Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Я рад, что меня ожидают такие серьёзные нагрузки – время будет лететь быстрее. О том, чтобы поехать на Север весной, речи нет. Дело в том, что кроме моральных обязательств, существует ещё и денежный долг – когда я затеял перепланировку и ремонт нашего дома в Пригороде, Белов субсидировал строительство. И всё-таки я очень доволен собой и жду твоей похвалы. Меньше года, Данусь! Разве не славно я всё устроил?

Должен признаться, моё решение вызвано скорее не убедительностью твоих дифирамбов Северу, а пониманием, что ты не покинешь Север, пока с а м а не убедишься в своей неправоте. По тому, на сколько точен твой взгляд, на сколько он неравнодушен ко всему вплоть до мельчайших деталей, можно надеяться, что прозрение наступит скоро, но девяти месяцев маловато, так что к сентябрю подыскивай вагончик для двоих. А пока я буду зудеть над твоим ухом, буду перечить тебе больше по привычке, чем из желания переубедить тебя.

Даже короткая история наших с тобой взаимоотношений со всей очевидностью указывает на то, что переубедить человека практически невозможно. Каждый слышит, улавливает, усваивает то, к чему он уже подготовлен своим внутренним развитием. Мои наставления, на которые я в сущности не имею права, большей частью проходят мимо твоих ушей, равно как и я способен воспринять далеко не всё из того, что ты так стремишься мне поведать, Но это не так уж важно, Данусь. Главное, что мы чувствуем друг друга, и в этом нам ничего не мешает – ни расстояния, ни разногласия, ни наше окружение. Чтобы сохранить это чудо, я, как видишь, готов на всё. Я сделаю всё, чтобы мы не расставались.

Обитателей вашего Ноева ковчега по твоим зарисовкам я представлял довольно живо, но как обременённый жизненным опытом и уважающий себя контрабас, не стану вносить в свою партию фальшивых нот. Ну, не принимает моя душа пафоса, хоть ты тресни. Читаю и думаю: неужели чёрный ящик – один Аскольд? А может, такое можно сказать о каждом из нас? Ведь, в конце концов, Данусь, что мы о себе знаем, и что из этого знания не является заблуждением? Об этом мы уже говорили с тобой, хотелось бы добавить, что каков бы ни был взгляд – поверхностный, глубоко научный или философский, в сущности, ещё никому не удавалось свести концы с концами в понимании того, что есть человек. Каждое последующее учение опровергает предыдущее, чтобы затем самому быть отвергнутым или поглощённым какими-то более полными представлениями, которые в итоге оказываются отнюдь не исчерпывающими. Попытки найти к человеческой природе универсальный ключ вроде сеченовской теории рефлексов или психоанализа Фрейда, просто делают очередной, более глубокий срез, в котором не сведённых концов оказывается несравненно больше, чем в предыдущем, и этот парадокс не столько повод для пессимизма, сколько свидетельство непознаваемости человека. Но непознаваемость – это же бесконечность, Данусь! Выходит, каждый человек бесконечен. Не только солнечная Дарья, любвеобильный Удальцов или правильный во всех отношениях Круглов, но и Стасик с Нонной и «вшивота» из вашего общежития. Таким образом, можно считать математически доказанным, что не только каждый человек, включая и нас с тобой, моя милая Данусь, но и состоящая из отдельных человеков каждая народность, включая формирующихся в особых условиях северян, – это чёрный ящик, да хорошо бы ещё, чтобы не ящик Пандоры.

