скачать книгу бесплатно
Повернул.
– Пивка мне не поставишь?
– Я в компании не нуждаюсь.
– Так ведь и я не нуждаюсь, – глумливо хмыкнул Шнырь. – Раз так, может, тогда деньжат подкинешь нам, ага?
– Чего бы ради?
– Надо значит, ежели говорю, – угрюмо заявил на это Шнырь.
– Да? Хм. И сколько же вам дать? Патар? Полталера? А может быть, флорин?
– А всё, чё есть, всё и давай. Целее будешь.
– Иоахим… – пискнул Фриц.
– Цыц! – рявкнул тот. – Засохни! Знач'так. – Он угрожающе придвинулся к незнакомцу. – Деньги на бочку, слышь, ты, дурик толстопузый. Иначе силой отыму. Ты поял, да?
От Иоахима разило уксусом и перегаром, он шатался и, наверное, едва соображал, что делает. Даже дождь его не отрезвил. Благообразный господин остановился и смерил Иоахима взглядом.
– Ты что же, грабишь меня, что ли? – поинтересовался он.
– А то ж!
Назревала гроза. Шныря и трезвого-то трудно было принимать всерьёз, сейчас же, пьяный, маленький и наглый, он был попросту смешон – стоял и молча ждал, пошатываясь на ветру. Благообразный господин вздохнул, пожал плечами и вдруг что было мочи засветил Шнырю по роже. Брызнула кровь, Иоахим клацнул челюстями и рухнул, как стоял. Шляпа с него слетела. Фридрих подскочил от неожиданности и резво отшагнул назад.
Иного трезвого сложением и покрепче Иоахима такой удар отправил бы в беспамятство, но пьяный, как известно, думает не головой. Шнырь подскочил, взревел и бросился в атаку, спотыкаясь и оскальзываясь. На мгновение Фриц сумел повиснуть у него на рукаве, но Иоахим отшвырнул мальчишку, вцепился господину в воротник кафтана, увернулся от удара и свалился, увлекая незнакомца за собой. Два тела замесили грязь, и Фридрих с ужасом увидел, как в темноте сверкнуло лезвие ножа.
– Иоахим, нет!
Сверкнуло снова. Опустилось. Крик сотряс ночную тишину, и если раньше шум гулянки заглушал возню на улице, сейчас в трактире ошарашенно притихли. Иоахим прянул от лежащего, попятился на четвереньках. Привстал и очумело посмотрел на нож в своей руке, с которого стекали капли крови. Вздрогнул, передёрнулся, вскочил и бросился бежать.
Дверь заскрипела, на подворье повалил народ. Раненый лежал в грязи и сучил ногами, будто хотел отползти. Фриц стоял и смотрел, не в силах шевельнуться, чувствуя, как дождь колотит по макушке и стекает по лицу. В память врезалась картина грязного двора, распластанное тело, мокрые сараи почерневших досок и косая пелена летящего дождя. Гул голосов не умолкал, но слышался как бы издалека, во всяком случае, Фриц не разбирал слова – уши словно заложило. Его схватили, развернули, затрясли. Затем, как будто что-то лопнуло, извне пробились звуки, крики, стоны, шум дождя. «Это ты? – кричали Фридриху в лицо. – Ты, гадёныш, его порешил?!» Схватили за ворот, тряханули, отхлестали по щекам. Фриц не сопротивлялся, только тряс головой. Рубашка его вылезла из штанов, мизерикорд продрал холстину, выпал из-за пазухи, два раза кувыркнулся и шлёпнулся в грязь. Чьи-то руки торопливо хапнули его, и на мгновение воцарилась тишина.
– Эва! – наконец раздался изумлённый голос. – Глянь, чего!.. Это же этот… лыцарский протык!
– Ага ты, точно, протыкач! Эй, там! Держи крепче сопляка, чтоб не убёг! Да обыщи его как следует, авось ишшо чего найдётся.
