несколько красноречивых жалоб на то, что происходит среди бела дня на вкопанных для пикников столах, предназначенных, как справедливо указывала моя матушка, только для еды. За девять месяцев до выборов мы принялись усиленно прочесывать парки. Каждую ночь гомосексуалистов задерживали десятками, многих буквально на месте преступления. Эти дела в суде обычно заканчивались штрафами или административными взысканиями, и задержанных отпускали – до следующей встречи с полицией.

Мы с Липом понимали, что разыскать Ноуэла трудно. В то лето было зафиксировано четыре сотни подобных случаев, а мы даже фамилии его не знали. Может быть, Кэролайн и успела продвинуться в этом деле, но письменных подтверждений тому не было. Она занялась им, судя по дате на обложке папки, приблизительно за пять месяцев до гибели, и оперативно-следственных мероприятий было проведено мало. В верхнем углу было написано и трижды подчеркнуто: «Ноуэл», а пониже – «Леон». Сначала я не понял, что к чему, но потом сообразил, что имя автора письма – наверняка псевдоним, выбранный по ассоциации с чем-либо или представляющий собой анаграмму. Надпись «Кеннили» внизу того же листа подсказывала, что речь идет о полицейском Лайонеле Кеннили. Мы вместе вылавливали «Ночных ангелов». Сейчас он начальник смены в Сорок втором отделении. Дела оттуда слушаются в Северном филиале.

– До сих пор не понимаю, почему я ничего не слышал об этом деле, – говорю я Липу. – Никаких процедурных причин, помешавших руководству проинформировать меня, не было, как не было и причин передать дело Кэролайн, которая никогда не занималась коррупционными преступлениями. Может быть, дело в угасающем «романе» между Реймондом и мной…

– А что говорит Хорган? – спрашивает Лип.

– Не могу его поймать. Он словно на круглосуточной операции. До выборов-то всего двенадцать дней.

– А Кеннили – от него что-нибудь узнал?

– Он в отпуске.

– Ты с ним обязательно поговори. Мне он ничего не скажет. Мы за разные команды болеем.

В управлении полно людей, с которыми Лип не ладит. Казалось бы, он должен был подружиться с Кеннили, так как уважает дельных служак. Тем не менее между ними пробежала черная кошка.

Лип открывает дверь, собираясь уйти. Я за ним – поговорить с Евгенией. Внезапно он удерживает меня за локоть, прикрывает дверь.

– Еще один момент, – говорит он. – Мы получили сведения из телефонной компании.

– Ну и что?

– Ничего особенного. Мне нужно было знать номера телефонов, куда она за последние полгода звонила больше трех раз.

– Ну и?..

– Один из таких номеров твой.

– Служебный?

Лип суживает глаза.

– Домашний, – говорит он. – В октябре прошлого года.

Я уже собирался сказать, что этого не может быть, что Кэролайн никогда не звонила мне домой, и вдруг соображаю, в чем дело. Это я звонил от Кэролайн домой. Звонил, чтобы соврать жене. «Приходится снова задержаться, дорогая. Труднейший попался случай. Я здесь поужинаю, хорошо?»

Лип видит: я затрудняюсь с ответом. Взгляд его бесстрастен.

– Постарайся забыть об этом, – выдавливаю я наконец. – Если Барбара увидит повестку из телефонной компании, будет скандал. Буду тебе очень признателен.

Лип кивает, но я вижу, что это ему не нравится. Между нами существует молчаливое соглашение не обманывать друг друга – в его серых глазах немой укор.

Глава 9

– В конце концов, – сказал я Робинсону, – нам пришлось выставить Вендела Макгафена в качестве свидетеля. Его показания стали самым серьезным опровержением слов Макгафена-старшего.

Кэролайн была великолепна. На ней был темно-синий костюм и бежевая блузка с шелковым бантом. Мальчик сидел на свидетельской скамье, ноги его не доставали пола.

«И что потом сделала твоя мама?» – спросила Кэролайн.

Малыш попросил попить.

