Вечный жид

– А где же тот, кто может идти? – спросила госпожа Дюпон.

– Вот он! – сказал работник, указывая на приближавшегося по галерее человека. – Когда он узнал, что барышень спасли и они ушли сюда, так, несмотря на то, что он старик и ранен в голову, он так быстро пошел, что я еле его обогнал!

Не успел крестьянин закончить речь, как Роза и Бланш бросились к дверям, и в это самое время на пороге показался Дагобер.

Солдат не мог произнести ни слова от волнения.

Он упал на колени и открыл объятия дочерям Симона, между тем как Угрюм скакал вокруг них и лизал руки… Бедный Дагобер не смог перенести волнения, охватившего его при виде детей; покачнулся и упал бы навзничь, если бы его не подхватили… Решено было перенести солдата в соседнюю комнату, и девушки последовали за ним, несмотря на замечание Катрин, что они сами устали.

При виде Дагобера Родена передернуло. Он надеялся, что верный покровитель сирот погиб.

Габриель, страшно усталый, оперся о стул. Он еще не заметил Родена.

В комнату вошел желтолицый человек и направился к Габриелю, на которого ему указал провожавший его крестьянин. На желтолицего успели уже надеть крестьянское платье, и он, подойдя к миссионеру, сказал довольно хорошо по-французски, только с иностранным акцентом:

– Принца Джальму только что принесли… он просил позвать вас.

– Что говорит этот человек? – воскликнул Роден, приблизясь к Габриелю.

– Господин Роден! – произнес Габриель, сделав от изумления шаг назад.

– Господин Роден! – воскликнул вновь прибывший, и с этой минуты уже не сводил глаз с корреспондента Жозюе.

– Вы… здесь? – сказал Габриель с боязливой почтительностью.

– Что вам сказал этот человек? – повторил Роден изменившимся голосом. – Не произнес ли он имени принца Джальмы?

– Да, месье. Принца Джальмы, одного из пассажиров английского судна, которое шло из Александрии и потерпело крушение. Этот корабль делал остановку на Азорских островах, где я находился. Судно, которое везло меня из Чарлстона, вынуждено было, вследствие больших повреждений, остаться там. Я пересел на «Белого Орла», на котором ехал принц Джальма. Мы направлялись в Портсмут; оттуда я намеревался возвратиться во Францию.

Роден не прерывал рассказа Габриеля, потому что его совершенно ошеломило новое известие. Наконец он решился задать еще один вопрос, хорошо понимая, что ответ будет неблагоприятный:

– А вы знаете, откуда этот принц Джальма и кто он такой?

– Молодой человек, столь же добрый, как и отважный… сын индийского раджи, изгнанный из владений англичанами…

Затем, обернувшись к желтолицему, Габриель спросил:

– Как здоровье принца? Как его раны? Не опасны ли они?

– Нет, он, правда, очень сильно контужен… но смертельной опасности нет.

– Слава Богу! – сказал Габриель, обращаясь к Родену. – Видите, еще один спасен.

– Тем лучше! – коротко и властно ответил Роден.

– Я пойду к принцу, – сказал покорно миссионер. – У вас нет никаких приказаний?

– В состоянии вы будете ехать со мной часа через два или три, несмотря на вашу усталость?

– Да… если это нужно!

– Нужно!

Габриель поклонился и вышел в сопровождении крестьянина, а Роден тяжело опустился в кресло, подавленный всеми этими известиями.

Желтолицый человек оставался в углу комнаты. Роден его не заметил. Это был Феринджи, метис, один из трех главарей секты душителей, ускользнувший в развалинах Чанди от преследовавших его солдат. Убив Магаля, он захватил письмо Жозюе Ван-Даэля к Родену, а также рекомендательное письмо к капитану, благодаря которому и попал вместо контрабандиста на «Рейтер». Шеринджи убежал из развалин Чанди раньше, чем Джальма его заметил, и тот, не подозревая, что имеет дело с фансегаром, относился на корабле к метису как к земляку.

