Жан Кавалье

ДОГОВОР

Кавалье побледнел. Удивление, гнев, боязнь, роковое предчувствие сомкнули его уста. С минуту стоял он безмолвный, охваченный ужасом.

Ефраим, как всегда покрытый звериными шкурами, с голыми ногами, с густыми волосами, перехваченными кожаной повязкой вокруг лба, сидел на Лепидоте. За ним помещался Ишабод. Дитя-пророк, более безумный, более дикий, чем когда-либо, кутался в свое длинное красное платье. Видно было только его зеленовато-бледное лицо, обрамленное целой рощей взъерошенных волос, которые падали ему на лоб. Сквозь них светились огненные глаза, похожие на глаза дикой кошки.

Ефраим медленно двинулся на середину каре. В нескольких шагах от Кавалье он остановил свою лошадь. Взяв свой тяжелый карабин, лесничий зарядил его нарочно напоказ и оперся прикладом на загривок Лепидота... Потом, глядя Жану прямо в лицо, он сделал ему левой рукой повелительный и угрожающий знак и сказал, а вернее проревел, дико вращая глазами.

– Теперь говори...

То было странное зрелище. Небольшое число камизаров отряда Кавалье знало о прибытии Ефраима, спрятавшегося в отдаленной части развалин. Неожиданное появление лесничего, казалось, возвещало исключительно важное событие. Мнение о его святости настолько установилось, что, несмотря на распри, царившие между ним и людьми Кавалье, они всегда питали к Ефраиму глубокое, боязливое почтение. Лаланд, пораженный враждебным видом лесничего, тихо сказал Жану:

– Берегись! Что это за человек?

– Ефраим, – ответил тот, с трудом сдерживая волнение.

– Это главарь, известный своей жестокостью? – с ужасом и отвращением вскрикнул Лаланд. – Убийца севенского первосвященника?

– Он самый.

– Но этот негодяй способен на все.

– На все.

– Велите своим людям схватить его.

– Но он убьет вас.

– Невозможно.

– Может быть, но отступать поздно, – холодно сказал Кавалье, к которому вернулось самообладание.

Устремив на него неумолимый пристальный взгляд, Ефраим, казалось, следил за всеми его движениями. Положение молодого предводителя было ужасно. Ему нужно было оправдать в глазах своего отряда принятый договор, который был не безупречен, он сам чувствовал это. В такую опасную минуту он погиб бы, если б выказал хоть на секунду боязнь перед ужасающим возмездием, которым грозил ему Ефраим. А между тем он хорошо знал неумолимое изуверство лесничего: он не сомневался, что при первом слове, которое будет истолковано этим человеком, как измена, – он убьет его без малейшего колебания. Чувствуя всю опасность, Кавалье громко сказал Ефраиму:

– Чего ты хочешь, брат? Что значат твои угрозы? Мне необходимо говорить со своими солдатами: они принадлежат мне, как я им.

Лесничий не двинулся с места и повторил, сохраняя свою угрожающую осанку:

– Говори, говори, я слушаю тебя. Господь тебя, слышит, рука моя готова.

– Господин Кавалье находится здесь под защитой г. маршала де Вилляра! – воскликнул Лаланд. – Мы – предъявители договора, подписанного им и маршалом. В силу этого договора, он обязывается сложить оружие. Посягательство на его жизнь было бы самой подлой изменой: это значило бы убить посла; и его смерть потребовала бы страшной мести. Подумай об этом ты, несчастный! – воскликнул Лаланд, обращаясь к Ефраиму с угрожающим видом.

Лесничий повернул голову к камизарам, как бы призывая их в свидетели речей королевского офицера, возвещавших подчинение Кавалье.

Шепот удивления промчался по рядам камизаров.

– Друзья мои! – сказал Лаланд. – Король дарует вам свое прощение. Ваш предводитель столковался с Вилляром.

– Заговоришь ли ты, Иуда, заговоришь ли ты? – проревел Ефраим Жану, размышлявшему, каким способом объяснить свое поведение своим.

– Замолчи! – воскликнул Лаланд. – Дело идет здесь о приказаниях его величества и его светлости маршала де Вилляра. Этот отряд не твой: он ждет приказаний своего начальника.

Ефраим пожал плечами, не отвечая Лаланду, и показал на него камизарам пренебрежительным движением. Потом он поднял свое тяжелое ружье и сказал Жану:

– Молчание моавита, не есть ли признание своей вины? Если так, умри и будь проклят!

