скачать книгу бесплатно
Рейсовый автобус не пришел, и до батальона предстояло добираться пешком. Он решил не идти низом по дороге, иначе пришлось бы тащиться километра два, огибая сопку, до дорожной ветки на КПП. Наметив кратчайший путь, он свернул с дороги и стал взбираться по склону сопки, следуя едва заметной тропке, что вела наверх по скользким валунам. Он рассчитывал выйти прямо к штабу, но когда совершенно вымокший и перепачкавшийся, наконец, поднялся на вершину, то к своему удивлению наткнулся на высокий, дощатый забор. «Что еще за новшества?» – с неприязнью оглядел он неожиданную преграду. Незадолго до его отъезда в отпуск сменился командир части, и забор, конечно, был его инициативой, видимо, решил начать с территориального самоопределения. Теперь только колючей проволоки не хватало, чтоб совсем, как на зоне.
Помятуя о том , что в каждом заборе есть дыра, он вскоре ее обнаружил.
В окне дежурного по штабу горел свет. Дежурил Дейнека – сержант срочной службы. Доложив о своем прибытии и узнав, что все идет , вроде, , по-прежнему, он направился к себе. Новая неожиданность – крыльцо санчасти снесено, дверь заколочена. Обойдя штабной барак с торца , увидел новый вход.
В пустом коридорчике санчасти царила затхлая тишина. Полный самых скверных предчувствий, он толкнул дверь каморки, где прожил первый года службы. В ней едва умещалась пара коек в два яруса: на верхней спал он, на нижней фельдшер – младший сержант срочной службы, призванный в армию после третьего курса ярославского мединститута, откуда был отчислен за неуспеваемость… Хороший и избалованный им парень. Впритык к койкам удалось втиснуть распиленный пополам столик, так как целый никак не вмещался, и один стул. В санчасти имелись и более просторные помещения, и поначалу он выбрал для своего проживания аптеку, но уже в октябре температура там не поднималась выше плюс четырех. Ему надоело спать, забираясь под несколько одеял, предварительно напялив на себя ватную телогрейку и шапку-ушанку, обязательно завязывая на ней тесемочки, и вскоре после некоторых колебаний он перебрался в фельдшерскую комнату, которую в силу ее малой кубатуры можно было прилично обогреть с помощью «козла» – так солдаты называли самодельную электропечь с толстенной спиралью. Батальон специализировался на отделочных работах, и такими печками обычно сушили сырую штукатурку. Когда «козла» включали в сеть, напряжение в санчасти падало наполовину. Позже выявилось еще одно достоинство этой комнатенки… Проверяющее флотское медицинское начальство, ознакомившись с условиями жизни врача части, не предъявляло к нему излишних претензий.
В нос ударил знакомый запах родной норы – кислая смесь курева, портянок и гуталина. Манов, отрастивший за время его отсутствия пышные, черные усы, читал потрепанный детектив, лежа в одних трусах на давно не меняемых простынях. Из консервной банки на столе выпирали, до отказа напиханные туда, папиросные окурки. Увидев своего командира, стервец – подчиненный не шелохнулся, но физиономия расплылась в радостной улыбке.
– С прибытием, товарищ старший лейтенант! А мы вас только завтра ждали. Как отдохнули?
– Нормально. Не задавай глупых вопросов. Лучше скажи, что тут стряслось, пока меня не было? Заборов, смотрю, нагородили, санчасть не узнать…
– Выселяют нас. Здесь разместят четвертую роту, а нам приказано перебираться к Евдокимову. Точнее, на место Евдокимова.
– А его куда?
– А это никого не парит. Они же из милости у нас жили. Хватит, пусть ищут место у себя в отряде. – в разговоре принимала участие только стриженная, как у гоголевского парубка, голова. Скрещенные на скульптурном торсе руки оставались неподвижными, и это почему-то бросалось в глаза.
– В общем, замела новая метла.
Бросив мокрую кепку на стол, он продолжал стоять у двери. Ему не хотелось присаживаться, ему хотелось убежать отсюда.
– ЧП по нашему департаменту были?
– Нет. У нас нет. У Евдокимова плохо – менингит, шесть случаев.
– Да ты что?
– Только вы уехали, пригнали новый набор, сорок человек, все из Грузии. А стариков еще не успели уволить. В казармах теснотища, а их еще сразу на фасады кинули. Тут погода испортилась, хуже, чем сейчас. Стали болеть, орз, орз… И тут бах! – двоих из роты волокут, без сознания, температура сорок… На другой день еще трое! В общем, досталось Евдокимову. Главный инфекционист флота прилетел из Москвы, полковник, неделю здесь сидел.