– Это не я, – внезапно онемевшими губами пролепетал мальчишка. – Я не виноват…
Никто его не слушал и не слышал. «Вяжи гадёныша!» – распорядился кто-то, и мальчишку вслед за раненым поволокли в корчму. Дверь за ним закрылась, и только кровь в истоптанной грязи ещё некоторое время напоминала о том, что здесь произошло.
Потом её смыл дождь.
* * *
За окном трактира сыпал дождь. Земля во дворике раскисла. В лужах, расходящихся кругами, отражалось небо без единого просвета. Две лошади и ослик на конюшне с равнодушием мотали мордами и что-то подбирали из пустой кормушки. С некогда белёного забора потихоньку обмывало известь. Всё это представляло собой картину серую, однообразную, но не лишённую очарования, особенно если учесть, что в комнате было тепло и сухо. Жарким пламенем горел камин, дрова потрескивали, запах дыма щекотал в ноздрях. Парнишка, облачённый в чёрную заношенную рясу монаха-доминиканца, со вздохом оторвался от созерцания пейзажа за окном, прошёл к столу, уселся за него и потянул к себе кожаный цилиндр с письменными принадлежностями. Откинул крышку, вытащил свёрнутые трубкой желтоватые листы пергамента и тряпочной бумаги, вынул нож и аккуратно принялся затачивать перо. Взгляд его упал на угол карандашного рисунка, на котором Бенедикт ван Боотс из Гаммельна изобразил Лиса. Он помедлил, отложил перо и нож, вытащил листок и расправил его перед собою на столе. Взгляд его сделался рассеян.
Кто он был такой, этот травщик?
Томас отыскал среди прочих лист, содержащий доступные сведения о разыскиваемом, достал его и углубился в чтение.
«Zuga, [Zhuga] – индифферентно излагала бумага. – (Возможны варианты – на латинский адекватным образом не транскрибируется). Известен такоже среди простонародья как «Осенний Лис», «Соломенный Лис», «Ведьмак из Лиссбурга» и просто «Лис» (список прочих прозвищ прилагается). Горец, влах (предп. урож. Мунтении[10 - Область в Валахии.]). Настоящее имя – Вацлав (Ваха, Вашек), однако никогда им не пользуется. Точный возраст неизвестен (выглядит на тридцать с небольшим). Роста выше среднего, худощав, лицо треуглое, глазами син, власами рыж, предпочитает отпускать их длинными.
Первейшие упоминания девятилетней давности (ворота Дибиу, Тихутский перевал, предгорья возле Тырговиште, креп. Поэнари, креп. Эшере, позднее – север Трансильвании, Марген, Шесбург, Кронштадт, Германштадт и вся область Siebenburgen, впоследствии – сев. Фландрия). При обстоятельствах самых различных. По собственным рассказам – оставил жизнь в горах в угоду странствиям, по свидетельствам других – изгнан из рода по подозрению в колдовстве. По свидетельствам третьих – был подвергнут соплеменниками казни чрез убийство, но выжил. Сказывается знахарем. Образования не имеет (звание целителя de plagio[11 - Присвоил противозаконно (лат.).]). На родине замечен был участием в антибоярских смутах. Неоднократно подозревался и неоднократно же был уличён в колдовстве и некротических действиях, в хождении по горячим угольям босым, в вызывании духов, в ликантропии (н/пр.), в составлении бесовских снадобий и эль-иксиров, а такоже в антицерковных высказываниях (подтверждено свидетельствами многосчётных очевидцев). Около семи лет тому назад совершил большое длительное плавание на Запад, в Англию и на Исландию (цель неизвестна). Некоторое время практиковал в Лиссбурге и Цурбаагене, потом исчез в неизвестном направлении (по одним непроверенным данным – удалился в отшельничество, по другим – до сих пор промышляет бродячим целителем). Имеет дома в нескольких городах, в коих домах не живёт.