Видя кровожадность Ефраима, Лаланд тихо сказал Кавалье:

– Это взбесившееся животное. Я потихоньку заряжу один из своих пистолетов. Не бойтесь ничего, говорите со своими людьми. При первом движении, которое он сделает, я его убью, как собаку. За все я сам и отвечу маршалу.

– Ради Бога, не делайте этого: вас убьют! – живо сказал Кавалье.

Потом, желая покончить с этой опасной картиной, он спокойно и громко возвестил:

– Братья! Господь сказал: «Придет время. Я произведу от Давида прямое потомство. Воцарится мудрый правитель, который будет поступать согласно правосудию и вернет в мир справедливость; в его дни Израиль будет спасен; он будет жить среди мира и спокойствия». Эти дни пришли для нас, братья, возрадуйтесь! Услышаны справедливые жалобы воинов Предвечного. Благодаря Создателю, они могут теперь молиться на свободе; их имущество будет им возвращено, их права будут признаны.

Это извещение Кавалье было принято камизарами и протестантской толпой с такой же радостью, с каким неудовольствием встретили они речь Лаланда относительно их подчинения. Все увидели в этих неясных словах осуществление своих самых дорогих надежд. Ефраим, который, казалось, провидел будущее, громко сказал:

– Когда дьявол вознес Иисуса на гору, он предложил ему владычество над всей землей, но какой ценой! Итак, отвечай, Жан Кавалье, за какую цену фараон дарует нам эти права! Отвечай! – крикнул Ефраим грозно.

– Кто ты, чтобы так спрашивать меня? – воскликнул Кавалье, чувствуя, как пробуждалась в нем вся его ненависть, все его бешенство по отношению к лесничему, который, подобно злому гению, появился перед ним таким роковым образом. – Как ты смеешь являться среди тех, кого оскорбил, заставив своих людей обезоружить нас. По какому праву, наконец, становишься ты между мной и моими?

– По какому праву? – повторил Ефраим голосом молниеносного презрения. – По какому праву? Вот как! Преступник спрашивает теперь угрызение, по какому праву явилось оно смущать его виновную совесть. А, ты думаешь, что я боюсь поступков, что наложив руку на тебя и твоих, я не посмею глядеть вам в глаза? Да, это я обезоружил этих безумцев, ибо Святой дух приказал мне обезоружить их. Я возвращаюсь к ним, как Господь, раз наказав свой народ, возвращается к нему, чтобы еще наказать его, если он не раскаялся! Да, я прихожу вырвать этих безумцев из твоих мерзких ловушек. Я прихожу обвинять, судить, наказать тебя пред ними! Я прихожу сказать им, как сказал Господь: «Горе вам, дети мятежные, защищающиеся без меня! Горе вам, возлагающим надежды на фараона! Это доверие к Египту покроет вас позором!» Почему Святой дух внушает мне эти слова пророка – я сам не знаю. Но раз Господь вложил их в мои уста, значит они предсказывают измену, значит они возвещают погибель наших братьев, если они не отрекутся от тебя.

– Твои суждения чрезвычайно смелы. Ты, святой, не останавливаешься перед клеветой – воскликнул Кавалье с горькой насмешкой. – Едва я возвестил братьям, что наступил час освобождения, ты пригрозил мне смертью.

– О, зачем же Святому духу дожидаться измены! – крикнул Ефраим с пламенным негодованием и так убедительно, что, казалось, подействовал на камизаров. – Я обвиняю тебя и прихожу наказать тебя не за те слова, которые ты произнес, а за те, которые ты скажешь! Твою измену прочел в будущем тот, кто мне послал пророческое видение, кто показал мне, в миг восторга, орла-мстителя, разрывающего сокола, который сделался знаком гордыни и суетности.

Ишабод, который, по-видимому, живо интересовался всей этой картиной, вдруг выпрямился, все еще сидя на крестце Лепидота. Он вскрикнул тонким, пронзительным голосом, указывая на Кавалье.

– «Дитя мое, тебе говорю, дитя мое! Если бы его гордыня возвысилась до неба, если бы голова его тронула облако, – он все равно погибнет, он погибнет, ибо погряз он в разврате, как Вавилон. С этим гордецом, нечестивцем и святотатцем поступите так, как лев поступает со своей добычей! Пусть ничего не останется от него, ничего, кроме остова, побелевшего от небесных вод, позеленевшего от мха, развеянного вихрем!»