Пока Манов рассказывал об эпидемии, он все с большим отвращением осматривал голые, зеленые стены с потрескавшейся штукатуркой, свою койку, застеленную армейским шерстяным одеялом отвратительного фиолетового цвета, Вовкину гимнастерку с несвежим подворотничком, небрежно брошенную на спинку стула… – от всего разило унизительной обособленностью, скудостью, отлучением от нормальной жизни. Второй год будет еще тяжелее.
– Из госпиталя пока никого не выписали. Один, говорят, оглох.
– Инфекционный менингит – это не шутки, летальность выше, чем у чумы.
Ладно, принеси белье – он стянул с себя куртку. – Пепельницу захвати, выкинь. С завтрашнего дня здесь не курим. Все.
3
Утром его настроение несколько улучшилось. Выйдя на воздух, чтоб поскорее избавиться от утренней дремы, он с четверть часа постоял на покатом гранитном валуне рядом с штабным бараком – давно облюбованной им смотровой площадкой.
Дождя не было, с востока задувал бодрящий ветер, а на вершинах дальних сопок на другом берегу залива отчетливо белел, выпавший за ночь, первый снег. Еще дальше, за панорамой сопок угадывался простор Баренцева моря.
Под ногами ощущалась немыслимая твердь сотни метров сплошного гранита. С этого места была видна бухта с портовыми причалами и неширокая полоса залива – все внизу, в обрамлении неопрятно пестрых, скалистых сопок. По заливу, как предписано – в полном одиночестве, в направлении Мурманска медленно продвигалась дизельная подлодка. С высоты, она казалась черным штрихом, случайно нанесенным на серый холст подрамника с пейзажем залива.
Ниже по склону располагались постройки соседней части, где служил Евдокимов. Такие же одноэтажные щитовые казармы, как и у них, что находились с другой стороны штаба, на возвышении сопки. Там же была столовая, куда он был обязан ежедневно наведываться и снимать пробу, расписываясь в амбарной книге, и периодически проверять санитарное состояние камбуза, маркировку бачков, разделочных досок, ножей; проверять правильность обработки солью колоды для рубки мяса…Перед столовой было некое подобие плаца, где личный состав выстраивался по утрам на развод. Свое присутствие на разводе он считал необязательным и похерил это дело с первых дней. Он полагал, что имеет на это право, в конце концов, он был единственным офицером, который проживал на территории части, неотлучно находясь на службе, и днем, и ночью.
Ну, а выше было только небо, и неважно, что абсолютная высота над уровнем моря была не так уж велика. Главное, что над ними, на этой сопке, ничего более не возвышалось. Как и в социальной иерархии, это обстоятельство могло служить некоторым утешением. Из-за постоянного ощущения вершины он на первых порах с осторожностью ступал по гладким каменным глыбам, особенно зимой, хотя чрезмерно крутых обрывов тут не было. По той же причине предпочитал ходить в яловых, а не в хромовых сапогах – помимо того, что яловые теплее, они не так скользили.
Пока курил, лодка скрылась за скалами. Он не испытывал зависти к ее экипажу, к подводникам. В известном смысле все они служили на лодке Севера стратегического – и пограничники, и ракетчики ПВО, и летчики морской авиации, береговые службы тыла, и даже они – военные строители. Вся мощная структура флота работала прежде всего на лодку. Он ценил высказывание Амундсена: «Людям не место в Арктике». И под водой людям не место. Если сформулировать точнее – людям не место там, где возможность созерцания внешнего мира исключена.
Он смотрел на снег, который как белый лишайник, пятнами покрывал плоские вершины дальних сопок, и гадал, растает ли этот первый снег или теперь уж будет лежать до прихода зимы, когда все вокруг превратится в сплошное снежное месиво. То, что снег выпал только там, вдали, еще больше подчеркивало суровую отчужденность горизонта над предполагаемым пространством моря, скрытым от взгляда бесконечной грядой сопок. Казалось, что мир в том месте еще неприступнее, еще холоднее, но в чем-то , и возвышенней, и величественней. Он подумал, что раз судьба занесла его на богом забытую скалу в Заполярье, то лучше бы ему трудиться на ней каким-нибудь сейсмологом или метеорологом. Это было бы куда естественней – таким вот морозным утром, забравшись на метеорологическую вышку, снимать показания приборов, измеряющих направление и скорость ветра, атмосферное давление, температуру и влажность воздуха, запускать в небо шаровые зонды… и отвечать только за погоду, за природные явления, сведя к минимуму контакты с людьми. Не из-за того, что он такой уж мизантроп, но жизненные аномалии легче переносить в одиночку, ни с кем не общаясь. «Метеорологом… Мели Емеля… Извилин у тебя не хватит быть метеорологом. Однако, надо чего-нибудь пожрать, до обеда еще далеко. Господи, да тут до всего далеко! Кто бы знал… Особенно до теплого сортира». .