Роден с застывшим взглядом, с мертвенно-бледным от немой злобы лицом яростно грыз ногти чуть не до крови. Он не видел, как метис подошел к нему и, фамильярно положив на его плечо руку, спросил:

– Вас зовут Роденом?

– Что такое? – воскликнул тот, подняв голову и вздрогнув от неожиданности.

– Вас зовут Роденом? – повторил метис.

– Да… что вам надо?

– Вы живете в Париже, на улице Милье Дез-Урсэн?

– Ну да… но что вам надо, повторяю?

– Пока ничего… брат!.. потом очень много…

И Феринджи, медленно удаляясь, оставил Родена в состоянии испуга.

Этот человек, не боявшийся ничего, невольно был поражен мрачным взглядом и свирепой физиономией душителя.

4. ОТЪЕЗД В ПАРИЖ

В замке Кардовилль царила глубокая тишина. Буря мало-помалу утихла, и слышался только отдаленный шум прибоя, грузно обрушивавшегося на берег.

Дагобера и сирот поместили в теплых и удобных комнатах второго этажа.

Джальму нельзя было перенести наверх: слишком опасна была его рана, и ему предоставили комнату на первом этаже. В минуту кораблекрушения несчастная мать вручила принцу своего ребенка. Тщетно стараясь вырвать малютку из неминуемой смерти, Джальма не смог бороться с волнами и чуть было не разбился об утесы, на которые его выбросило море.

Феринджи, успевший убедить принца в своей преданности, остался наблюдать за больным.

Габриель, сказав Джальме несколько слов утешения, поднялся к себе в комнату и, ожидая приказаний Родена по поводу отъезда через два часа, не ложился в приготовленную постель. Он слегка задремал в кресле с высокой спинкой, стоявшем у пылающего камина.

Эта комната помещалась рядом с комнатами девушек и Дагобера.

Угрюм, вероятно решивший, что в таком хорошем замке совершенно излишне караулить Розу и Бланш, улегся у камина, рядом с креслом миссионера. Он отдыхал, растянувшись перед огнем после перенесенных опасностей на суше и на море. Мы не станем утверждать, что он был по-прежнему верен воспоминанию о своем друге, бедном Весельчаке, если не принимать за доказательство верности того, что он яростно бросался на всех лошадей белой масти, чего прежде за ним никогда не водилось.

Вдруг дверь в комнату Габриеля тихонько отворилась, и робко вошли молодые девушки. Они поспали и отдохнули, а затем, проснувшись, решили одеться и идти спросить кого-нибудь о здоровье Дагобера, рана которого внушала им беспокойство, несмотря на то, что мадам Дюпон передала им заключение врача, не нашедшего в ней и вообще в состоянии здоровья Дагобера ничего опасного.

Высокая спинка старинного кресла скрывала от них того, кто спал в этом кресле, но, видя, что у ног спящего лежит Угрюм, сестры не сомневались, что они нашли как раз самого Дагобера. Девушки на цыпочках подошли к креслу.

Но при виде спящего Габриеля они страшно изумились и не смели сделать ни шагу ни вперед, ни назад из страха его разбудить. Длинные волосы миссионера высохли и вились крупными белокурыми локонами по плечам. Бледность прекрасного чела еще сильнее выступала на темно-красном шелке обивки. Казалось, что Габриеля мучит тяжелое сновидение или привычка скрывать свое горе невольно изменила ему под влиянием сна. Несмотря на выражение глубокой тоски, лицо его было по-прежнему ангельски прекрасно и кротко; оно было невыразимо прекрасно… а что может быть трогательнее страдающей доброты?

Молодые девушки опустили глаза. Они покраснели и обменялись тревожным взглядом, указывая на спящего юношу.

– Он спит, сестра, – тихо прошептала Роза.