После этого кровавого воззвания Ишабод сделал несколько судорожных движений и впал в свое обычное бесстрастие. Камизары всегда с благоговением выслушивали голоса своих пророков. Угрожающие речи, обращенные Ишабодом к Кавалье, поразили их; они начинали думать, что Ефраим был вдохновляем свыше и что их вождь виновен. Они любили Кавалье, восторгались его храбростью, дрожали перед Ефраимом, который господствовал над ними своим фанатизмом. Несмотря на перенесенные от него оскорбления, они с боязливой покорностью выслушивали его упреки. Лишь некоторые из них, в том числе Иоас, глухо пробормотали:

– Брат Кавалье один повелевает тут.

– Один Господь повелевает здесь, – возразил Жонабад с недовольным видом. – Если брат Ефраим говорит от его имени, мы должны выслушать его. Он обвиняет брата Кавалье: пусть брат Кавалье защищается. Если он заключил договор за нас, пусть прочитает его. Если договор заключен согласно внушению Господа, если он возвращает нам наши права, мы благословим его вместе с народом, который слушает нас.

– Если же нет, если в нем кроется измена, клятвопреступление или святотатство, – воскликнул Ефраим, обращаясь к мятежникам, – то, по слову Писания, «пусть гнев ваш заставит пасть перед вами ниц того, кто посягнул запятнать ваш алтарь, обесчестить святая святых вашего имени! Пусть голова сего нечестивца падет под ударом его собственного меча!»

Почуяв опасность, при виде своих молчаливых, угрюмых солдат, Кавалье собрал все свои силы и хладнокровно ответил, приведя, в свою очередь, слова Св. писания, о потомстве Давида и о справедливом фараоне:

– Братья, я отвечу не словами, а делом. В продолжение двух лет мы сражаемся, чтобы завоевать свою религию, свои права, свою свободу: у меня есть обещание, что наша вера, права и свободы будут возвращены нам. Я сделаю для своих братьев то, что внушил мне Господь. Лаланд прочтет нам договор.

Водворилось глубокое молчание, и офицер громко начал чтение. Уже после первых двух статей одобрительный говор пронесся по рядам камизаров и среди протестантской толпы, окружавшей мятежников, Кавалье несколько ободрился, Ефраим, по-прежнему бесстрастный, оставался с поднятым ружьем. После статьи о льготе по налогам раздалось новое выражение радости. Только Жонабад спросил:

– А наши лангедокские братья? Договор не говорит о них. Тем не менее они составляют плоть от плоти нашей. Они страдали, как и мы, они имеют те же права.

– Брат! Я тебе говорю, еще не осушен кубок беззакония, – сказал Ефраим с мрачным видом. – Дух говорит мне, что эти слова, эти обещания – лишь гробы поваленные: сейчас появится правда, труп покажется из савана...

– Ты лжешь, ты лжешь! – воскликнул Лаланд. – Его светлость позаботился о других протестантах, ибо как раз такова статья пятая договора.

Но при чтении этой статьи, ничего не дававшей им, кроме надежды, тщетность которой они предвидели, протестанты, пришедшие из Нима, чтобы присутствовать при этом зрелище, выразили горестное изумление. Камизары, пораженные тем, что Кавалье, заключил договор с исключением их братьев, принялись глухо роптать. Надеясь умиротворить последней статьей, Лаланд поторопился прочесть ее. Она возвещала об образовании двух полков Жана, которые отправятся тотчас на границу. Лаланд окончил чтение среди мертвого молчания.

Негодование камизаров было так велико, разочарование протестантов, пришедших из Нима, было так жестоко, что все стояли пораженные, оцепенев. Кавалье задрожал, увидев впечатление, произведенное договором.

Вдруг раздался целый взрыв криков негодования.

– Лучше смерть, чем служить в войсках этого фараона, этого царя Ассура, который отдыхал на пожарище от убийства, этого нечестивого гонителя, который, передушив наших братьев, покрыл развалинами нашу страну! – воскликнул Жонабад.

– Обожать золотого тельца! – вскричал и Иоас.

– Это тот, кого мы считали своим братом, посмел так торговать нашей кровью! – воскликнул Илья Марион.

– Вот к чему сводятся эти обещания! – жалобно говорили гугеноты из Нима. – Надеяться на милосердие безжалостного тирана, которому доставляют удовольствие наши слезы!

– Братья! Послушайте меня! – воскликнул Кавалье.