4
…Неделя ушла на переезд. Он уговорил свое начальство не выселять Евдокимова, деваться тому и впрямь было некуда, а объединение медицинских служб двух батальонов под одной крышей имело свои преимущества, и, наконец, не такой человек был Евдокимов, чтоб безропотно покинуть насиженное место. Собственно в территориальном плане ничего не изменилось – они просто переехали из одного торца штабного барака в другой.
Итак, они организовали общую санчасть. Все, что ни делается, делается к лучшему. Это еще больше сблизило их, вдвоем веселее, кроме того практичный Евдокимов сумел придать их совместной комнатушке вполне жилой вид. Они взяли напрокат холодильник, за бесценок приобрели у кого-то старенький телевизор с единственной работающей программой, купили торшер, раздобыли почти антикварный, местами заплесневевший шкаф, и зажили припеваючи.
Евдокимов был родом из Башкирии. Также после окончания института и тоже с красным дипломом был призван в армию на два года. В Уфе осталась жена и трехлетняя дочь. Он страшно скучал по ним, злился на весь свет, что разлучен с семьей, и чуть ли не каждый день писал письма домой. Родители его умерли, оставив символическое наследство, от которого пришлось благородно отказаться в пользу старшей сестры, инвалида детства, страдавшей ДЦП и жившей на попечении тетки. Некоторый налет провинциальности чувствовался в нем, но только потому, что он постоянно старался его скрыть, сам того не замечая. Его выдавала присущая всем провинциалам приверженность к классицизму и готовность всюду проявлять свою эрудицию. Вообще же, он был интеллигентен и добродушен, что вполне увязывалось с его внешностью – толстоват, беспомощно близорук. Без очков, прятавших мягкий взгляд глубоко посаженных, серых глаз, крупное лицо с обиженно отвисшей нижней губой приобретало черты детского. Военная форма совершенно не украшала его. Даже не глядя на малиновые петлицы с медицинской эмблемой, можно было безошибочно определить – раз этот человек оказался в армии, то он может быть в ней только врачом, настолько нелепо сидели на нем, и шинель, и фуражка, и связанный женой серый, толстый, «не уставной» шарф. Его будущей специальностью должна была стать патанатомия, и он даже устроился внештатным судебным экспертом при гарнизонной прокуратуре и как-то раз его вызывали в Гаджиево произвести вскрытие, но все это было очень далеко от настоящей работы, к которой они готовили себя в институте. Именно это угнетало их больше всего, и как они не старались сделать эту тему запретной, она постоянно сопровождала их бытие…
5
– Отвлекись на секунду, – попросил Евдокимов внимания, продолжая жевать бутерброд. Закончив вечерний прием, они сидели у себя в комнате и, потягивая чай, читали каждый свое.
– «Если бы мог человек найти состояние, в котором будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он нашел бы одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой -то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы». Каково?
– Полегче, у меня отец кадровый военный.
– Знаю. Да я о нынешних говорю, не воевавших. И даже не я – Толстой.
– Сам в прошлом артиллерист. Кстати, в «Севастопольских рассказах» он ничего не говорил о праздности… Не тужи, все великие служили, теперь твоя очередь.
Евдокимов равнодушно зевнул и, сняв очки, помассировал крепкую переносицу, где почти срослись щетинистые брови.
– Твою лояльность к армии ничем не прошибешь. Даже этим, – выразительно покачал он увесистым томом «Войны и мира».
– Ну, продолжай, продолжай. Скажи еще, что в военные училища идут одни недоумки. «Как одену портупею, все тупею и тупею». Проведи параллель с «Поединком»…
– И стараться не надо, параллель напрашивается сама собой. Совпадение полное. Действующие лица те же, что и у Куприна, только исполнители другие: капитан Иванов, старший лейтенант Карпунец, лейтенант Толпыга… Кстати, что решил офицерский суд чести? – нарочито возвышенно спросил Евдокимов.
– Будут увольнять.
Лейтенант Толпыга слыл исчадием ада Североморстроя. Щуплый, миниатюрный блондин – абсолютное воплощение понятия разгильдяйства, поставил перед собой цель увольнения из армии, выбрав для этого простой путь забубенного пьянства. Если кто-то, помышляя о карьере, скрывал этот порок, то Толпыга всячески его афишировал. Клал он на все. Недавно он побился об заклад, что в течение дня смотается в Ленинград, пообедает в ресторане и вернется к вечерней поверке. Пари выиграл, предъявив авиабилеты и счет из Астории.
– Увольнять.. Ну, да – чтоб не позорил армию. Раньше, между прочим, такими гордились, Пушкин их воспевал… Это же характер Сильвио! Таким место в гвардии, а не в стройбате.