– Тем лучше, – также тихо ответила Бланш, – мы можем им дольше любоваться!

– Идя сюда с моря, мы не смели и посмотреть на него!

– Мне кажется, что это он являлся нам в наших сновидениях…

– Обещая покровительствовать нам…

– И на этот раз он не обманул нас…

– Но теперь мы по крайней мере можем его видеть.

– Не то что в Лейпцигской тюрьме, где было так темно.

– Он снова спас нас сегодня!

– Без него мы бы погибли!

– Однако помнишь, сестра, в наших сновидениях его окружало сияние?

– Да… оно нас почти ослепляло!

– Кроме того, он не казался таким печальным.

– Но тогда он приходил к нам с неба… а теперь он на земле.

– Сестра… что значит этот шрам? Видела ты его раньше?

– О нет!.. мы не могли бы его не заметить.

– А руки… Смотри, как они изранены.

– Но если он ранен… значит, он не архангел?

– Почему бы нет? Он мог получить раны, защищая или спасая кого-нибудь.

– Ты права… Было бы хуже, если б он не подвергся опасностям, делая добро…

– Как жаль, что он не открывает глаз…

– У него такой добрый, нежный взгляд!

– Отчего он ничего не сказал о нашей матери, пока мы шли сюда?

– Мы были с ним не одни… он не хотел…

– Теперь мы одни…

– А что, если мы его попросим рассказать нам о ней?

Сестры переглянулись с трогательным простодушием; щеки их пылали ярким румянцем, девственные груди трепетали под черным платьем.

– Ты права… попросим его.

– Господи, сестрица, как бьются наши сердца! – заметила Бланш, не сомневаясь, что ее сестра чувствовала то же, что и она. – И как приятно это волнение! Как будто нас ждет большая радость!

И сироты, приблизясь к креслу на цыпочках, опустились на колени по обеим его сторонам. Они набожно сложили руки, как на молитву. Картина была очаровательна. Подняв свои милые лица к Габриелю, девушки произнесли тихим, тихим голосом, который был так же свеж и нежен, как и их пятнадцатилетние лица:

– Габриель! Поговори с нами о нашей матери!..

При этих словах Габриель сделал легкое движение и полуоткрыл глаза. Прежде чем окончательно проснуться, молодой миссионер в полусне заметил прелестное видение и, не отдавая себе в нем отчета, любовался молодыми девушками.

– Кто меня зовет? – спросил он, наконец проснувшись совсем и подняв голову.

– Мы!

– Роза и Бланш!

Пришла очередь покраснеть и Габриелю. Он узнал спасенных им девушек.

– Встаньте, сестры мои, – сказал он наконец, – на коленях стоят только перед Богом…

Сироты повиновались и встали, держа друг друга за руки.

– Вы, значит, знаете мое имя? – спросил Габриель, улыбаясь.

– О! мы его не забыли!

– Кто же вам его сказал?

– Вы…

– Я?..

– Когда вы приходили к нам от нашей матери…

– Сказать нам, что она вас к нам послала и что вы всегда будете заботиться о нас!

– Я?! – удивился миссионер, ничего не понимая в этих речах. – Вы ошибаетесь… Сегодня я увидел вас впервые…

– А в наших сновидениях?

– Да, вспомните, во сне?

– В Германии… три месяца тому назад… Посмотрите на нас хорошенько!

Габриель не мог сдержать улыбки при наивной просьбе девушек вспомнить сон, который видели они. Все более и более изумляясь, он спросил:

– В ваших снах?

– Ну, конечно… и вы нам давали такие хорошие советы…

– Так что и потом, в тюрьме… когда мы так горевали… ваши слова служили нам утешением и поддержкой.

– Разве не вы вывели нас из тюрьмы в Лейпциге… в ту темную ночь, когда не было видно ни зги?

– Я?!

– Кто же другой пришел бы помочь нам и нашему старому другу?