«Когда мама отвела тебя в подвал, что она сделала, Вендел?»

«Пугала меня», – отвечал тот.

«Пугала вот этим?» – Кэролайн подошла к столу, за которым сидели представители обвинения, и показала на громоздкие по сравнению с худенькими ручонками Вендела грязные, замасленные тиски.

«Угу».

«Она делала тебе больно?»

«Угу».

«Ты плакал?»

«Угу. – Малыш отпил еще воды и добавил: – Сильно плакал».

«Расскажи, как это случилось», – ласковым голосом попросила Кэролайн.

«Она велела мне лечь, я плакал, просил: „Мамочка, не надо“».

Но она заставила его лечь и не кричать.

Вендел говорил, болтая ногами и прижимая к груди куклу. Он ни разу не взглянул на свою мать – так научили его Кэролайн и Маттингли. Во время перекрестного допроса Стерн мало чего добился. Он спросил мальчика, сколько раз он разговаривал с Кэролайн и любит ли он свою маму. Тогда малыш снова попросил попить.

Прений сторон, в сущности, не было. Все понимали, что Вендел говорит правду – и не потому, что его научили так говорить, и не потому, что он вызывал жалость, а потому, что каждое его слово свидетельствовало о том, что и сам ребенок осознает, что с ним поступили дурно.

Заключительное слово обвинения предоставили мне. Я был так взволнован, что не знал, с чего начать. Меня охватила паника – казалось, я не смогу выдавить ни одной фразы. И вдруг меня прорвало. Я горячо и убедительно говорил о маленьком человеке, который жил в постоянном страхе, который, как и все мы, жаждал любви, но не только наталкивался на равнодушие и грубость, но и подвергался мучениям.

Ожидание вердикта присяжных подобно замедленной съемке – люди, как персонажи фильма, заметно «притормаживают». Не хотелось ничего делать: ни собирать бумаги на столе, ни отвечать на телефонные звонки, ни просматривать поданные записки. Я вышел в коридор и стал прохаживаться взад-вперед, попутно рассказывая любопытствующим, как выступали свидетели и юристы. Около четырех подошла Кэролайн и сказала, что ей нужно зайти в «Мортон». Я вызвался проводить ее. Как только мы вышли на улицу, начался ливень. Холодный ветер хлестал дождевыми каплями. Прохожие бежали по тротуару, прикрывая головы. В магазине Кэролайн вернула свою покупку – хрустальную вазу, потому что ей не удалось установить, где она изготовлена, и мы снова оказались под дождем. Порывы ветра заглушали наши голоса. Я приобнял Кэролайн за талию, а она прижалась ко мне, чтобы укрыться от дождя под зонтом. Обоюдная скованность исчезла, и мы прошли так несколько кварталов.

«Послушай, – начал я и умолк. – Послушай…»

В туфлях на высоких каблуках Кэролайн приблизительно на дюйм выше меня. Она повернулась ко мне лицом, мы остановились и стояли, словно обнявшись.

При естественном освещении я иногда замечал то, что Кэролайн пыталась скрыть с помощью кремов, гимнастических упражнений и модных нарядов, – возраст за сорок, морщинки, кое-где дряблость кожи, усталые глаза. Удивительно, но такой она была мне ближе.

«Я все думаю, что ты имела в виду, когда вчера вечером сказала: потом, все потом».

Кэролайн покачала головой, как будто не понимала, о чем речь, но затем ее лицо приняло загадочное выражение, а губы едва сдерживали улыбку.

Снова налетел ветер, и я увлек ее в глубокую витринную нишу. Мы находились уже на бульваре Грейсона, где перед магазинами растут густые вязы. Я чувствовал себя маленьким, жалким, беспомощным.

«Мне кажется, что между нами что-то происходит, – пробормотал я. – Как ты думаешь, я не сошел с ума?»

«Думаю, что не сошел».

«Правда?»

«Нет, не правда».

«А-а…» – протянул я.

Улыбаясь, она взяла меня под руку, и мы пошли назад.