Конечно, я тебя слегка поддразниваю, не сердись, просто у меня отличное настроение. Если вдуматься, до нашей встречи осталось совсем немного. Старина шестьдесят третий доживает свои последние денёчки. Иногда я злился на него, но, в сущности, зря – ведь даже разлука с тобой – это жизнь. Я вечный его должник и припас для прощания с ним бутылочку доброго вина. Но когда настанет черёд встречи Нового года, одной бутылочкой не обойтись, я буду всячески задабривать его, чтобы он не выкинул какой-нибудь фортель. Первый бокал я выпью, когда наступит на далёкий край материка, где обитает симпатичный гомо заполярис. Вторую, третью, четвёртую рюмочки буду пропускать по мере продвижения новорождённого на запад. Ну, а когда он доберётся до меня, мы с ним по-дружески уже не будем считать рюмки. Не хмурься, милая Данусь, – чему быть, того не миновать. Сама посуди, ведь это не повод, а событие, а когда на земле совершаются события, не выпить – большой грех, спроси у любого.

Всё это, разумеется, шутки, хоть и в каждой шутке…. К удивлению окружающих и своему собственному, веду я себя вполне прилично. Со дня твоего отъезда я не налился ни разу, а искушение, надо признаться, ходит по пятам. Я устоял даже тогда, когда из твоего письма выяснилось, что и тебе, и даже твоему отцу известно про мебель в Пригородном доме. Я был буквально убит и попенял матери, что она открыла раньше времени эту тайну. Ведь я оставлял этот козырь на потом, на тот случай, когда ты во мне разочаруешься окончательно. Теперь всё пропало. Тебе известен мой единственный плюс, остальное – безнадёжные мрачные минусы. Даже в признании твоего отца я не нахожу утешения. Пожалуй, он решил, что я краснодеревщик, интересы которого не идут дальше морёного дуба.

Впрочем, я как всегда не прав. Есть у меня в запасе ещё один плюс, которому вряд ли можно что-нибудь противопоставить. Это моя любовь. Люблю тебя, Данусь! Как хотелось бы мне постоять под твоим окном, увидеть твой чудный профиль. Его прекрасные черты безошибочно уловил мсьё Анатоль.

С Новым годом, годом нашей встречи!

Пиши!

Всегда и весь твой

__ __ __

11.01.1964 г

Дана

пос. Дальний

Милый мой краснодеревщик!

Дремучий неисправимый философ!

Я не просто хвалю тебя, целую в макушку и нежно глажу по загривку, а я признаю твое абсолютное первенство в области принятия гениальных решений.

С тайным страхом ждала я твоего письма. Выбирать между тобой и Севером сейчас мне было бы просто невыносимо, потому что я действительно влюбилась. Она-таки приворожила меня – эта неброская, простоватая с виду земля. Если бы мне пришлось уезжать, здесь осталась бы немалая часть моего сердца, но это, мой дорогой любитель заглядывать в рюмочку, вовсе не расточительство, ведь отдавая частичку себя, взамен я получаю гораздо больше. Я получаю Север.

Я получаю тундру, которая не похожа ни на степи, ни на горы и вообще ни на что на свете, разве что самую малость напоминает пустыню и море – всей своей беспредельностью она открыта навстречу небу. Ни один чуждый силуэт не отягощает горизонта, и небо начинается от самой земли. В тундре возникает ощущение, что ты наедине со Вселенной. Но удивительно: твоё «я» не сжимается в точку, а напротив растворяется в этом прозрачном пространстве, слегка густеющем где-то в невообразимой вышине. Вселенная молчит, но это не тягостное молчание. Она прислушивается к тебе, как ты прислушиваешься к ней.

– Кто ты? – вопрошает небо.

– А ты? – строптиво отвечаю я.

И думаю: вот было бы здорово изобразить трио: Земля – Человек – Вселенная. Не маленький человек на фоне большой Земли и необъятной Вселенной, а всё одинаково масштабное. Пусть это не очень похоже на ту бесконечность, с которой пишешь ты, но я очень рада такому нечаянному совпадению наших представлений. Вообще мне нравится, что ты меня поддразниваешь, одёргиваешь, приземляешь – следишь за тем, чтобы меня не унесло ветром куда-нибудь не в ту сторону. Примерно так обращался со мной Антон, и в этом чувствовалась настоящая забота. Он был мне, как старший брат. А ты… Ты – всё. Ты – как скала, на которой, за которую я держусь и которая устоит в любую непогоду.