Вооружён и весьма опасен. Излюбленное оружие – посох или горецкий топорик item valaschka. Владеет мастерски. Весьма возможно, что с некоторых пор имеет меч (свидетельства очевидцев). При задержании соблюдать максимальную осторожность, в ближний бой вступать возбраняется категорически.
Особые приметы: имеет длинный шрам на левой руке (плечо, предплечие и кисть), второй над левою ключицею и третий, малый, справа на виске. Большой рубец есть такоже и на спине (предп. от удара топором или валашкой). Если устаёт, то хромает на правую ногу. Играет на музыкальных инструментах посредством дутья. Не различает цвета (кр. и зел.). Не любит дыма табака. Общества бежит, предпочитает одиночество. Характер прескверный. Не женат».
Досье впечатляло, если не сказать больше – мало кто из еретиков мог похвастаться таким обширным «послужным списком». Томас отложил исписанный лист и стал всматриваться в рисунок. За этим занятием и застал его вернувшийся брат Себастьян.
– Я вижу, этот листок бумаги снова не даёт тебе покоя, – сказал с порога он.
– Д-да, но не совсем. Я восхищаюсь вашей п-проницательностью, брат Себастьян, – смущённо сказал тот. – Что навело вас на м-мысль нарисовать такой портрет?
Священник подошёл к камину, протянул ладони над огнём.
– О, это моя собственная идея, – с оттенком гордости ответил он. – Мне кажется, что этот метод со временем станет достойным подспорьем в поиске и разоблачении преступников и еретиков. Конечно, не всегда рядом может оказаться толковый рисовальщик, но вполне можно содержать такого при тюрьме и канцелярии. Сам посуди, сколь много удалось узнать нам благодаря всего лишь навсего бумажному листку. Что толку в описании преступника, если никто не умеет читать?
– Д-да, это верно. Однако это же не помогло нам разузнать, где он живёт.
– О да, не помогло, – признал брат Себастьян. – Зато, на нашу удачу, тот мальчик оставляет за собой довольно ясный след. – Он вновь поймал взгляд Томаса, направленный на травников портрет. Нахмурился.
– Что-нибудь не так?
– Н-не знаю, – Томас опустил глаза. – Мне всё время кажется, что мы что-то делаем не так. Ведь этот Фриц, он всего-навсего мальчишка. Он даже младше меня.
– Даже если так, что это меняет? Если в детстве он разыгрывает дьяволёнка, то чего тогда ждать от него в старости? Или ты считаешь, будто юный возраст может оправдать то зло, которое он совершает?
– Н-не знаю, – признал Томас. – Нет, наверное. П-парнишка явно одержим. Но вот этот травник… Зачем мы так упорно ищем и преследуем его? Не дьявол же он, в самом деле. Или действительно д-дьявол?
– Дьявол? – хмыкнул брат Себастьян. – Нет, конечно. Слишком много чести. Обыкновенный валашский разбойник. Да и навряд ли Люцифер являлся бы средь бела дня.
– Т-тогда в чём опасность т-таких знахарей, как он?
– Опасность в том, что люди, подобные ему, расшатывают сам фундамент церкви, уподобляясь дровосеку, рубящему сук, на котором он сидит. Не имея никакого основания на то, они присваивают самовольно право исцелять и совершать обряды, и разве что не отпускать грехи. Отсюда разложение и спесь, а с церковью уже никто не считается. Взгляни, что делается всюду и вокруг тебя. Мирская жизнь пронизана религией во всех своих проявлениях и сферах.
– Да, но разве это плохо?
– Не плохо и не хорошо. – Брат Себастьян остановился у окна, как незадолго до него стоял его ученик, и продолжил, созерцая дождь, бегущий по стеклу. – Деревенские знахари врачуют страждущих молитвой наравне с бесовским заговором, цирюльники рвут зубы и пускают кровь, призывая в помощь святую Аполлонию и святого Христофора. Ведь до чего дошло – святых используют не как заступников пред богом, а как звено при исцелении вообще! В лотерее в Бергене-на-Зооме вместе с ценными призами разыгрываются индульгенции. Святые таинства перестают быть таковыми, а порою принимают формы попросту бесстыдные. Вспомни, Томас, ты ведь сам неоднократно видел местные поделки «Hansje in den kelder», то бишь «Гансик в погребке», как их здесь называют – статуэтки Девы Марии, у которой можно распахнуть чрево и внутри увидеть изображение Троицы.