– Мы ему говорили, что вы будете любить и его за то, что он нас любит… а он не хотел сперва верить ангелам!

– Так что сегодня во время бури мы почти что нисколько не боялись…

– Мы ждали вас.

– Да… сегодня Бог действительно помог мне спасти вас. Но я возвращался из Америки и в Лейпциге не был никогда… значит, и из тюрьмы вывел вас не я… Скажите мне, сестры, – прибавил он, улыбаясь, – за кого вы меня принимаете?

– За доброго ангела, которого мы видели еще раньше в снах… и которого прислала к нам наша мать заботиться о нас!

– Дорогие сестры!.. я только бедный священник… Случайно я оказался похож на ангела, которого вы видели во сне… и видеть которого вы только во сне и могли, так как ангелы для нас невидимы!

– Как? ангелов нельзя видеть? – спросили сироты, переглядываясь с грустью.

– Это ничего, мои милые сестры! – сказал Габриель, ласково взяв их за руки. – Сны, как и все другое, посылает нам Бог… а раз тут замешана и ваша мать, то вы вдвойне должны благословлять свое сновидение.

В эту минуту открылась дверь, и в комнату вошел Дагобер.

До сих пор сироты в своей наивной гордости, что о них заботится архангел, совершенно забыли, что у жены Дагобера был приемный сын, которого звали Габриелем и который был священником и миссионером.

Как ни спорил солдат, что его рана не стоит внимания, что это просто-напросто белая рана, деревенский хирург ее перевязал и надел черную повязку, которая скрывала большую часть лба, придавая физиономии Дагобера еще более суровый вид, чем обыкновенно. Войдя в залу, он изумился, видя, что какой-то незнакомец фамильярно держит девушек за руки. Изумление солдата было вполне понятно. Он не подозревал, что миссионер спас жизнь сестер и пытался спасти его самого.

Среди бури и волн у Дагобера, цеплявшегося за скалу, не было возможности разглядеть, кто помог девушкам и пытался помочь ему взобраться на утес. Придя в замок и увидав Розу и Бланш, он от усталости, волнения и от раны потерял сознание и не успел заметить миссионера.

Ветеран начал уже хмурить свои густые седые брови под черной повязкой при виде такого фамильярного обращения, но девушки, заметив своего друга, с чисто дочерней любовью бросились в его объятия. Но как он ни был тронут, он все-таки искоса поглядывал на Габриеля, который стоял так, что он не мог хорошо разглядеть его лица.

– Ну, как твоя рана? – спросила Роза. – Нам сказали, что опасного ничего нет.

– Тебе еще больно? – прибавила Бланш.

– Да нет, деточки… Только этот деревенский лекарь обмотал меня всеми этими тряпками… право, если бы моя голова была изрублена саблей, больше бы перевязывать ее не пришлось! Меня приняли за неженку, а между тем это просто белая рана, и мне очень хочется… – и солдат тронул рукой голову.

– Оставь, пожалуйста! – воскликнула Роза. – Как ты неблагоразумен… словно маленький!

– Ну, ладно! Не бранитесь… будь по-вашему… придется носить эту повязку… – Затем, отведя девушек в угол комнаты, он их спросил, указывая глазами на молодого священника: – А это что за господин? Он держал вас за руки, когда я вошел… священник ли он?.. Видите, деточки… с ними надо быть поосторожнее… потому что…

– Да ты знаешь, что если бы не он, то тебе не пришлось бы обнимать нас, – воскликнули Роза и Бланш, – ведь он нас спас!

– Как! – воскликнул солдат, выпрямляясь, – это он… наш ангел-хранитель?

– Без него мы бы погибли сегодня в море!

– Как! это он… он?