С тех пор, как ты написал, что ты останешься на Севере, я не могу отделаться от ощущения, что ты уже здесь. Мысленно пририсовывая твою медвежью фигуру к скоплениям курильщиков в экспедиционных коридорах, я неизменно прихожу к выводу, что один только мудрый и добрый Дик может сравниться с тобой. Ты не то, чтобы крупнее, не то, чтобы лучше, а вот не знаю, как точнее выразиться, наверное, больше всех. Даже друга Рени – суперинтеллектуала Олега Изверова не могу поставить рядом с тобой – чего-то ему «очен, очен», как говорит Брезгунов, не хватает. Возможно, понимания связи вещей. Тебе бы он голову не заморочил, как он делает с успехом в кабачке «Флибустьер» – излюбленном месте отдыха местной культурной элиты.

Заведение это чисто северное, ни в каком другом месте немыслимое, а здесь кажущееся таким необходимым, уютным, демократичным, незаменимым для общения людей, чья творческая энергия ищет выхода и понимания. Крохотный одинокий домишко в заплатах из листов ржавого железа и фанеры стоит прямо на берегу моря среди торосов. Когда-то в нём жили рыбаки. Потом он долго пустовал, пока после битвы с властями (как же, как же, а вдруг наши разговоры представляют угрозу для государства?) его не прибрали к рукам любители вольных бесед. Дыры зашпаклевали и позаколачивали, изнутри стены оклеили обоями, посередине поставили длинный дощатый стол и списанные в разных организациях стулья. На потолке, вокруг самодельной люстры, написали: ПОЛЮС СВОБОДЫ, а на двери прикрепили табличку: ТРЕЗВЫМ И ДУРАКАМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН! Теперь представители органов власти если и появляются в кабачке, то вынуждены поднатуживаться, чтобы не выглядеть болванами. В углу стоит буржуйка – на ней выпекаются блины, и заваривается чай (по праздникам – глинтвейн). Вход оплачивается тарными ящиками – на растопку. Уголь и дрова дружески заимствуется у баньки, расположенной неподалёку.

Идея создания этого оплота свободной мысли принадлежит сотруднице поселкового радио Але Говорухиной. Как-то на встрече со старшеклассниками она завела разговор о подготовке к сочинениям по литературе.

– Вы говорите и пишете то, что думаете? – простодушно поинтересовалась Аля.

– Что вы? – неподдельно изумились ребята. -Зачем же думать? В учебниках всё написано. – Одна Танька Недорезова всё время думает. Как начнёт отвечать – развезёт на полчаса. Тот образ ей нравится, этот – не нравится. Но она у нас, знаете, чеканутая.

Рассказывая об этом, Аля до сих пор кипит от гнева. Она подготовила большой материал о преподавании в старших классах, но он не прошёл, потому что для Али тоже есть инструктор, как писать и о чём.

– Всё равно будем думать, – говорит Аля. – Вот здесь у печки.

В меню кабачка, кроме споров-разговоров, танцы под проигрыватель или под оркестр из ложек, бутылок, мисок, вилок и ножей, смех до икоты, неизвестно над чем, и долгие всеобщие провожания.