– Стройбат это тоже часть армии. И о персонажах… Персонажи-то в 7.30 уже на разводе, а мы с тобой в это время еще почиваем. Это я об упомянутой тобой праздности, матери пороков.
– По трудовой деятельности заскучал? Потерпи, скоро погрязнешь в делах. Надо будет составлять отчет о травматизме, об инфекционной заболеваемости, провести флюорографическое обследование личного состава… – загнусавил Евдокимов. – Запасы хлорки пополнить, а там и годовой отчет подоспеет, и время заказ-наряд оформлять…
– Не трави душу.
Ему не хотелось продолжать этот разговор, в котором оба могли поменяться местами.
– Знаешь, что на мой взгляд самое скверное в армейской службе? Не дисциплина, не необходимость подчиняться любым, даже самым идиотским. приказам и уж конечно не праздность… Самое скверное в армии – это отсутствие в ней красоты, армия эстетически не развита. Романтика есть, а красоты нет!
Евдокимов задумался. – А мундиры, разве они не красивы? Карпунец в парадной шинели… это же загляденье.
– Я не о форме , о содержании. Впрочем, это относится и ко всему нашему обществу в целом, ко всей нашей жизни, а в армии это просто виднее, заметнее.
– Не буду спорить, – Евдокимов вздохнул и горестно повторил давно переиначенные им известные строки: « Если тебе не повезло и ты в молодости жил в Полярном, то, где бы ты ни был потом, он навсегда останется с тобой, потому что Полярный – это дерьмо, которое всегда с тобой».
Евдокимов в своем репертуаре – он всегда вспоминал что-нибудь из литературных произведений, говоря о Полярном… «Посреди города Миргорода был большая лужа…», действительно – им всегда приходилось огибать маленькое грязное озерцо перед старой школой, когда шли на почту или в библиотеку… но самым любимым было : «Тьма окутала ненавидимый прокуратором город…»
– Не зарекайся, может, под старость ты будешь вспоминать эти годы, как лучшие в своей жизни. И потом – уж чья бы корова мычала… Сам-то откуда приехал? Ну, ладно я – коренной петербуржец, имею право рожу кривить, а этот явился из своей Тмутаракани и туда же – Полярный, видите ли, ему не по нраву.
– Ну, спасибочко, за Тмутаракань особенно. – Евдокимов ничуть не обиделся. Наоборот, его почему-то развеселило, что его родную Уфу назвали Тмутараканью. – Слушай, ты ведь утром кого-то оперировал? И молчишь, это же событие в нашей скромной практике!
– Флегмону тыла кисти вскрыл. Не бог весть какая операция.
– А чего в госпиталь не направил?
– Ну, я какой-никакой, а хирург все-таки. Если ничего не делать, совсем деградируешь. Вообще-то, истинная флегмона тыла кисти довольно редкая вешь. Обычно – это осложнение других флегмон кисти, комиссуральных, например, когда гнойник распространяется с ладони на тыл. Поэтому и вскрывать их надо с ладонной поверхности. Но здесь другой случай. Парень оцарапал руку с неделю назад, рана нагноилась и привела к флегмоне, и разрез пришлось делать на тыле, где царапина была. Большой поперечный разрез, много гноя вышло.
– А обезболивание как делал?
– Под хлорэтилом. Там же кожа тонкая, отлично заморозилась. Кстати, напомнил, пойду проведаю пациента…
Он не стал включать свет в лазарете, чтоб никого не будить. В темноте прошел к нужной койке, и присел у изголовья на табуретку, увидел, что солдат не спит.
– Как дела, Кошкарбаев?
– Нормально, товарищ старший лейтенант, – солдат ответил тоже шепотом, -уже не болит почти. – И для убедительности покачал в воздухе рукой в гипсовой лонгете.
– Чего раньше не приходил? До такой флегмоны дело довел.
– Старшина не пускал. Думал, что сачкануть хочу.
– У вас кто старшина? Прапорщик Крылов? Уж он-то должен знать, что казахи не сачкуют? Темнишь что-то, Кошкарбаев, наговариваешь на старшину? Небось, сам боялся идти?
– Не-е-ет, – даже в темноте было видно, как расплылось в широкой улыбке лукавое азиатское лицо.
– Ладно, спи. Руку под одеяло не убирай, пусть гипс подсыхает.
Казахи действительно практически никогда не симулировали. Как и прибалты, впрочем. Вот кавказцы – те другое дело.
Вернувшись к себе, застал Евдокимова уже лежавшим на тахте и читавшим при свете торшера. Да, у Евдокимова была тахта, а у него обычная солдатская койка на пружинах. Бессеребреник, твою мать… Он улегся и вперил глаза в потолок. Просто вперил глаза в потолок…
6.