Дагобер не мог больше ничего выговорить. Он подбежал к миссионеру и со слезами на глазах, протягивая к нему руки, воскликнул с необыкновенным волнением:

– Месье… я вам обязан жизнью этих детей… я знаю, как я вам обязан… я ничего не говорю… нечего сказать… – Вдруг его точно осенило воспоминание, и он прибавил: – Но позвольте… подождите… когда я цеплялся за утесы, чтобы волны меня не унесли… не вы ли это протянули мне руку?.. Ну да, да… это были вы… я узнаю вас… то же юное лицо… белокурые волосы… Конечно, это были вы!

– К несчастью, силы мне изменили: я не смог удержать вас, и вы упали снова в море.

– Я не знаю, как вас и благодарить, – с трогательной простотой продолжал Дагобер. – Тем, что вы спасли этих девочек, вы сделали для меня больше, чем если бы спасли меня самого… Но какая храбрость!.. Какая отвага! – с восторгом повторял солдат. – И такой юный при этом… с лицом девушки.

– Как! – воскликнула Бланш, – наш Габриель помог и тебе?

– Габриель? – спросил Дагобер, обращаясь к священнику. – Вас зовут Габриелем?

– Да.

– Габриель, – повторил солдат с изумлением. – И вы священник? – прибавил он.

– Да, священник, миссионер.

– А кто вас воспитывал? – спрашивал солдат.

– Добрейшая и благороднейшая женщина, которую я почитаю за лучшую из матерей!.. Потому что она пожалела меня, покинутого ребенка, и воспитала, как сына!

– Это Франсуаза Бодуэн, не так ли? – сказал растроганный солдат.

– Да! – ответил, в свою очередь, изумленный Габриель. – Но как вы могли это узнать?

– Жена солдата? – продолжал Дагобер.

– Да… отличного человека, который из преданности к командиру по сей день живет в изгнании… вдали от жены, от сына – моего славного приемного брата… я горжусь, что могу называть его так!

– Мой Агриколь… моя жена!.. Когда вы их покинули?

– Как!.. вы отец Агриколя?.. Боже, я не догадывался, как ты ко мне милостив!.. – воскликнул Габриель, молитвенно складывая руки.

– Ну, что же с моей женой, с моим сыном? – дрожащим голосом спрашивал Дагобер. – Давно ли вы имели о них известия? Как они поживают?

– Судя по тем известиям, какие я имел три месяца тому назад, все хорошо.

– Нет… уж слишком много радостных событий… право, слишком много! – воскликнул Дагобер.

И ветеран, не будучи в силах продолжать дальше, упал на стул, задыхаясь от волнения.

Только теперь Роза и Бланш вспомнили о письме их отца относительно покинутого ребенка по имени Габриель, взятого на воспитание женой Дагобера. Они дали теперь волю своему ребяческому восторгу.

– Наш Габриель и твой… один и тот же Габриель… какое счастье! – воскликнула Роза.

– Да, деточка, он и ваш, и мой; он принадлежит нам всем!

Затем, обращаясь к Габриелю, Дагобер воскликнул:

– Твою руку… еще раз твою руку, мой храбрый мальчик… Извини уж… я говорю тебе ты… ведь мой Агриколь тебе брат…

– Ах… как вы добры!..

– Еще чего недоставало! Ты вздумал меня благодарить… после всего, что ты для нас сделал!

– А знает ли моя приемная мать о вашем возвращении? – спросил Габриель, чтобы избежать похвал солдата.

– Пять месяцев назад я писал ей об этом… но я писал, что еду один… потом я тебе объясню причины… А она все еще живет на улице Бриз-Миш? Ведь там родился мой Агриколь!

– Да, она живет все там же.

– Значит, мое письмо она получила. Я хотел ей написать из тюрьмы в Лейпциге… да не удалось!

– Как из тюрьмы?.. Вы были в тюрьме?

– Да… я возвращался из Германии через Эльбу и Гамбург… Я бы и до сих пор сидел в тюрьме в Лейпциге, если бы не одно обстоятельство, заставившее меня поверить в существование чертей… то есть добрых все-таки чертей…

– Что вы хотите сказать? – объясните, пожалуйста.

– Трудно это объяснить, так как я сам ничего не понимаю! Вот эти девочки, – и, лукаво улыбаясь, он показал на сестер, – считали, что понимают больше меня… Они меня уверяли: «Вот видишь, нас вывел отсюда архангел, а ты еще говорил, что охотнее доверишь нас Угрюму, чем архангелу»…

– Габриель!.. я вас жду! – послышался отрывистый голос, заставивший миссионера вздрогнуть.

Дагобер и сестры живо обернулись… Угрюм глухо заворчал. Это был Роден. Он стоял в дверях коридора. Лицо его было спокойно и бесстрастно, он бросил быстрый и проницательный взгляд на солдата и обеих сирот.

– Что это за человек? – спросил Дагобер, которому очень не понравилась отталкивающая физиономия Родена. – Какого черта ему от тебя надо?

– Я еду с ним! – грустно и принужденно ответил Габриель. Затем он прибавил, обращаясь к Родену: – Простите, сейчас я буду готов.

– Как, ты уезжаешь? – с удивлением спросил Дагобер. – В ту минуту, когда мы нашли друг друга? Нет, уж… извини… я тебя не пущу, нам надо многое обсудить. Мы вместе поедем… это будет настоящий праздник.

– Невозможно… он старший по званию… я обязан повиноваться!

– Твой начальник? Но одет как буржуа.

– Он не обязан носить духовное платье…

– Ну, а раз он не в форме и раз тут нет полицейских, пошли-ка его к…

– Поверьте мне, что если бы можно было остаться, я бы ни минуты не колебался!

– Действительно, что за противная рожа! – прошептал Дагобер сквозь зубы.

Затем он прибавил:

– Хочешь, я ему скажу, что он доставит нам большое удовольствие, если уедет один?

– Прошу вас, не надо, – сказал Габриель. – Это бесполезно… Я знаю свои обязанности… и согласен во всем с моим начальником. Когда вы приедете в Париж, я приду повидать вас, матушку и брата Агриколя.

– Ну, нечего делать. Недаром я солдат и знаю, что за штука субординация, – с досадой заметил Дагобер. – Надо покоряться. Значит, послезавтра мы увидимся в Париже?.. Однако у вас дисциплина-то строгонька!

– О да! очень строга! – подавляя вздох, сказал Габриель.

– Ну, так поцелуй меня скорее и до скорого свидания: двадцать четыре часа быстро пройдут.

– Прощайте, прощайте, – с волнением говорил Габриель, обнимая ветерана.

– Прощай, Габриель, – прибавили сестры со слезами в голосе.

– Прощайте, сестры! – сказал Габриель и вышел вместе с Роденом, не пропустившим в этой сцене ни слова, ни жеста.

Через два часа Дагобер и сироты выехали из замка, чтобы отправиться в Париж, не зная, что Джальма задержался в Кардовилле, так как раны его были опасны.

Метис Феринджи остался с молодым принцем, так как, по его словам, он не хотел покинуть земляка.

Теперь мы проводим нашего читателя на улицу Бриз-Миш к жене Дагобера.

Часть V. УЛИЦА БРИЗ-МИШ

1. ЖЕНА ДАГОБЕРА

Следующие события происходили в Париже, на другой день после того, как спасшихся после кораблекрушения приютили в замке Кардовилль.

Улица Бриз-Миш, упираясь с одной стороны в улицу Сен-Мерри, а с другой, выходя на небольшую площадь Клуатр, имела необыкновенно мрачный и угрюмый вид.