Посещают кабачок преимущественно те, кого в больших городах, возможно, отнесли бы к богеме – доморощенные поэты, газетчики, художники, в том числе и столичные любители северной экзотики и просто любители пофилософствовать. Народу набирается так много, что удивительно, как домик ещё не завалился. Для Рени кабачок – родная стихия. Вообще он так сильно здесь изменился, что ты не узнаешь его. От его бесстрастия, которое у нас на курсе вошло в поговорку (если, допустим, во время дружеской потасовки на него случайно роняли стул, он, не отрывая взгляда от страницы, просто переходил в более спокойное место), не осталось и следа. Горячий в спорах, мягкий в конфликтах, он весь – как не распрямляющаяся до конца, но сильная и упругая пружина. Причина такой метаморфозы, несомненно, Дарья. Но в кабачке его подхлёстывает и тонизирует присутствие Олега. Не без гордости представляя мне своего друга, Реня попросил меня угадать его профессию, и я, разумеется, села в калошу. Для меня так и осталось загадкой это сочетание: в заштатной поселковой больнице блестящий хирург, свободно говорящий на трёх европейских языках, занимающийся переводами, играющий в шахматы, пишущий монографию по психологии, владеющий приёмами скорочтения и стенографии, превосходно танцующий и так «далей», как говорит ещё один Ренин друг Лёшка Медников. Корректно-невозмутимая ироничность в словесных баталиях и внешний лоск, от которого, по выражению Лёшки, пахнет большими деньгами, резко выделяют Олега на фоне, в общем-то, непритязательно одетой и дружелюбно-грубовато изъясняющейся кабачковой братии. При этом явно чувствуется взаимный холодок, разделяющий флибустьеров и Олега. С ним приветливы, но без обычной для завсегдатаев кабачка открытости и теплоты. Может быть, поэтому он подолгу не задерживается. То ли он хорошо чувствует меру, дозу своего присутствия, которую не следует увеличивать, то ли ему скучновато. На лице его блуждает рассеянная улыбка человека, которого ничем не удивишь. Реню, который, кажется, один бывает искренне рад его присутствию, Олег любит подзадорить. Бросит кость вроде «Да разве мы цивилизованный народ? Мы – варвары!» или «Любовные страдания? Неужто существует женщина, которую нельзя соблазнить в три хода?», а потом наблюдает с лёгкой усмешкой, как разгораются страсти. Реня отнюдь не простачок, думаю, он догадывается, что это игра, спорит легко и красиво и словно всем своим поведением говорит: «Почему бы и не поиграть?». Всё это мирные забавы, но иногда случаются бури, как было на прошлой неделе, причём, из-за пустяка, прямо как в детском саду.

Заспорили о душе.

– Опять душа! – усмехнулся Олег. – Душа – это мистика, это всё тёмное, что люди ещё не познали в себе. Как только будет раскрыта живой клетки, туман, который по старинке принято называть душой, рассеется окончательно. Любовь, искусство, религия, растущие на зыбком, воображаемом фундаменте, питающиеся лишь тем, что волнует своей загадочностью, рухнут, отомрут, канут в небытие. Знание внесёт во всё беспощадную ясность, точность, определённость.

Глаза Рени загорались. Он не нервничал, нет. Просто в нём просыпалась благородная ярость, которой так не хватает хладнокровному Олегу.

– Отдай мир во власть науки, возражал Реня, и он мгновенно рассыплется на части. Химик будет видеть только молекулы, физик – магнитные поля, инженер – конструкции, геолог – мёртвые камни. Учёный, если он не поэт, слеп – он копошится в деталях. Художник обнимает взглядом всю Вселенную, постигает общие закономерности. В его творениях запечатлеваются символы чувств, явлений, событий. Вот здесь, указывал Реня на пожертвованную им самим для облагораживания интерьера кабачка репродукцию картины Николая Рериха «Помни», – здесь изображена, быть может, очень конкретная разлука. Но если кому-нибудь случится покидать очаг, долго служивший ему приютом, и по едва заметной тропе уносить к вершинам неприступных гор тяжкий груз воспоминаний, разве не станут перед его взором эти синие хребты, этот тёплый огонёк в окне хижины? Через тысячи тысяч лет человек со слезами восторга будет вчитываться в стихи Лермонтова, Бунина, Ахматовой, находя в них знакомое, близкое, своё…

Так или примерно так говорил Реня, а Олег, наблюдая с обычной своей полуулыбкой, как распаляется его друг, подбрасывал дровишки в разгорающийся спор, и как всегда, было неясно, верит он сам в то, что говорит, или подобно тореадору, размахивает красным платком.

–Чтобы остановить лавину столь веских аргументов, говорил Олег, не нужно возводить плотину. Достаточно одного немудрёного вопроса: отчего так называемая духовность тем выше, чем слабее развиты технологии?

– С развитием технологий, не сдавался Реня, вырастает новая проблема, решить которую никакие технологии не в состоянии. Эта проблема – человек без души.

– О! Человек без души? – притворно изумился Олег. – И что же это такое?

– Что такое человек без души? – вдруг с отчаянной весёлой злостью сказал Лёшка Медников, в упор глядя на Олега. – Душевный кастрат – вот что это такое!

Все затихли – такого в кабачке ещё не бывало. Всё же в отношении к Олегу преобладает пусть с оговорками, с прохладцей, некий пиетет, и этот неожиданный выпад мгновенно нарушил равновесие, вызвал недоумение и напряжение.

Олег побледнел и, кажется, растерялся – впервые стало очевидно, что у него тоже есть душа. Можно было бы сказать о нём «доигрался», но острая жалость кольнула моё сердце. Не понимаю. Так много дано человеку, и может быть, не дано, а заработано – он рассказывал мне, как «сделал себя» из хлюпика и недотёпы, как «заквашивал себя на дрожжах интеллекта», но при этом множестве достоинств чего же не хватает ему, почему он словно обороняется от кого-то? Не понимаю, за что на него набросился Лёшка. Мне кажется, дело не в том или не только в том, что у Лёшки «бесоватый», как выражается Реня, характер. Да, конечно, он горячий, он анархист и хулиган и интеллекта у него маловато – по принципиальным соображениям: без науки, мол, спокойнее и чище. «Всю землю загадили, – рассуждает Лёшка, – скоро нетронутого клочка не останется. А толку-то?!» Демобилизовавшись одновременно с Реней, Лёшка остался здесь работать на прииске, но душа его не приняла издевательства (промывка золотоносных пород драгами), и он ушёл в порт. На его бессменной выцветшей рубахе масляной краской выведена надпись: «берегите природу – мать вашу!» Человека Лёшка оценивает с первого взгляда и заносит его в одну из трёх категорий: хороший парень, пустое место и дерьмо. По отношению ко мне вначале были «закидоны», но когда я объяснила ему, что где-то далеко есть большой человек, который мне дороже всего на свете, он сразу перевёл меня в категорию хороших парней. «И точка!» – сказал он. Пользуясь моим «бараньим весом» и своей силищей, он проделывает со мной всяческие цирковые номера. Если он, не реагируя на мой визг, подкидывает меня метра на два в воздух, значит, он в лучшем расположении духа. В такие моменты, если его попросить, он включается мгновенно и со своей «морозоустойчивой» гитарой творит чудеса. Голос у него низкий, хрипловатый, но тёплого приятного тембра. Аля много раз уговаривала его спеть по радио – отказывается наотрез. Говорит, его «приблатнённый» репертуар не выдержит процедур редакторского чистилища. Иногда с толстушкой Аннушкой – фельдшерицей, добрым ангелом кабачка по части всевозможных пирогов, они поют на два голоса украинские песни. Аннушка не скрывает своей влюблённости. Она связала Лёшке «могучий», как сказал Реня, свитер. Лёшка вначале рассвирепел, но в день своего рождения, разбавив свой гнев водочкой и глинтвейном, великодушно принял подарок. Кислым Лёшка не бывает никогда и даже если ему не очень весело, рассказывает уморительные истории из жизни прииска, в которых частенько фигурирует товарищеский суд. «Процессы» можно было бы включать в учебники по юриспруденции.

– Ну, как там было дело? – спрашивают, например, «судьи» свидетеля.

– Да так, – отвечает свидетель. Я, правда, смутно помню. Проснулся – лампа горит. Зачерпнул я кружку этого, ну, как там оно называется, самогона, кажется. Или водки. А может, спирта. Точно не помню. Выпил. Кружка – литровая, а может, семисотграммовая. А может, банка. Потом как-то сразу темно стало, неясно. Просыпаюсь – опять лампа горит. Я опять зачерпнул, выпил. Потом раздался выстрел, и лампа погасла. Темно, ничего не видно. Я в темноте наотмашь зачерпнул, не помню, правда, чем, выпил – и спать…

– А ты что помнишь? – спрашивают другого свидетеля. – Поставил я две маленьких, одну большую. Нет, кажется, две больших, одну маленькую. Впрочем, нет. Всё было совсем наоборот. Их было три маленьких – теперь я вспомнил абсолютно точно, прямо, как будто стоят перед глазами…

Новичкам Лёшка любит вешать на уши лапшу.

– Практически я инвалид, – рассказывает он голосом, выдавливающим у собеседника слезу (чаще у собеседницы). – Широкие плечи, здоровый цвет лица – одна только видимость. Внутри – труха. Вы слышали, что я живу в отдельном вагончике? А всё почему? Потому что неловко перед моими орлами. Приходишь вечером с работы, челюсть вынешь – в стакан, ногу отстегнёшь – под подушку. Единственную почку я включаю на ночь в электросеть…. А утром ребята говорят: слушай, да ты выглядишь, как огурчик!

В кабачок Лёшка не приходит, а громогласно вваливается.

– Ну-ка, красавицы, распорядитесь! И не протестявкать!

Он снимает рюкзак, набитый бутылками и всякой всячиной – рыбными консервами, сладостями, компотами – тем, что можно раздобыть в поселковых магазинах. Лёшке неловко оттого, что он много зарабатывает, это тяготит его, и он помогает родне, друзьям, выручает друзей. Кабачок для Лёшки наряду со всем прочим – способ облегчить карман. Он необыкновенно коммуникабельный и совершенно не задирист. Когда он выпьет, у него даже повышается градус доброты. Но на Олега у Лёшки необъяснимая аллергия, о причинах которой он не распространяется. «На дерьмо у меня собачий нюх», – коротко говорит он. Если бы Олег не был другом Рени, Лёшка бы, наверное, сорвался бы давно. Вспылив, он сразу почувствовал неловкость ситуации, виновато посмотрел на Реню, но предложение извиниться отмёл резким жестом и сразу ушёл из кабачка. Теперь как увидит, что в кабачке Олег – тотчас за шапку. «Ради общественного спокойствия», – говорит.

– Зимний авитаминоз и магнитные бури, – резюмировала Аля происшествие в кабачке.

А у меня выходка Лёшки не идёт из головы. Или может быть, из сердца. Она тревожит меня своей непостижимостью. Не ссора, не склока, а странный выпад, который, однако, только кажется беспричинным. Я чувствую, есть нечто, исключающее возможность примирения Олега и Лёшки. Нечто для меня непонятное и, наверное, непонятное для Рени – он принимает их обоих, но приблизить их друг к другу не способен.

Когда недавно в бухгалтерии случилось ЧП, у меня не было такого чувства. Хотя, казалось бы, едва не был убит человек, и экспедиция гудела несколько дней, меня это не очень задело за живое, я ощущала себя не участником событий, а всё-таки привычно зрителем, наблюдающим из партера, как на сцене начинает что-то происходить.

Про Гориллу – мужа нашей Катеньки и бухгалтершу Нинку я писала тебе. Из кабинета, смежного с лабораторией, частенько слышались раскаты грома, Но наступил момент, когда Горилла, видно, не найдя других аргументов в споре с Нинкой, так сильно ударил её, что она, отлетев в другой конец кабинета, упала на сейф и получила сотрясение мозга. Реакция коллектива была очень бурной. Комсомольское бюро ходатайствовало об исключении Гориллы из партии, геологи требовали его увольнения. Нинка, выйдя из больницы, грозилась подать на Гориллу в суд. Исключение составила одна Кэт, которая, сжав губы в ниточку, цедила:

– Сама виновата, зараза. Давно напрашивалась!