… – «Вы тоже уезжаете?» – спросил проводник, стоя на подножке тамбура. Поезд вот-вот должен был тронуться. – «Нет, – отец улыбнулся. – Мы свое уже отъездили. Провожаю». Медленно и бесшумно пополз перрон. Как там у Набокова? «… потянется платформа, увозя в неведомый путь окурки, билетики, пятна солнца, плевки, не вращая вовсе колесами, проплывет железная тачка…» Братьев Люмьер прославило «Прибытие поезда». Отправление поезда в начале «Король, дама, валет» не менее гениально…
Попутчиками оказались два рыбака, лет под сорок, заводские работяги, выкроившие недельку для поездки на Онегу. Вместе выпили водки, перекинулись в карты. Говорили о футболе, о Завидонове, которого один из рыбаков знал со школьной скамьи, о зарплате, о бабах – гадостей не смаковали, но и специально себя не сдерживали. «Летят осенью листья с ясеня…» – под стук колес приговаривал тот, что был попроще и поживее, азартно стегая маленький купейный столик козырями, и далее следовало рифмованное продолжение : «Ни х… себе, ни х… себе». Еще у него в запасе было : «А я уже и подмылась». Второй – инвалид с ампутированной ногой, худосочный и мрачноватый, казался старше своего приятеля, и не пьянел так быстро. По некоторой мимической реакции его лица можно было понять, что он сознавал свое умственное и волевое превосходство над приятелем, но мирился с его обществом. Увечье уравняло их. Его вероятному одиночеству нужен был почитатель, а почитатель легко совмещает в себе заботливую няньку. По-видимому, именно такие отношения связывали их. Сошли они в Медвежьегорске, поделив между собой имущество – одному достались рюкзаки и зачехленные спининги, другому костыли.
Потом за окнами потянулась тундра. Заходящее солнце вязло в ее цветастых. ягельных болотах, проклиная все на свете. Утром долго томились на каком-то узле, пропуская воинский эшелон с танками на открытых платформах. Эшелон перегоняли с юга – солдаты были загорелыми, а краска на броне выгоревшей.
В Мурманске он побрился в привокзальной парикмахерской, десять минут наслаждаясь тем, что обычную работу за него умело выполняет кто-то другой. Времени осматривать город не было, и, взяв с кем-то вскладчину такси, сразу поехал в Североморск. На заставе предъявил предписание из военкомата, служившее для него пропуском в закрытый город.
Поселившись в новом корпусе гостиницы «Ваенга», встретил там своих однокурсников, призванных также как и он «двухгодичниками». Их было не больше десяти со всего курса, некоторые жили здесь уже несколько дней. В ожидании приказа о назначении неприкаянно слонялись по осенним улицам в своих поношенных , которых было не жалко, вышедших из моды, одеждах. Деньги большей частью были уже пропиты, и всем хотелось поскорее убраться отсюда к местам предстоящей службы. В отделе кадров штаба флота каждому был предложен выбор – два или три года. Ему предложили Лиепаю, где стоял на ремонте в доке, предписанный к КСФ, большой противолодочный корабль. Врачом в экипаж. Вообще, можно сказать, дома, Балтика. Но это три года. И он отказался, предпочтя два года в стройбате, в Полярном. Болван… Сейчас не было бы проблем видеться с ней… Ну, кто ж знал. С распределением ему никогда не везло. Он помнил, как вошел в просторную приемную ректора, где заседала комиссия, как из-за стола с трудом поднялся зав.кафедрой факультетской хирургии, тщедушный, старчески хрупкий человек с некрасивым, блеклым, лицом в очках – профессор с мировым именем, опредивший развитие хирургии ишемической болезни сердца на десятки лет , и, заглянув в бумажку, назвал его фамилию, ходатайствуя о зачислении в клиническую ординатуру к себе на кафедру. «Да, но ведь клиника не резиновая. Мы итак уже направили к вам троих» – вежливо возразил ректор, перед которым тоже лежала бумажка со своим списком, при этом ректор дружелюбным взглядом искал сочувственного понимания такой справедливости именно у того, о ком шла речь… В результате он оказался распределен в поликлинику, с предварительным прохождением интернатуры по хирургии в одной из городских больниц…
Единственным из них, кто согласился на три года, был Валера Малыченко, получивший назначение в Ура-Губу. Гришу отправили на Кильдин, Жору Дваладзе в Росту, Борю Бабушкина, кажетя в Гремиху, Кауфмана, который получил предписание на день позже, тоже в Полярный.
Вечером отметили это дело в ресторане «Ваенги». Боря не пил, у него на водку аллергия, что-то типа отека Квинке. А на следующее утро… От гостиницы до пирса метров пятьсот. Чемодан, плотно набитый в Ленинграде медицинскими справочниками и моногорфиями, превратил шедшую под уклон улицу в via dolorosa. На катере он все пытался представить себе место, куда плывет, но, сойдя на берег, лишний раз убедился, что ему не дано сколько-нибудь похоже вообразить то, чего раньше не видел. Его, с чемоданом, высадили и оставили в пустыне, только вместо песка перед глазами простирались пестрые гранитные сопки, от которых веяло пугающим безразличием и тоской. Никогда прежде он не сталкивался с такой кричащей тоской, она сразу овладела им и подавила, казалось, она перечеркивала всю его прежнюю жизнь. Если бы это было просто географическое открытие новых для него мест, он бы так не затосковал, но это было и первым зрительным ощущением двух долгих лет предстоящей жизни, о которой он пока ничего не знал, но уже тогда понял о ней самое главное, полностью.
Останься пейзаж девственно нетронутым, в нем, наверное, можно было бы разглядеть и свою красоту, тревожную и суровую, но все портили плоды человеческой деятельности – унылые, почерневшие, покосившиеся от времени, дощатые постройки, и все кое-как, неумело, убого. И ни одного деревца, даже карликового… Вместе со всеми он сел в подошедший рейсовый автобусик с сильным запахом бензина в салоне. Никто из расспрашиваемых не знал, где находится его часть, наконец, кто-то, кивнув на сопку, что высилась слева, сказал: «Строители? По-моему, – там». На третьей остановке он сошел. Здесь уже было, что-то похожее на городской микрорайон. Вдоль шоссе стояло несколько устаревших, невыразительных пятиэтажек, тротуаров не было. Повернув назад, он дошел до поворота, где за забором стоял деревянный одноэтажный дом с трактирной вывеской : «Гостиница». Толкнув первую попавшуюся дверь в коридоре, оказался в просторной комнате, вплотную заставленную армейскими койками, на которых в самых непринужденных позах валялись постояльцы – все младшие офицеры в синих корабельных кителях, большей частью с лейтенантскими погонами. Похоже, здесь что-то отмечали; единственный, без скатерти, квадратный стол у окна, был утыкан бутылками и стаканами. Только отсутствие женщин не позволяло провести сравнение прокуренного гостиничного номера с притоном. Он попросил разрешения оставить здесь на пару часов свой чемодан, собственно для этого он и зашел сюда. «С водкой? Конечно, оставляй» – воскликнул кто-то. Кудрявый, румяный лейтенант с изумительно русской физиономией, в кителе нараспашку, привстав с ближней койки недоуменно пожал плечами и молча кивнул в знак согласия. «Эти точно флот не опозорят» – оценил он увиденное, закрывая за собой дверь.
Налегке, он резво преодолел подъем на сопку по накатанной грузовиками, расхлябанной колее и остановился перед воротами с плакатом: «А ты выполнил дневное задание на производстве?» – вопрошал боец в пилотке, гневно тыча в него пальцем. На КПП документов не спросили.
Штаб в\ч 36… , до которого, как до Киева, в конце концов довел язык, казалось, парил в воздухе, упираясь торцом в неоглядную даль серых, камуфляжно – пятнистых сопок. Он представился тогдашнему своему командиру, майору Пасечнику, кряжистому мужику лет сорока пяти, с корявым, сильно загорелым и как бы заспанным лицом. Вместе с Пасечником в кабинете находился замполит части, майор Рудек – полноватый, лысый человечек, имевший манеру во время беседы время от времени поплевывать себе на кончики пальцев, сложенных в горстку. Оба радушно приняли его, расспросили о семейном положении, высказав искренне сожаление, что с жильем в гарнизоне из рук вон плохо – кадровым офицерам, подводникам жить негде… так что пока придется поселиться в санчасти, а потом они постараются добыть для него комнату в общежитии. При этом, Пасечник, у которого на глазах мысли шевелились все тяжелее и тяжелее, выглядел даже несколько виноватым. Рудек же, напротив, старась всячески ободрить нового сослуживца, с нарастающим воодушевлением рисовал оптимистические перспективы ближайшего будущего. Одет он был почему-то в полевую гимнастерку, наверное, добирал недостающего аскетизма в образ политработника. Вызвали фельдшера, без пяти минут дембеля, поручив тому дальнейшие заботы по благоустройству вновь прибывшего врача части. Манова, который тогда был еще санинструктором, отправили доставить чемодан доктора…
Беглый осмотр санчасти произвел гнетущее впечатление, хотя он и не надеялся, что будет по-другому. Было бы глупо ожидать, что здесь он найдет одетую в кафель операционную, бестеневую лампу, автоклав, биксы, стерильные наборы инструментов… Единственный белый халат предназначался только для врача. Пижам для больных тоже не было, солдаты в лазарете лежали в своей форме. Желания в первый же день с рвением приступить к выполнению своих обязанностей у него не возникло, и чтоб до конца определить для себя мир своего заточения, он поспешил отправиться на знакомство с городом. Оказалось, что автобус останавливается у подножья сопки, не зная этого, он утром проехал дальше, когда разыскивал свою часть. Два автобусных маршрута 17 и 17а отличались только конечными остановками, один шел до дворца культуры, другой до «циркульного» магазина, прозванного так за полукруглый, желтый фасад с белыми колоннами, обращенный к «подплаву» – к бухте, закрытой с трех сторон скалами, где у причала базировалась эскадра дизельных подводных лодок. Ювелирный отдел этого , в остальном ничем не примечательного промтоварного магазина, превосходил столичные универмаги по богатству и ассортименту бриллиантовых украшений, выставленных на продажу – очевидный расчет на большие зарплаты здешних подводников. Но это он узнал позже, когда в поисках какой-то галантерейной мелочи заглянул в «циркульный, а в тот день автобус довез его до огромного пустыря, по периметру которого были воздвигнуты: гостиница типа североморской «Ваенги», но похуже; судо-ремонтный завод – СРЗ и вполне современный дворец культуры из стекла и бетона «Полярник» . Стоя на его ступеньках, он смотрел, как холодный солнечный свет обволакивает залив, как рыжеют на этом свету мшистые сопки с разбросанными по склонам зданиями разных периодов освоения Полярного, в том числе и современные многоэтажки, и конечно это была уже более отрадная картина, и все-таки…все-таки… «Берег мой, покажись вдали – раздавалось из репродуктора. – Краешком, тонкой линией…». Как кстати… «Ты унеси меня отсюда, отсюда к родному дому…» В который раз он отметил для себя, что кто-то свыше, словно зная о его душевном состоянии в данный момент, посылает ему знак о своем соучастии.
Проходившая мимо девушка, с которой он с отчаяния попытался познакомиться, оказалась женой такого же, как он, двухгодичника и тоже из Ленинграда, с пониманием отнеслась к его настроению, и, уделив ему пять минут, побежала дальше по своим делам. Обратно в часть он добирался пешком. Дойдя до района «циркульного и устав от долгого перехода по сопкам, присел отдохнуть на скамейку возле четырехэтажного жилого дома. Поблизости был виден, стоявший особняком Дом быта и невысокий обелиск в окружении тонкоствольных березок высотой в человеческий рост. Эти деревца были первыми, увиденными им в городе, и, как выяснится позже, единственными. Казалось, что они уцелели после какой-то глобальной катастрофы, погубившей все живое вокруг, заплатив за свое существование неизбежной мутацией. Желтая, мозаично мелкая листва была ярко освещена солнцем на фоне очень чистого, голубого неба. Золотая осень, фрагмент… Обрадованный видом этих чахлых березок, произраставших посреди каменной плеши, он подумал, что красота осени, как красота огня, может сохраняться и в предельно малых формах, чего нельзя сказать о небе или о море. Пока он таким образом размышлял на отвлеченные темы, из соседнего подъезда выскочила овчарка и, как вкопанная, замерла возле мусорного бачка, разглядывая что-то на земле. Объектом ее внимания оказалась жирная крыса, которая не испугалась, не обратилась в бегство, а наоборот повела себя вызывающе агрессивно – атакуя, несколько раз подпрыгнула вплотную к морде собаки, издавая омерзительный злобный писк…
Поздно вечером, закончив свой первый прием больных, он вышел из барака покурить и впервые увидел северное сияние – тусклое, зеленоватое свечение, едва заметное на почерневших небесах. «Куда занесло, да, товарищ лейтенант?» – подхалимски посочувствовал Манов, появившийся на крыльце. В этот момент прибежал посыльный – врача вызывали в третью роту… В канцелярии роты у стены, как перед расстрелом, стояли два раздетых догола солдата, по виду из «молодых», покаянно держа в руках скомканные охапки своего исподнего. Перед ними, скрипя «хромачами», гневно расхаживал дежурный по части старший лейтенант Стрекозов. «Во, доктор, глянь на этих обормотов. Чего это по ним там ползает? Вши?». Да, это были платяные вши, и он видел их, как и северное сияние, первый раз в жизни, но не это потрясло его, а искаженное негодованием, лоснящееся лицо пузатого старлея, сыпавшего матерные угрозы в адрес забитых «салаг». « Я вам, б…., устрою баню, чурки гребаные! Яйца в керосине будете поласкать три раза в день, правильно , доктор?», и тогда он понял, что врач в штате военно-строительного отряда действительно необходим, юридически необходим…
До него врача не было три года. Первое флюорографическое обследование, которое они провели в октябре, выявило шесть случаев туберкулеза. Кавернозного! Из этих шести четверо призывались в армию после заключения. Здесь, на севере, бывшие зэки составляли до сорока процентов личного состава военно-строительных отрядов. Зэки говорили: «На зоне легче. Здесь каторга». Попадались отпетые. Когда, по приезду, осматривая санчасть, заглянул в лазарет, увидел, сидящего по-турецки на койке накаченного битюга, от вида которого даже у него, защищенного офицерским званием, мороз пробежал по коже. В лазарете тот дожидался отправки в психиатрическое отделение окружного военного госпиталя в Мурманске. Отвязанных старались комиссовать по медицинским показаниям через дурдом. Военная прокуратура дела заводила неохотно. «Вы должны их воспитывать», и у командиров это была единственная возможность избавиться от таких, с помошью психиатрии. В общем, всех это устраивало. Впрочем, в тот год пришлось столкнуться и с настоящей паранойей, и с депрессивным психозом. Рядовой Зейналов, азербайджанец, через два месяца службы ушел в себя, полный аутизм, отказ от приема пищи… В роте пару раз избили, считая, что «азер» просто косит. Кто знает? Может, и так. Придурок, обратившийся в его первый прием, с парафимозом, причиной которого стала попытка вживить в крайнюю плоть стеклянный шарик, чтоб доставлять максимальное удовлетворение женщине, в счет не идет. Это не психопатия – это норма. Интересно, где он намеревался раздобыть себе партнершу, хотя, наверное, не такая уж большая проблема тут, а , может, к ДМБ готовился, к гражданке.
Стук в дверь прервал его воспоминания и Евдокимовское чтение….
7.
– Можно? – на пороге возник начальник штаба части, где служил Евдокимов – майор Котец. Грузный, одышливый, с вьющейся шевелюрой седых волос, он напоминал Верещагина из «Белого солнца пустыни», но к сожалению только внешне. Пришлось встать, приветствовать начальство.
– А вы неплохо обжились… – Котец обстоятельно осмотрел комнату. – Очень уютно. Жить можно. Сразу видать, что надолго обосновались… лет на двадцать пять, не меньше, да, Женя? – ернически подмигнул Евдокимову, снимая плащ-накидку – Так и не надумал остаться? Непримиримый ты мужик… А я чего потревожил – опять язва на ноге открылась. Третий год с ней маюсь… Перевяжи, будь добр. – Котец, как всегда, избыточно вежлив. К солдатам обращается, по-отечески , – «сынок». Любит посылки у солдат проверять, с домашними гостинцами…
– Вам прооперироваться надо. Вены удалить. А так без конца открываться будет.
– Ну-ну, не пугай. До пенсии -то дотяну с ней, а там посмотрю.
Котец подсел к столу, водрузил больную конечность на подставленный табурет и засучил штанину форменных брюк, обнажая несвежую повязку на пухлой голени. Евдокимов тем временем вышел за мазью.
– Мне и раньше операцию предлагали. Боязно как то… – любопытный взгляд, продолжающий шарить по комнате, задерживается над тахтой, где на стене были наклеены репродукции из «Огонька».
– Так и живете бобылями. Чего женок с собой не привезли? Все полегче было бы…
– Отдохнуть хотим от них. Куда везти, в казарму?
– Хм… Для кого вы их там бережете… – Котец мощно навалился грудью на край стола, чтоб придвинуться к собеседнику и перейти на шепот. – Слушай, а Евдокимов он что – татарин?
– С чего вы взяли?
– Да картинки вон…все с узкоглазыми.
« Ну нет, не рассказывать же майору о Гогене, тот не стал бы слушать даже из вежливости. «Доброе утро, месье Гоген» …Добрый вечер, месье Котец. Прикид у Гогена там хороший, особенно синее кепи. На всех автопортретах он жгучий брюнет, с чего поэт назвал его «огненно-рыжим» ? С Ван-Гогом перепутал, наверное… Таитянский период…Это покруче, чем метеорологом. А , может, нам просто не достает здесь женщин? Смуглых аборигенок, эскимосок, синильг с абсолютно черными волосами и снежной кожей? Все остальное имеется, как у Гогена на островах – алкоголь, океан, халупа и полное отсутствие цивилизации. «Мужчина, срывающий плод». Было время, когда он ходил в Эрмитаж только ради этой картины. Необыкновенно мягкий, лимонный цвет. Кто-то в сизой майке, привстав на цыпочки, тянется к ветви, фигура неотчетлива, расплывчата, мужчина хрупок и сосредоточен, ждут козы, все замерло, плод теплит руку…Движение зафиксировано в конечной, высшей точке – с одинаковым успехом можно предположить, что он не срывает, а кладет плод на ветку».