Конец улицы, выходивший на площадь, имел в ширину не более восьми футов и был вдобавок сдавлен возвышавшимися с обеих сторон громадными грязными черными и растрескавшимися стенами. Они были так высоки, что на улицу почти не проникало ни света, ни воздуха. Только изредка, в летние долгие дни попадали туда немногие солнечные лучи, а во время сырой, холодной зимы там клубился ледяной пронизывающий туман, делая совсем темным это подобие колодца с его грязной мостовой.

Было около восьми часов вечера; при бледном сиянии фонаря, красноватый свет которого еле проникал сквозь сырую мглу, два человека, стоявшие у угла одной из стен, обменивались следующими словами:

– Итак, – говорил один, – вы будете стоять, как условлено, на улице, пока не увидите, что они вошли в дом N5.

– Хорошо.

– И когда они войдут, то, чтобы удостовериться окончательно, вы подыметесь к Франсуазе Бодуэн…

– Под тем предлогом, что мне нужен адрес горбатой швеи, сестры той особы, которой дано прозвище Королевы Вакханок.

– Отлично… Кстати ее адрес необходимо получить у Горбуньи. Ведь женщины этой категории, как птицы, снимаются с гнезда и пропадают бесследно…

– Будьте спокойны. Я постараюсь добиться от Горбуньи сведений о сестре.

– А чтобы придать вам бодрости, скажу, что буду вас ждать в кабачке напротив монастыря, где мы и выпьем подогретого винца.

– Это будет очень кстати: такой дьявольский холод!

– Не говорите! У меня сегодня в кропильнице вода замерзла, а сам я от стужи превратился в мумию, сидя на стуле при входе в церковь. Эх, поверьте, не так-то легко ремесло подавальщика святой воды…

– Хорошо, что есть и доходы… Ну, ладно… желаю успеха. Не забудьте, N5… узенький коридор рядом с лавкой красильщика…

– Ладно… ладно…

И собеседники расстались.

Один из них направился к площади Клуатр, а другой пошел в противоположную сторону к улице Сен-Мерри, и вскоре увидел номер дома, который ему был нужен. Дом этот, как и все на этой улице, был высокий, узкий и производил впечатление какой-то печали и нищеты.

Найдя дом, человек стал прогуливаться около его ворот.

Если внешность этих зданий поражала своим отталкивающим видом, то ничто не могло сравниться с их тошнотворной, мрачной внутренностью. Дом под N5 особенно выделялся неопрятностью и запущенностью: на него просто страшно было взглянуть…

Вода, струившаяся со стен, стекала на темную и грязную лестницу; на третьем этаже для обтирания ног было положено несколько охапок соломы, но эта солома, превратившаяся в навоз, еще более увеличивала отвратительный, невыносимый смрад, порожденный недостатком воздуха, сыростью и гнилыми испарениями сточных труб, так как несколько отверстий, устроенных на лестнице, еле пропускали редкие тусклые лучи бледного света.

В этой части Парижа, одной из самых населенных, в омерзительных, холодных, вредных для здоровья домах, скучилось в ужасной тесноте множество рабочего люда. Жилище, о котором мы говорим, принадлежало к их числу. Нижний этаж занимал красильщик, и зловонные испарения его мастерской еще более усиливали тяжелый запах этого полуразвалившегося дома.

В верхних этажах расположилось несколько рабочих семей и несколько артелей. Одну из квартир пятого этажа занимала Франсуаза Бодуэн, жена Дагобера. Свечка освещали убогое жилище, состоявшее из комнаты и чулана. Агриколь жил в мансарде под крышей.

Сероватые старые обои на стене, у которой стояла кровать, кое-где лопнувшие по трещинам стены; занавесочки на железном пруте, прикрывавшие окна; пол, не натертый, но чисто вымытый и сохранивший свой кирпичный цвет; в углу комнаты печка с котлом для варки еды; на комоде из простого дерева, выкрашенного в желтый цвет с коричневыми жилками, железная модель дома, шедевр терпения и ловкости, все части которого были сделаны и пригнаны одна к другой Агриколем Бодуэном.