Присяжные вышли в зал заседаний около семи часов вечера. Миссис Макгафен была признана виновной по всем пунктам обвинения. До вынесения вердикта Реймонд оставался в своем кабинете, потом сошел вниз встретиться с прессой. Телевизионщики допускались только в вестибюль здания. Затем он повел нас с Кэролайн выпить в ресторан «Катальеро», но на 20:30 у него была запланирована какая-то встреча, и он оставил нас вдвоем в уютной кабинке. Мы разговаривали, пили и постепенно хмелели. Я говорил Кэролайн, что она была великолепна. Просто великолепна. Не знаю, сколько раз я повторил это.

Телевидение и кино портят самые сокровенные минуты в нашей жизни. Вместо того чтобы сказать что-то свое, идущее из самого сердца, излить душу другу или женщине, мы повторяем затертые слова, заученные жесты, нелепые ужимки, услышанные и увиденные на экране. У семейства Кеннеди мы переняли выражение скорби, у спортсменов – знак победы: растопыренные указательный и средний пальцы, который они сами заимствовали из «ящика». Женщину мы тоже соблазняем по правилам: жалкие и жадные взгляды, притворные вздохи, нарочито сбивчивая речь. Мы сидим, неестественно выпрямившись, как красивые благородные пары в кино. И тем не менее атмосфера густела. Между нами пробегали какие-то токи, мешавшие оставаться неподвижными, заставлявшие поднимать бокал, говорить. По-моему, мы даже не заказали полный ужин, хотя оба вертели в руках меню, как вертит шелковым веером кокетка. Словно случайно ладонь Кэролайн оказалась рядом с моим бедром.

«Я совсем не знал тебя, пока не началось это».

«Что – это?»

Мы сидим близко друг к другу, но я говорю тихо, и Кэролайн наклоняется ко мне еще ближе. Я чувствую запах спиртного в ее дыхании.

«До этого суда я не знал тебя, и это меня удивляет». – «Почему?» – «Удивляет, что не знал. Сейчас все меняется». – «Теперь ты меня знаешь?» – «По-моему, знаю лучше. Тебе не кажется?» – «Кажется. Но может быть, теперь ты хочешь знать меня еще лучше?»

«Не исключено», – говорю я.

«Не исключено», – вторит она мне.

«И я узнаю тебя?» – «Не исключено. Если ты действительно этого хочешь». – «Думаю, что хочу». – «А я думаю, что ты не только этого хочешь». – «Не только этого?» – «Не только».

Не отводя от меня глаз, Кэролайн поднимает бокал. Наши лица совсем близко друг от друга. Она ставит бокал на стол, и бант ее блузки задевает мне подбородок. Косметика огрубляет ее черты, но глаза блестят. Я ощущаю аромат ее духов и запахи наших сблизившихся тел. Как сокол, часами парящий над холмами, плавно плывет по кругу наш разговор.

«Чего же еще я хочу?» – «Наверное, сам знаешь». – «Сам знаю?» – «Думаю, да». – «Я тоже так думаю. Но есть еще одно, чего я не знаю». – «И что же это?» – «Я не знаю, как добиться чего хочу». – «Не знаешь?» – «Не совсем». – «Не совсем?» – «Вернее, совсем не знаю», – вырывается у меня.

Кэролайн многообещающе улыбается.

«Протяни руку», – говорит она.

«Что?» – «Протяни руку». – «Прямо здесь?» – «Прямо здесь».

Воздух так наэлектризован эмоциями, что я чувствую себя как в тумане. Протягиваю руку и касаюсь кончика ее яркого шелкового банта, стараясь не дотронуться до груди. Потом, не спуская с нее глаз, я трепетно тяну ленту. Она скользит, узел развязывается, я вижу пуговицу на блузке. И в этот момент чувствую, как ее пальцы поглаживают мой набухший член. Я чуть не вскрикиваю, а Кэролайн тихо говорит, что нужно вызвать такси.

– Так началась наша связь, – сказал я Робинсону. Я отвез Кэролайн в ее прелестную квартирку и взял ее на полу, на персидском ковре. Как только она заперла входную дверь, я задрал ей одной рукой юбку, а другой схватил за грудь. Налетел на нее коршуном – как истинный джентльмен, правда? Потом я лежал на ней, оглядывая комнату. Стены, обшитые тисовыми и ореховыми панелями, расставленные повсюду хрустальные фигуры (ни дать ни взять витрина модного магазинчика!), и тоскливо думал, какого дьявола я разрушаю семью, ведь удовольствие от утоленной страсти проходит так быстро, – просто не верится, будто вообще что-то произошло. Впрочем, поразмышлять как следует над этим не получилось, потому что мы выпили и пошли в спальню посмотреть по телевизору, как проходило слушание нашего дела. Потом я снова почувствовал прилив мужской силы и бросился на Кэролайн, понимая, что погиб.

Глава 10

– Все, что могу, для тебя сделаю, Расти. Все, что тебе нужно, – говорит Лу Балистриери, начальник особого подразделения в нашем полицейском управлении. Я сижу в его кабинете в Макграт-холл, где размещаются главные оперативные отделы. Трудно сказать, сколько здесь служит таких, как Лу, – мужиков седых, под шестьдесят, с обвисшими, словно седельный вьюк, животами и хрипловатыми от курева голосами. Прирожденный чиновник-бюрократ, Лу высокомерен, безжалостен с подчиненными и бесстыдно угодлив с любым, от кого зависит его карьера. У него в руке телефонная трубка. Он звонит в лабораторию, которая находится в его ведении.

– Морис? Это я, Балистриери. Дай мне Дикермана. Да, срочно. Вытащи его из сортира, если он там. – Балистриери подмигивает мне. Двадцать лет он топтал городские мостовые, но сейчас на нем пропотевшая под мышками рубашка из искусственного шелка. – Дикерман? Я по поводу этой истории с Полимус. У меня тут Расти Сэбич сидит. Кто? Сэбич, мать твою за ногу! Заместитель Хоргана, улавливаешь? У нас там где-то стакан с места происшествия. Да, с пальчиками, я знаю, потому и звоню. Чего-чего? Да, я такой. Забудешь, яйца оторву и отправлю на заслуженный отдых. Вот именно. Я что звоню. Можем мы этой лазерной штуковиной прогнать через компьютер наш альбомчик с отпечатками пальцев? Да. У тебя там три пальчика на стакане, знаю. Вот и посмотри, не совпадают ли они с какими нашими. Этот – как его? – отпросился на полторы недели; выходит, тебе самому придется этим заняться. Что, Мерфи? Который – Лео или Генри? Генри не поручай – тут голова нужна. Лео? Это хорошо. Скажи ему, что и как. Нет, мне распечатка не нужна, все равно ни хрена не смыслю. Давай выясняй. Даю тебе десять минут, усек? И сразу звоню.

Через десять минут выясняется, что единственный в управлении компьютер числится за другим отделом и сейчас на нем гонят важные документы.

– Хорошо, я спрошу, спрошу, – говорит Балистриери, прикрывая трубку ладонью. – Им нужно знать объем поиска. Ограничиться уголовниками или пробежать по всем, у кого снимали отпечатки пальцев, – государственным и муниципальным служащим, вообще по подобной публике?

Я на секунду задумываюсь.

– Вероятно, можно ограничиться уголовниками. Если понадобится, потом посмотрим остальных.

Балистриери гримасничает.

– Давай сразу всех. Еще неизвестно, когда мы снова сможем заполучить этот проклятый компьютер… Дикерман, давай побыстрее, понял… Нельзя? Ты что, охренел? Сэбич расследует самое громкое убийство в городе и должен кланяться всякой шпане? Скажи Мерфи, чтобы отложил все дела. Скажи, я приказал. Действуй. – Балистриери кладет трубку. – Неделя, говорит, потребуется, а то и дней десять. Сначала им надо составить платежную ведомость. Потом шеф должен представить в АПОП какие-то цифры. – Забавная аббревиатура расшифровывается как Администрация помощи органам правопорядка. – Я буду нажимать, но быстрее вряд ли получится. Кстати, пусть твой помощник принесет из хранилища вещдоков этот стаканчик. В лаборатории меченая склянка наверняка понадобится.

Я благодарю Лу и направляюсь в морг. Здание, где он размещается, отчасти напоминает старую школу: полированные панели на стенах и потертые полы. По коридорам, перебрасываясь шутками, шныряют полицейские в темно-синих рубашках и черных галстуках. Среди них немало женщин. Люди моего поколения и социального положения не любят легавых. Раньше они не пропускали ни одного подростка, чтобы дать ему затрещину и обнюхать на предмет наркоты. Образованностью и хорошими манерами не блещут. Став прокурором, я держался от них подальше, да и потом, проработав с полицией много лет, мало с кем сблизился. Некоторые полицейские мне нравятся, но большинство – нет. Почти у всех два существенных недостатка: грубость и несдержанность. Слишком уж много грязи приходится им видеть каждый день.

Недели три назад мы с одним полицейским по имени Палуччи засиделись, угощая друг друга, в баре «У Джила». Пару раз он разбавил очередную порцию спиртного пивом и начал рассказывать о том, как утром нашел засунутое в пластиковый пакет человеческое сердце. Да, сердце с торчащими из него сосудами. Пакет валялся возле мусорного бака в каком-то тупичке. Он поднял его, посмотрел содержимое, положил в багажник и уехал. Потом заставил себя вернуться, поднял крышку бака. Больше никаких человеческих органов там не было.

– Так вот оно было. А пакет с сердцем я доставил в управление.

Это кошмар! Мы платим налоги, чтобы содержать психов. В пасмурный день легавый подозревает каждого прохожего. Ты скажешь ему: «Доброе утро!» – а он усматривает в приветствии преступный сговор. Такое вот оно, полицейское братство, взращенное в гуще народа, убежденное, что в каждом из нас сидит уголовник.

На лифте спускаюсь в подвальное помещение.

– Здравствуйте, доктор Кумачаи, – приветствую я судебно-медицинского эксперта. За стеной его кабинета столы из нержавеющей стали и тяжелый запах вскрытых полостей, слышится визг хирургической пилы. Стол завален бумагами и прессой, с краю – небольшой телевизор. Передают бейсбольный матч. Звук приглушен.

– Мистер Сэбич, какая честь – к нам пожаловал заместитель окружного прокурора!

Кумачаи – странный во всех отношениях низкорослый японец с густыми бровями и маленькими усиками с выбритой посередине полоской, вертлявый непоседа, говорит, отчаянно жестикулируя. Хороший специалист, но человек недобрый. Такой может осыпать собеседника проклятиями и даже кинуть в него тяжелым предметом. Неизвестно, кто решил, что Кумачаи лучше всего проявит себя, работая с жмуриками. Я не могу представить его у постели больного. Какая бы мыслишка ни взбрела ему в голову, она непременно вырвется наружу. Временами кажется, что на земле великое множество таких, как он. Я не понимаю его. Для меня он загадка. Производит ли он вскрытие, смотрит ли телевизор, ухаживает ли за женщиной – трудно даже представить, что он при этом думает. Я точно знаю, что проиграю пари, пытаясь угадать, чем он занимался вечером в прошлую субботу.

– Я, собственно, пришел за вашим заключением. Вы сказали Липранцеру, что оно готово.

– Как же, как же, где-то здесь оно. Этот задрыга Липранцер хочет, чтобы ему немедленно все докладывали.

Чтобы найти заключение, Кумачаи начинает рыться в бумагах на столе.

– Похоже, вы недолго пробудете заместителем окружного. Похоже, Нико делла Гуарди Хоргана под зад коленом, а? – Кумачаи смотрит на меня и улыбается, как делает всегда, говоря собеседнику неприятные вещи.