Брат Томас покраснел и сделал вид, что занят своим пером.
– Да, это в самом деле выглядит н-неблагочестиво, – признал он. – Столь фамильярное отношение к сакральному з-заслуживает всяческого порицания.
– Что? – брат Себастьян обернулся. – О, дело совсем не в том, как народ видит Пресвятую Деву. Пускай бы даже так. Подобные статуэтки есть даже в монастыре кармелиток в Париже. Но вот само изображение Троицы в виде плода чрева Марии представляет ересь. И так везде. Гийом Дюфай перелагает в мессы всякие мирские песенки, навроде «L'omme arme» или «Tant je me deduis»… А эти богомерзкие мотеты, когда слова подобных песенок, таких как, скажем, «Baisez-moi, rougez nez», вплетают в тексты литургии!? Народ Божий всё больше наклоняется к торговле, к междоусобицам, в городах уже не только изъясняются, но даже и пишут на вульгарных наречиях. Уж не из этого ли проистекает вредное желание переложить Священное Писание с латыни на мирской язык? Вот главная причина ереси! Что будет с верой, если Библию начнут читать и толковать все, кому не лень – и угольщик, и трубочист, и свинопас?
– Свинопасы не умеют читать.
– Не важно. Так во всём. По праздникам на мессу ходят лишь немногие, и мало кто дослушивает её до конца. Коснутся пальцами святой воды, приложатся к иконе и уходят. Молодёжь редко посещает церковь, да и то лишь затем, чтобы пялить глаза на женщин. Церковь стала домом свиданий! Что останется от церковной мистерии, если искупление грехов сочетается с домашней работой: растопить печь, подоить корову, почистить горшки? Упадок, сын мой, мерзостный упадок:
Бывало, в прежние года
Во храм вступали неизменно,
Со благочестием всегда
Пред алтарём встав на колено.
И обнажив главу смиренно;
А ныне, что скотина, всяк
Прёт к алтарю обыкновенно,
Не снявши шапку иль колпак!
– Но разве в м-мирскую жизнь не д-должно входить истолкование земного посредством небесного?
– О да, естественно, но в этом нету ничего предосудительного, если человек для выражения своих чувств использует язык Священного Писания. Ведь вспомни, когда Фридрих и Максимилиан въезжали в Брюссель с маленьким государем Филиппом, горожане со слезами на глазах говорили друг другу: «Veez-ci figure de la Trinite, le Pere, le Fils et Sancte Esprit»![12 - «Смотрите, вот Святая Троица – Отец, Сын и Дух Святой!» (фр.).]
Брат Томас промолчал. Расправил на столе рисунок.
– Я чувствую его, – сказал он наконец, глядя на изображение травника. – Он где-то здесь, недалеко, а иногда, когда я гляжу на этот портрет, мне кажется, будто он где-то рядом. Иногда мне почему-то кажется, что он… тоже ищет нас.
Брат Себастьян вздохнул и ободряюще положил ему руку на плечо.
– Будь крепок духом, Томас, черпай мужество в достойном подражания примере Инститора[13 - Генрих Крамер (Инститор) и Якоб Шпренгер – авторы «Malleus Maleficarum» («Молот ведьм») – трактата по демонологии и о надлежащих мерах преследования ведьм.]. Мы движемся по верному пути, не смотри назад: за нами не солдаты, за нами – сила нашей правоты. Мы найдём их. В этом наша миссия от Бога, папы и от короля. Не бойся собственных сомнений, сомнения опасны лишь для того, кто бежит Всевышнего, у всех же остальных сомнения только укрепляют веру. Хотя тебе ли сомневаться в собственной стезе? Я сам свидетель, что в твоём присутствии неоднократно совершались чудеса, иконы источали миро, и распятия кровоточили настоящей кровью – это ли не знак, что на тебе лежит благоволение Всевышнего?