– Молчать! – сказал Ефраим громовым голосом, который перекрыл всеобщее волнение.

Он выпрямился во весь рост, спокойный, страшный, как орудие Господней мести в судный день.

– Молчать! – повторил он. – Все ловушка, все обман в речах филистимлян! Все, что прочел этот человек, – сплетение лжи и беззакония. Тот, кого мы звали своим братом, не подписал этого подлого торга.

– Прочтите, посмотрите на договор! – воскликнул возмущенный Лаланд. – Я протестую...

– Молчи! Говорю тебе: ты лжешь! Жан Кавалье не принял сана и почестей от того, кто приказал волочить на заборе его мать и мать его матери, кто держит в тюрьме его отца. Жан Кавалье не презрел настолько своих братьев, чтобы думать, что они зачислятся в телохранители фараона, и из-за своих выгод забудут другие жертвы, которые стонут в Лангедоке. Я тебе говорю, что он не мог так осквернить победы, дарованной нам Господом... А ты, Жан Кавалье! Ты слышишь? Ради спасения своей души, отрекись от этого моавитянина, брось ему в лицо его подлость, докажи ему, что последний солдат Предвечного, самый слабый, самый суетный и презренный среди нас, словом, ты сам все-таки неспособен на такую подлую, такую святотатственную измену!.. Скажи, что рука твоя не подписала этого бесчестия, ибо рука твоя отсохла бы в ту же минуту!

Если бы Кавалье хоть на минуту поколебался между страхом и данным им словом, подавляющее презрение, с каким обращался с ним лесник, заставило бы его стоять на своем. Он ответил громким, твердым голосом, смерив Ефраима смелым взглядом:

– Ты сделал войну впредь невозможной, позволив отнять у нас наши запасы, ты лишил нас всех наших средств. Стыд тебе и горе! В этой ужасающей крайности, за которую ты ответишь перед Богом, я должен был обеспечить свободу и права тех, которые сражались со мной за дело Господне. Я должен был, насколько мог, обеспечить также права и свободу наших других лангедокских братьев. То, что я сделал, я считал долгом сделать. Одному Богу отдам я отчет в своих поступках. Если мои братья отрекутся от того, кто делил их печали и опасности, они могут сделать это, но никогда страх не заставит меня осуждать свои поступки. Ефраим, я безоружен, вот моя грудь, ты можешь убить меня! Именем Бога живого, честью поклялся я подчиниться, с моими вместе, или один. Да, я подписал эту бумагу, которую здесь только что прочли!

– Так да падет на тебя твоя кровь и твой гнев! Видение должно исполниться. Будь проклят и умри! – воскликнул лесничий.

С этими словами он почти в упор выстрелил в Кавалье из своего ружья.

Кавалье обязан был жизнью резкому движению своей лошади. Пуля Ефраима попала в адъютанта, сопровождавшего Лаланда, и убила его.

– Измена, измена! Ко мне, драгуны! – воскликнул Лаланд, выстрелив в лесничего из пистолета: тот свалился с лошади среди схватки, которая немедленно завязалась тут же.

– Истребите этих сыновей Моава! – воскликнул Жонабад, обращаясь к камизарам и указывая на драгун, которые приближались, чтобы защитить Лаланда, несмотря на свою малочисленность.

– Остановитесь, остановитесь! – кричал Кавалье, бросаясь к своим солдатам. – Ведь теперь перемирие, перемирие! Я подписал его, подписал, подписал!

– Мы отказываемся от перемирия, как отказываемся от тебя! – крикнул Жонабад. – Удались, изменник, предатель!

– Изменник! – ужасающим голосом повторили камизары.

– Братья, послушайте меня! – воскликнул Кавалье, спрыгивая с лошади и направляясь к своим, в то время как Лаланд собирал вокруг себя драгун и готовился дорого продать свою жизнь.

Это зрелище мятежа и ужаса не поддается описанию.

Женщины и дети протестантов испускали жалобные крики, мужчины проклинали Кавалье; камизары в отчаянии осыпали его упреками и проклятиями; угрожающие крики покрывали его голос.

– Никакого мира, никакого перемирия, пока не получим своих храмов, пока Нантский эдикт не будет восстановлен! – кричали они.

– Пойдем на Ним! Война... Война...

Напрасно Лаланд и Кавалье говорили о прекращении военных действий: их не слушали. Суматоха стала ужасающей. Если бы не Иоас и несколько преданных камизаров, которые окружили Кавалье, он стал бы жертвой первого взрыва отчаяния.

