Кукла

Мир и жизни человеческие, что фашисты рушили с лёгкостью и злым звериным оскалом одним взрывом, выстрелом, пожаром, казался им таким пустяком. Но отвечать за свои поступки, за жестокость и убийства, сил не хватало. Смелость куда-то девалась, и оставалось от когда-то напыщенного и холеного немца только мерзкое животное подобие, нисколько не похожее на человека разумного. На человека вообще, в общем его понимании.

Надя отошла, немца куда-то оттащили, и больше она его не видела. Всю ночь она просидела, не ложилась. Утром подошла к Ефиму Кузьмичу и, протянув ножницы, попросила:

– Дядя Ефим, состриги волосы седые, я буду папку искать, а вдруг он меня не признает такую старую.

Ефим Кузьмич состриг косички, что Степанида заплетала каждое утро, и бросил в костёр. Но сказать Наде, что папка её погиб ещё в сорок втором не смог, не решился. После гибели Валентины он отправил запрос и получил неутешительный ответ. Но как сказать ребёнку, что она осталась одна, совсем одна, не набрался сил. Мучился этой мыслью, думал свои думы, но решил, что скоро победа, а там и видно будет. Главное дожить до победы.

И дожили. И плакали. Большие взрослые мужики плакали. Не выразить словами, никому и никогда не понять, и не передать это чувство – Победа.

Поезд подошёл на перрон. Солдаты выскочили из вагонов. Их встречали всем миром. Встречали с цветами и поцелуями. Со слезами. Слезами счастья и болью потерь. Кто-то шустро играл на гармошке, остальные танцевали. Счастьем это было нельзя назвать. Это другое. Это больше, чем счастье. Нет такого слова, чтобы описать то, что пришло вместе с победой.

Надя ходила по перрону и заглядывала всем мужчинам в глаза, искала папу. Один солдат поднял её на руки, поцеловал, покружил и поставил на место. Надя всматривалась в каждого. Но все они были другие.

На лавке поодаль сидел одинокий солдат, рядом стояли костыли. Он не танцевал со всеми. Он гладил худого серого кота. Надя присела рядом, протянула руку к коту:

– Барсик?

– Барсик, – ответил мужчина.

– Мой Барсик, я его давно искала. С тех самых пор, как немцы спалили нашу деревню, – тихо сказала Надя.

Солдат ничего не ответил. Он внимательно смотрел на худенькую девочку в беленьком платочке. Слезы душили его, а в глазах стояла его дочка – его девочка, что погибла вместе с женой под бомбежкой. Сейчас его Наденьке было бы девять.

– Надя, – Надя протянула ему руку, – Я папу ищу. Вы его не видели? Его Ваня зовут. Папа Ваня.

– Надя! – мужчина вытер скупую солдатскую слезу и обнял девочку, – Надя, дочка!

– Вы мой папа? Ваня? – Надя отстранилась и внимательно посмотрела на мужчину.

– Вася, – ответил тот смутившись, – Дочка у меня была, Надюшей звали, красавица, как ты. – он замолчал, долго смотрел куда-то в пустоту, не находя нужных слов.

Надя тоже молчала. Перед самой Победой она узнала, что папа её погиб. Подслушала разговор Ефима Кузьмича со Степанидой. И не поверила. Не приняла свое одиночество. Не смогла тогда осознать, что она никому не нужна, что нет у неё родной души во всем белом свете. Поэтому и сбежала на вокзал искать папу, искать свое спасение в жизни. И сейчас поняла – нашла. Она посмотрела на Василия, взяла его лицо в свои ладошки, как когда-то брала мамино, пригладила усы и тихонько спросила:

– Будешь моим папой?

Мужчина еще крепче прижал её к себе и, уткнувшись лицом в белую голову девочки, заплакал. Надя гладила его и шептала:

– А это будет наш Барсик. Правда же? Правда? – солдат кивал, чувствуя, что жизнь его еще вся впереди, и война потихоньку отступает, освобождая место для новой семьи и теперь уже его дочки – Нади.

И маленький, совсем крохотный кусочек счастья проснулся в детской душе. И быть может, под ярким солнцем, когда нет войны, он расцветёт и станет большим и ярким.

Кукла

«Дяденька солдат, купи мне куклу, —

Девчонка, годика четыре, может пять,

Вдруг дёрнула так неуверенно за руку, —

Мне куклу подари, ты слышишь, дядь».

Я глянул на малую, как на дочку,

Присел на корточки, дотронулся волос,

Девчонка съежилась, как маленький комочек,

И в сердце зазнобило вдруг до слез.

Я много повидал на белом свете

Прошёл смоленщину, Полтаву и Берлин,

Но только чёрные, как сажа глазки эти,

Мне впились в душу, как иголки до седин.

А девочка, смотрела, будто мимо,

Куда-то вдаль, поверх тягучих дней:

«Сестрёнка у меня была Полина,

Я куклу в гробик положила к ней.

Нас немцы расстреляли прямо в хате,

И брата с мамкой, и Полинку, и меня,

Но только на меня упал мой братик,

Закрыв собой от пулеметного огня.

У Поли кровь бежала тонкой струйкой,

И ранка маленькая прямо в голове,

Я помню, то была весна и утро,

И кошка слезы умывала на окне.

А кукла Машка с синими глазами

Одна была у нас на всю семью,

С сестрёнкой куклу вместе мы качали,

И пели колыбельную свою.

Я куклу положила ей с собою,

Туда, где жизни с детством больше нет,

Она на облачке, на том, что надо мною,

Играет с ней. Ей было лишь пять лет.

Я знаю, что сестрёнка не вернётся,

И маму с братом не увижу я теперь,

А сердце почему-то больно бьётся,

От страшных тех военных черных дней.

Мне, дяденька солдат, не надо много,

Мне вместо Польки хочется прижать

К себе хоть куклу, ведь одной так больно

По жизнь той растоптанной шагать».

Она смотрела, вместо слез горючих

В глазах стояла пустота и страх,

Тот детский взгляд бездонный и колючий

Мне снится до сих пор в тревожных снах.

Она молчала, грустно улыбаясь,

Её я словно дочку обнимал,

Война украла детство, разрывая

На до и после – горестный финал.

Мы прошагали пол страны с винтовкой,

Солдаты, победившие войну,

Но не забыть девчоночку, девчонку

С глазами, словно сажа на снегу.

Я имя не спросил, откуда родом,

Я слезы вытирал рукой в пыли,

Четыре года пробивались по сугробам,

А детство той малой не сберегли.

Война украла жизнь, убила маму,

И куклу Машку, и сестрёнку забрала,

И детское большое сердце в шрамах

Обуглилось у адова костра.

Мне хочется кричать, во что есть мочи:

Верните детям детство, дайте жить!

А кукла Машка – вырванный кусочек,

Нам будет сердце болью бередить.

Родная кровь

Старик сидел около окна, щурился и что-то усердно вырезал из сухой деревяшки. Глаза его слезились от тусклого света, он морщился, вытирал их рукой и кряхтел. Работа была кропотливая и непривычная для него. Он то и дело приглаживал густую седую бороду, отводил деревяшку подальше от глаз, вертел её в руках, присматривался и снова вырезал. На полу, на расстеленной соломе около его ног копошилась маленькая девочка. Худенькая и чумазая, она то ли играла, то ли просто что-то заворачивала в кусочек вылинявшей тряпицы. На голове у неё была шапочка, завязанная на веревочки. Одежда на ней была несоразмерна возрасту: большая совсем не детская жилетка, волочившаяся по полу, поверх такой же безразмерной, видавшей виды кофты и широкие штанишки с цветастыми латками на коленях. Длинные рукава кофты ей все время мешали, и девочка то и дело их подтягивала. На ножках у неё были валенки. Старые штопаные валенки с соломой внутри.

«Для согреву». – Говорил старик, засовывая солому в валенки.

Девочка была вовсе не похожа на девочку. Просто ребёнок с огромными чёрными глазищами на бледном лице. На вид ей было меньше года от роду.

– Метёт. – сказал старик, вглядываясь в окно, – Слышь, Олька, метет говорю. Опять ночью зябко будет.

Он посмотрел на девочку, потом на почти прогоревшую печь и вздохнул. Еще раз повертел деревяшку в руках, отложил её в сторону и тяжело встал. Достал из печи маленький чугунок с кашей. Посадил девочку на колени и начал кормить тёплой кашей прямо их чугунка.

– Ешь, Олька, ешь, – говорил он, набирая кашу по чуть-чуть, – Ешь, малая, тебе расти надо.

Девочка с трудом прожевывала густую кашу, и старик подносил к её губам тёплую водичку.

– Ничего, ничего, справимся. – говорил он больше для себя, – Сдюжим. Будь проклята эта война.

Он умыл девочку остатками водички, она послушно подставила ему личико, и старик вытер его тыльной стороной рубахи. Затем положил девочку на кровать, снял с неё жилет и валенки, натянул ей на ножки огромные вязаные носки, укрыл одеялом и поцеловал в макушку. Сам сел на край кровати и, опустив голову, тяжело вздохнул.