Но случилось невероятное. Всё утихло в миг, как прошумевшая майская гроза. Инцидент уладил Аскольд, приоткрыв, таким образом, немножко свои таланты, функции и умения. Как выразился Юра Ничипоренко, он провёл операцию, не оставив отпечатков пальцев. Комсомольцев он убедил, что негоже выносить сор из избы, причём, доводы были, по-видимому, очень веские – даже самый ярый борец за правду Коля Шурупов вспомнил, что самому Марксу не было чуждо ничто человеческое. С профкомом Аскольд договорился о выделении Нинке бесплатной путёвки на море, а для народа было устроено публичное примирение волка с ягнёнком.

Конечно, я была удивлена, более того, оскорблена той лёгкостью, с какой состоялся компромисс между правым и неправым, между добром и злом. У моего отца, если бы он узнал, что коммунист, чуть не совершивший убийство, отделался выговором «с занесением», наверное, был бы сердечный приступ. Но именно по его журналистским расследованиям я знакома с подобными вещами – стремлением замять, сгладить, спрятать концы в воду. Я просто убедилась, что в этом плане система действует везде одинаково. Записала в свои книжечки самые интересные моменты и отключилась от инцидента. Задвинула его подальше.

В случае с Лёшкой и Олегом совсем иначе. Когда заходишь в речку или в пруд, как у нас в Малгородке, или в море, вначале идёшь, идёшь по камешкам, по илу, по песку, а потом вдруг – раз, и дно обрывается, и не знаешь, какая там глубина, два метра или двадцать. Примерно такую загадали мне загадку Ренины друзья. Мне теперь хочется познакомиться с ними поближе, но пока это не получается. То у меня времени на кабачок не остаётся, то их там нет, то нет повода для какой-нибудь мало-мальски задушевной беседы.

Однако я могу сказать точно. Свадьбу – такую немудрёную, студенческую, какая мне по карману, лучше всего сыграть в кабачке. Ты перезнакомишься со всеми, и стол будет ломиться от деликатесов: жаренная сухая картошка, простокваша из сухого молока, строганина с чесночком из замороженного оленьего мяса, брюшки красной рыбы…. А какие заздравные тосты будут звучать! От мыслей об этом сердце сладко замирает, и так хочется, чтобы время летело быстрее, мой милый Топтыгин. Прости, что не поздравила тебя с Новым годом. Зато я аккуратно строчу тебе километровые письма. Дарья уже смеётся надо мной – говорит, получится роман.

Обнимаю тебя нежно

Твоя.

_ _ _

27.01.1964 года.

Михаил

Славгород

Ох, Данусь, Данусь!

Тундра, не похожая ни на что на свете, уникальный кабачок в заброшенной рыбацкой хижине, человек-Вселенная… И на бесплодном клочке земли посреди океана ты воспевала бы жизнь. Вот тебе прямое доказательство того, что счастье человек носит в самом себе. Твоё тепло, твой внутренний свет, оптимистический настрой придают мажорную тональность всему, что попадает в поле твоего зрения. Увы, не избежал этого и я. Ну, что это такое, Данусь? Большой, умный, необыкновенный… Кошмар, да и только. Да, я напрашивался на похвалу и не раз, но, ей богу, шутя. Когда мне всерьёз говорят, какой я замечательный, меня долго не покидает чувство неловкости и раздражения, как будто мне без моего ведома и согласия выдают солидный кредит, за который, тем не менее, необходимо расплачиваться, то есть соответствовать. Нет уж, лучше жить за свой счёт – что ни натворишь, всё твоё. Кстати, кредиторам тоже не сладко – рассчитываются по долгам далеко не все. В общем, задребезжала старая крыша под ветром. Однако, всё же прошу тебя, ты хоть не рассказывай Дарье, Лёшке или ещё кому-нибудь, какой я у тебя хороший, а то я струшу и не поеду на Север. Пойми, мне ведь и так не легко придётся на фоне всех этих суперинтеллектуалов, поэтов, обладателей баритональных басов и пр.