ПРОЩАНИЕ

Мало-помалу суматоха улеглась. Жонабад, Илья Марион и несколько других главарей проехали по рядам камизаров. Они оживленно говорили с ними и, казалось собирали голоса или приглашали своих братьев принять важное решение. Наконец после довольно долгого совещания с некоторыми младшими офицерами и солдатами, эти второстепенные предводители приказали отряду снова построиться в ряды. Им тотчас же повиновались. Кавалье, Лаланд и его драгуны очутились между мятежниками и пришедшими из Нима протестантами. Видя, что волнение улеглось, Кавалье хотел попробовать говорить со своим отрядом, как вдруг из рядов мятежников выступили: Жонабад, Илья Марион и двенадцать или пятнадцать других самых старых и наиболее храбрых камизаров. Они медленно приблизились к молодому начальнику.

Выражение их лиц было скорее торжественное и печальное, чем угрожающее. Большая часть из них были ранены, на лицах их красовались благородные рубцы. Некоторые пережили уже зрелый возраст: седые волосы придавали еще более внушительный вид их сумрачным, загорелым чертам. Жонабад, несмотря на свою врожденную суровость, казалось, был взволнован. Он сказал Жану:

– Все, что говорил брат Ефраим, внушено ему Господом. Он предсказал нам твою измену; ты изменил нам, ты нас продал.

– Клянусь... – воскликнул Кавалье.

– Дай мне сказать! Выслушай в последний раз слово тех, которые с доверием и радостью называли тебя своим братом, – тех, которые принадлежат тебе, ибо считали тебя навсегда своим и верным Господу. Что я скажу тебе, это они говорят тебе.

– Голос брата Жонабада – наш голос, – сказал старый камизар, указывая на своих товарищей и на отряд, выстроившийся в военном порядке.

Насколько гордость Кавалье возмущена была подавляющим упреком Ефраима, настолько тронуто было его сердце этой простой и благородной речью. Он сказал:

– Поймите же, братья, что единственно ради пользы нашего дела согласился я на этот договор: поверьте...

– Слушай! – сказал Жонабад, прерывая его. – Не говори больше об этом. Мы, солдаты Предвечного, земледельцы, горцы, взявшиеся за меч только для защиты своей веры, своей семьи, своего дома, своей жизни. Только сумасшедший или преступник может думать, что мы-то покинем свою страну, своих гонимых братьев, чтобы служить в войсках нашего жестокого гонителя. Господу иногда бывает угодно омрачить человеческий разум: он отвернулся от тебя; ты пал. Но велико Божье милосердие! Я посоветовался с нашими братьями: они сложат оружие, когда Нантский эдикт будет возобновлен вполне, когда они увидят вновь отстроенными все храмы прихода Нима, когда по-прежнему наши пасторы будут отправлять в них общественное служение. То, что будет сделано в этой части Лангедока, послужит нам обеспечением того, что нам позволят сделать в других местах. Добейся этого от маршала – и мы сложим оружие, и вернемся возделывать свои поля, лежащие под паром, и восстанавливать свои сожженные дома.

– Но вы просите невозможного, клянусь спасением моей души! – воскликнул Кавалье.

– Никогда, – повторил подошедший Лаланд. – Никогда его величество не согласится на восстановление Нантского эдикта; никогда король не позволит, чтобы вы открыто исповедовали свои обряды. Маршал и так предложил вам большую милость короля, а вы отвечаете на нее убийством, – прибавил Лаланд, показывая на безжизненное тело адъютанта.

Жонабад обратился к Жану:

– Ну так хочешь искупить свое преступление? Хочешь заслужить прощение за свою измену? Вернись с нами, разорви этот договор, который исторгли у тебя врасплох, я уверен в этом. Лучше умрем мучениками, чем жить клятвопреступниками! Ты говоришь, запасы наши истреблены, у нас нет оружия? Эх! И оружие, и припасы есть в Ниме, в Монпелье. Ты знаешь, на что мы способны, когда Господь вдохновляет тебя. Так вернись же! Твои солдаты просят тебя об этом.

– Вернись, не отказывай своим старым солдатам! Они жалеют тебя за твое ослепление, они не обвиняют тебя, – сказали камизары, которые сопровождали Жонабада, протягивая Жану свои грубые руки.

Кавалье, тронутый до слез этими словами, полными привязанности и искренности, находился в ужасной нерешительности, не зная, что ему делать.