Брат Томас не ответил. Воцарилась тишина, лишь дождь стучал в окно да потрескивал огонь в камине.
Травник пристально смотрел на них свинцовым прищуром карандашного рисунка.
* * *
Свадьба.
Запоздалый поезд вывернул из-за поворота разукрашенными экипажами и теперь катился к Ялке, с гомоном, гульбой, со звоном бубенцов и песнями цыган. Возок, коляска с молодыми, две двуколки и фургон. Скрипки, дудки, барабан, цимбалы, истошные взвизги гармоники – музыка сливалась в нестройный, но весёленький мотивчик, поверх которого орали песню, разухабисто и пьяно. Ялка отступила в сторону.
В глазах у девушки была усталость. Две последние недели Ялка провела в дороге, изредка ночуя на постоялых дворах. Лишь раз её пустила на постой сердобольная крестьянка. Ночевать в лесу становилось всё тяжелей и неприятней: наступали холода, и если не находилось шалаша, то не спасали ни костёр, ни тёплая одежда. А три дня тому назад у девушки открылась кровь, и, как всегда, не вовремя. То ли от холода, то ли из-за тягот пути месячные очищения прошли особенно болезненно. Ялка поначалу стоически держалась, но потом дожди и холод всё-таки загнали девушку на постоялый двор, уйти с которого она в себе сил не нашла. Пришлось снять комнату и три дня отлёживаться и отстирывать бельё. На проживание и стол ушли все деньги, благо сердобольная хозяюшка не стала брать с неё за мыло и за воду. Всё это время Ялка не могла ни о чём думать, и даже вязание валилось у неё из рук. Но нет худа без добра: вынужденная передышка пошла ей на пользу – за две недели странствий девушка успела основательно запачкаться, одежда, пыльная и грязная, порвалась в нескольких местах. Ещё немного, и Ялка стала бы сама себе противна. Трактирщик, вопреки традиции, содержал при постоялом дворе маленькую баню, и Ялка, вставши на ноги, использовала всё свободное время на то, чтобы привести себя в порядок, затем расплатилась за постой и побрела дальше.
Везде, где она проходила: в деревнях, на постоялых дворах, в трактирах, у колодцев и на мельницах, – спрашивала она про рыжего травника.
Говорили разное. Одни плевались и крестились, кто-то пожимал плечами, кто-то отводил глаза, а кто-то вспоминал, что видел травника, когда тот лечил кого-то где-то. А в одном трактире, где селяне из окрестных деревень гуляли праздник, обронённые девчушкой робкие слова спровоцировали долгий спор с последующим мордобоем и, как водится, последующим же примирением.
– Ха! – заявил ей в кабаке подвыпивший крестьянин в драном кожухе, чадя огромной трубкой и всё время сплёвывая себе под ноги. – А, как же, девка, знаем, слыхивали! Лис, он, значится, и есть такой. Лукавый, значит.
Собутыльники вмешались, сперва спокойно, потом расходясь всё сильней, ругались, спорили до хрипоты, махали руками друг у друга перед носом и крутили кукиши, расплёскивая пиво. Ялка сидела между ними ни жива ни мертва, сжимаясь в комок и стараясь быть незаметнее.
А спор становился всё жарче. Лис? Ого-го, а как же, слыхали! Ходит рыжий, пользует людей, а как же! Кто не слышал-то? Случается, встречают его, и в лесах, и в городах. Он-то себя особо не кажет, человеком прикидывается, а как глянешь на него исподтишка, так у его и морда лисья, и повадки тоже лисьи, волос рыжий, как у лиса, и вообще он как лиса. Да только сразу и не распознаешь. Лукавый? Нечистый? Да бог его знает! Нас не касается, ин ладно. Ходит себе, кого-то лечит, кого-то калечит, в леченье душу вложит, в драке дух вышибет. Потому и зовут его ещё так: Жёглый, Рудый, Райник-лис… А зачем он тебе, девка, а, идёшь ты пляшешь? Всё одно найти не сможешь, сколько б ни искала, потому как, бают люди, он будущее чует наперёд и всякую опасность распознать сумеет, будь то, скажем, там, силок или капкан, и в землю видит в глубину на два аршина, и охотников за десять вёрст учует. Ага, такой уж он, такой, ага – в огне не тонет, в воде не горит! Хох, стало быть, подымем кружки за него!
«Ага, – встревал другой, – ещё чего придумал! За всякую нечисть пить? Вот я те щас как подыму!»
«А чё?»
«Да ничё!»
«Да я!..»
«Да ты?..»
«Да я тебе…»
«Ну что «ты мне», ну что? Ага?»
Пошла потеха…
Ялка слушала и замирала, сердцем чувствуя: и вроде, то, а всё-таки – не то. Деревенские байки всё коверкали, лукавили, переиначивали, как бог на душу положит, где-то прямо, кое-где – наоборот, а иногда и вовсе наизнанку.
Ногами кверху.
Похоже, что за травника принимали всех, кого ни попадя. Окончания спора Ялка не стала дожидаться и, когда стали биться первые кружки, тихонько выскользнула прочь.
Может, в спорах и рождается истина, но уж больно долго длятся роды.
В другой раз ей чуть было не повезло. В очередной деревне, в первом же дворе, где девушка сподобилась спросить, не видели ли травника такого и такого-то, мужчина, коловший дрова, лишь отмахнулся и ответил ей: «Вон там он», и указал топором.
Ялка не поверила своим ушам.
– Что значит «там»? – с замирающим сердцем переспросила она. – В той стороне, да?
– Да ты глухая, что ли? – недовольно повторил крестьянин, опуская топор. – Вон в энтом доме он, под вязами. Вчера припёрся, лис проклятый, до сих пор у них торчит. Эх, если бы не Генрих с братьями евонными… Эй, ты куда?
Но Ялка уже его не слушала: ноги сами понесли её к указанному дому, только башмаки застучали по мёрзлой земле. Крестьянин с изумлением посмотрел ей вслед, покачал головой.
– Вот дунула, скаженная, – пробормотал он. – Тьфу!
И с треском расколол очередной чурбак.
Подворье было крытое, большое. Аккуратный белёный дом стоял наособицу и смотрелся как пристройка к хлеву и сараям. Вязы около него росли и вправду старые, раскидистые, но все уже почти облетевшие. В окошках зажигался свет, смеркалось, изнутри чуть слышно доносились звуки суеты. На стук не открывали долго, а когда открыли, Ялка обнаружила перед собой розовощёкого и высоченного парня лет двадцати пяти, сиявшего, как медный таз. Парень, видно, вышел в темноту из освещённой комнаты и потому не видел дальше собственного носа. По лицу его блуждала глуповатая улыбка, и он, похоже, не сразу сообразил, кто и зачем пришёл.
– Кто тут? – спросил он, поднимая масляную лампу. – Сусанна, ты, что ли?
– Простите, – робко отозвалась Ялка, – я спросить хотела… Добрый вечер, – запоздало поздоровалась она, когда фонарь приблизился к её лицу. – Мне нужен знахарь. Мне сказали, что он тут…
– Э, да ты не местная! – внезапно неизвестно почему обрадовался парень. – А ну, заходи!
– Это зачем? – насторожилась Ялка. – Мне не надо… Я спросить…
– Заходи, заходи! – парень замахал рукой, не переставая улыбаться, обернулся: – Мадлена, Вильма, идите скорей сюда!
– Чего там? – отозвался женский голосок.