Видя задумчивость Кавалье и опасаясь его колебаний, Лаланд сказал ему:

– Господин Кавалье, подумайте хорошенько! Маршал взял с вас слово честного человека. Вы оставили заложников...

– Заложники! – воскликнул Жонабад: – Разве ты и твои драгуны теперь не в нашей власти?

– Ах, сударь! – воскликнул Лаланд, обращаясь к Кавалье. – Неужели вы допустите подобное предательство? Маршал будет неумолим. А разве вы забыли, что ваш отец еще в тюрьме в Монпелье и что его жизнь...

Кавалье содрогнулся от отчаяния и скорби и воскликнул:

– Довольно, сударь, довольно! Я не нуждаюсь в подобных ужасах, чтобы сдержать священное слово. Если бы дело шло о моей голове, и тогда я не задумался бы над выбором между своей жизнью и клятвой.

Потом, выдвинувшись на несколько шагов вперед, чтобы Лаланд не слышал его, и обращаясь к Жонабаду и камизарам, он тихо сказал им с выражением самого жестокого убеждения:

– Я не хотел так говорить с вами перед этим королевским офицером. Клянусь спасением моей души, вы не выдержите недели сопротивления, братцы! Попытаться взять приступом укрепленные города – безумная храбрость: вас всех перебьют. О, неужели вы думаете, что я заключил бы с маршалом договор, если бы считал возможным продолжать войну? Видя, что сопротивление невозможно, не желая расставаться с вами, братья, я думал устроить иначе, но, увы! признаюсь, – прибавил он с тяжелым вздохом, – я ошибся. Видя вашу храбрость, ваше геройство, я думал, что вы не захотите знать другого ремесла кроме военного. Я мечтал для вас и для себя о блестящем будущем, полном свободы и славы. Мы образовали бы большую военную семью среди тех, которые не принадлежат к нашей вере. Наши храмы были бы повсюду, где бы мы водрузили свое знамя. Наши министры проповедовали бы под покровительством лилий. Рано или поздно были бы признаны права наших братьев. Не посмели бы там не исполнить данных нам обещаний: я имел бы возможность сильно возвысить голос, находясь во главе четырех тысяч преданных людей. Ах, подумайте об этом, братья! Ведь отказываясь в эту минуту от соглашения, которое нам предлагают, вы призываете ужасное возмездие на своих братьев. Быть может, еще более ужасное гонение, чем предыдущее, ляжет бременем на наших! Сложите оружие, поверьте мне!

Все время Жонабад пристально смотрел на Жана с выражением сумрачного недовольства. Теперь, помолчав несколько мгновений, он сказал ему:

– Теперь я вижу, что дух мятежа против людей, а не святое желание защищать свою веру, заставил тебя взяться за оружие. Ты принял нас за возмутившихся солдат, мы же – верные воины, требующие признания своей религии. Спрашиваем тебя в последний раз: с нами ты или против?

– Я поклялся сдаться! – горестно воскликнул Кавалье. – Даже если бы я захотел стать клятвопреступником, вы слышали, жизнь моего отца в руках католиков. Голова его падет, если я не сдержу своего обещания.

– Изменник, или отцеубийца, – вот следовательно судьба, приготовленная тебе твоей гордыней! – воскликнул Жонабад, с ужасом воздевая руки к небу, и прибавил с возрастающим негодованием: – Ну, так будь же ты проклят, ты, отрекающийся от своих братьев и от своей веры!

– Послушайте меня, послушайте моих советов! Если будете драться – разделяйте свои силы, не затевайте...

– Довольно, довольно! – воскликнул Жонабад торжественно, прерывая его. – Будь проклят, как изменник своим братьям и своей вере!

Камизары повторили этот возглас.

Молодой севенец потупил голову, подавленный этим, и не мог найти ни слова в ответ. Гугеноты-выборные отправились к рядам своих солдат и на минуту смешались с протестантами, пришедшими из Нима, родные и друзья обнялись в последний раз с благоговейной покорностью, с непоколебимым мужеством. Камизары уговаривали тех из своих братьев, которые возвращались в город, возложить свои надежды и упование на Господа, просили призывать Его благословение на свое оружие, а сами обещали биться со своими гонителями до последней капли крови и не складывать оружия, пока не будет восстановлен Нантский эдикт. Наконец все преклонили колена и прежде чем расстаться запели хором печальный псалом, столь противоположный тому, который пели они раньше: