Потоп

С минуту оба они смотрели друг на друга. Лицо Сороки было совершенно спокойно, он только шевелил челюстями, точно жевал.

– Сорока! – простонал наконец Кмициц.

– Слушаюсь, – ответил солдат.

И опять оба умолкли. Да и о чем они могли говорить в такую минуту. Палач, подававший Сороке водку, приблизился к нему.

– Ну, старик, – сказал он, – пора!

– Только прямо насаживайте, – проговорил Сорока.

– Не бойся!

Сорока не боялся, но, когда почувствовал на себе руку палача, он начал тяжело дышать.

– Водки еще! – сказал он.

– Нет! – ответил палач.

В это время один из солдат вышел из шеренги и подал свою флягу.

– Есть… Дайте ему, – сказал он.

– Стройся! – скомандовал Гловбич.

Однако палач приложил флягу ко рту Сороки. Выпив водки, старик глубоко вздохнул и сказал:

– Вот солдатская доля… За тридцать лет службы! Ну, пора, начинайте.

К нему подошел другой палач и начал его раздевать.

Наступила мертвая тишина. Факелы дрожали в руках державших их людей. Всем стало страшно.

Вдруг в рядах солдат послышался ропот и становился все громче: солдат – не палач, хоть он сам убивает людей, но зрелища смерти не любит.

– Молчать! – крикнул Гловбич.

Но ропот превратился в громкое негодование. Послышались отдельные восклицания: «Черти!», «Чтоб вас громом разразило!», «Поганая служба!». И вдруг Кмициц крикнул так, словно его самого сажали на кол:

– Стой!

Палачи невольно остановились. Глаза всех устремились на Кмицица.

– Солдаты! – крикнул пан Андрей. – Князь Богуслав изменник королю и Речи Посполитой. Вы уже окружены и завтра все будете перебиты. Вы служите изменнику против отчизны. Но кто бросит эту службу и оставит изменника, тот получит прощение от гетмана и от короля. Выбирайте! Смерть и позор или награда! Я заплачу вам жалованье по червонцу на каждого, по два червонца! Выбирайте! Не вам, молодцам-солдатам, служить изменнику. Да здравствует король! Да здравствует великий гетман литовский!

Ропот перешел в гул. Ряды расстроились.

– Да здравствует король!

– Довольно этой службы!

– Смерть изменнику!

– Смирно, смирно! – кричали другие.

– Завтра вы погибнете с позором! – повторял Кмициц.

– Татары в Суховоле!

– Князь изменник!

– Мы сражаемся против короля!

– Бей!

– К князю!

– Стой!

В суматохе кто-то саблей перерезал веревки, которыми были связаны руки Кмицица. Он в одно мгновение вскочил на одну из лошадей, которые должны были натягивать на кол Сороку, и крикнул с лошади:

– За мной, к гетману!

– Иду! – воскликнул Гловбич. – Да здравствует король!

– Да здравствует! – повторили пятьдесят голосов, и пятьдесят сабель сверкнули в воздухе.

– На лошадь, Сорока, – скомандовал Кмициц.

Нашлись такие, которые хотели сопротивляться, но при виде обнаженных сабель умолкли. Один все-таки повернул лошадь и скрылся из вида. Факелы потухли, и все потонуло во мраке.

– За мной! – повторил Кмициц.

И толпа людей в беспорядке двинулась с места, затем, вытянувшись длинной лентой, помчалась по направлению к Соколке.

Проехав две или три версты, отряд поравнялся с пехотной стражей, находившейся в роще по левую сторону.

– Кто идет? – окликнула стража.

– Гловбич с отрядом.

– Пароль?

– Трубы!

– Проходи!

Они проехали не спеша, а затем пустились рысью.

– Сорока! – позвал Кмициц.

– Слушаюсь, – отозвался вахмистр рядом.

Кмициц ничего не сказал, а только положил руку на голову старому вахмистру, словно желая убедиться, действительно ли это он едет рядом с ним. Солдат молча прижал к губам эту руку. Рядом раздался голос Гловбича:

– Ваша милость, я давно собирался сделать то, что делаю сейчас.

– И не раскаетесь!

– Всю жизнь я буду вам благодарен.

– Слушайте, Гловбич, почему князь выслал меня с вами, а не с иностранным полком?

– Он хотел опозорить вас в глазах поляков, а иностранцы вас не знают.

– А со мной что должны были сделать?

– Я должен был вас развязать. Но если бы вы пытались освободить Сороку, я должен был вас доставить к князю, и там вас ждала казнь.

– И Саковичем хотел пожертвовать! – проворчал Кмициц.

Тем временем в Янове князь Богуслав, измученный лихорадкой и дневными тревогами, лег спать. Но глубокий его сон был прерван шумом и стуком в дверь.

– Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! – кричало несколько голосов.

– Спят! Не будить! – говорили пажи.

Но князь уже сидел на постели и крикнул:

– Огня!

Принесли свечи; в эту минуту вошел дежурный офицер.

– Ваше сиятельство, – сказал он, – посол Сапеги взбунтовал полк Гловбича и увел его с собою!

Настало минутное молчание.

– Бить в литавры и барабаны, – крикнул Богуслав, – и приказать войску строиться!

Офицер вышел, и князь снова остался один.

– Это страшный человек, – сказал он про себя и почувствовал новый приступ лихорадки.

XXXIX

Легко себе представить, каково было удивление Сапеги, когда Кмициц не только возвратился сам, но и привел с собой несколько десятков всадников и своего старого слугу. Кмициц должен был по нескольку раз рассказывать гетману и Оскерке, что произошло в Янове, а они с изумлением слушали его, всплескивая руками.

– Заметьте, – сказал гетман, – что если кто-нибудь пересолит в мести, у того месть вылетит, как птица, из рук. Князь Богуслав хотел сделать поляков свидетелями твоего позора и мучений, чтобы еще больше унизить тебя, и пересолил. Ты не очень гордись этим, такова воля Божья, но и то тебе скажу: «Ты сущий дьявол!» Князь поступил дурно, унизив тебя…

– Я его не унижу… и в мести, даст Бог, не пересолю, – сказал Кмициц.

– Забудь совсем о мести и прости, как прощал Христос! Он был Богом и мог бы одним словом своим уничтожить евреев, – проговорил гетман.

Кмициц ничего не ответил, да и не было времени разговаривать. Несмотря на страшное утомление, рыцарь решил в эту же ночь ехать к своим татарам, которые стояли за Яновом в лесах и на дорогах, в тылу войск Радзивилла. Впрочем, в те времена люди прекрасно спали и в седлах. Пан Андрей приказал оседлать себе свежую лошадь, думая хорошенько проспаться в дороге.

Перед самым отъездом к нему явился Сорока.

– Ваша милость, – сказал он, вытянувшись в струнку.

– Что скажешь, старик? – спросил Кмициц.

– Я пришел спросить, когда мне ехать?

– Куда?

– В Тауроги.

– Ты поедешь не в Тауроги, а со мной! – ответил он.

– Слушаюсь! – сказал вахмистр, стараясь не показывать своей радости.

Они поехали вместе. Дорога была длинная, так как приходилось делать крюк лесами, чтобы не наткнуться на отряды Богуслава, но оба они отлично выспались на седлах и без всяких приключений доехали до татар.

Акбах-Улан сейчас же явился к Бабиничу и дал ему отчет во всех своих действиях.

Пан Андрей остался ими доволен: мосты были сожжены, гати попорчены. Кроме того, весенний разлив превратил поля, луга и дороги в вязкое болото.

Богуславу ничего не оставалось, как принять сражение – победить или погибнуть. Об отступлении нечего было и думать.

– Хорошо, – сказал Кмициц. – Хотя у князя хорошая конница, но тяжелая. На таком болоте она никуда не годится.

Потом он обратился к Акбах-Улану.

– Однако ты похудел, – сказал он, ударяя татарина по животу, – ничего, после сражения наполнишь брюхо княжескими червонцами.

– Бог создал врагов на то, чтобы воинам было с кого брать добычу, – серьезно ответил татарин.

– А конница Богуслава стоит против вас? – спросил Кмициц.

– Несколько человек. Вчера к ним пришел новый отряд пехоты, который уже окопался.

– А нельзя ли их как-нибудь выманить в поле?

– Не выходят.

– А обойти?

– Тоже нельзя, они стоят на самой дороге.

– Нужно что-нибудь придумать. – Кмициц провел рукой по волосам. – Вы пробовали подходить к ним? Далеко ли они выходят из окопов?

– Версты две, дальше не хотят.

– Надо что-нибудь придумать! – повторил Кмициц.

Но в эту ночь он ничего не придумал. Зато на следующее утро он подъехал с татарами к неприятельскому лагерю, между Суховолей и Яновом, и убедился, что Акбах-Улан преувеличивал, говоря, что пехота укрепилась. Все укрепление состояло только из маленьких шанцев, из-за которых можно было долго защищаться, особенно против татар, но в которых нельзя было и думать выдержать осаду.

«Будь у меня пехота, – подумал Кмициц, – я не задумываясь пошел бы на них».

Но о приводе туда пехоты нечего было и думать, так как, во-первых, у Сапеги ее было и так мало, а во-вторых, на это не было времени.

Кмициц подъехал к окопам так близко, что пехота Богуслава стала в него стрелять, но он не обращал на это внимания и продолжал разъезжать и осматривать позицию, а татары, хотя и не любили огня, волей-неволей, должны были следовать за ним. Вскоре на них ударила сбоку конница. Кмициц повернул, отъехал на три тысячи шагов, но затем снова вернулся обратно. Вместо того чтобы ехать в Суховолю, повернул на запад и к полудню подъехал к Каменке.

Болотистая речка широко разлилась, так как весна была обильна водами. Кмициц взглянул на эту реку и бросил в нее несколько веточек, чтобы узнать быстроту течения, а затем сказал Акбах-Улану:

– Мы их объедем сбоку и ударим с тыла.

– Против течения лошади не поплывут.

– Течение слабое! Поплывут! Вода почти стоячая!

– Лошади окоченеют, да и люди не выдержат! Холодно еще!

– Люди поплывут за хвостами. Так вы всегда делаете.

– Люди окоченеют.

– Согреются у огня!

Прежде чем стало темнеть, Кмициц приказал нарезать лозы, вязанки сухого тростника и, связав их пучками, привязать к бокам лошадей.

В сумерки около восьмисот лошадей поплыли по течению, Кмициц плыл впереди всех, но вскоре заметил, что лошади подвигаются так медленно, что до неприятельских окопов придется плыть, по крайней мере, дня два.

Кмициц приказал переправляться на другой берег.

Это было опасное предприятие. Противоположный берег был крутой и топкий; лошади вязли по брюхо. Но все же они подвигались вперед.

Так прошли они версты две. Судя по звездам, они находились на севере. Вдруг с юга послышались отголоски отдаленных выстрелов.

– Битва начата! – крикнул Кмициц.

– Мы потонем, – ответил Акбах-Улан.

– За мной!

Татары не знали, что делать, как вдруг заметили, что лошадь Кмицица вынырнула из болота, попав, очевидно, на более твердую почву.

Это начиналась песчаная мель, залитая сверху на пол-аршина водой, но с твердым дном. Налево вдалеке показались какие-то огни.

– Это окопы, – тихо сказал Кмициц. – Мы едем мимо. И объедем.

Через минуту они миновали окопы, повернули налево и опять стали переправляться через реку, чтобы стать за окопами.

Больше сотни лошадей завязло в болоте. Но люди все вышли на берег. Кмициц приказал садиться двоим на одну лошадь и двинулся к окопам. Еще раньше он оставил двести добровольцев на месте с приказом беспокоить неприятеля спереди, пока они будут обходить его. И действительно, когда они стали сзади приближаться к окопам, с другой стороны послышались выстрелы, сначала редкие, затем все чаще.

– Хорошо, – сказал Кмициц, – там началась атака.

И они тронулись. В темноте виднелась только черная масса голов, подпрыгивавших в такт ходу лошадей. Подвигались без малейшего шума. Татары и добровольцы умели идти тихо, как волки.

Со стороны Янова пальба все усиливалась: по-видимому, пан Сапега наступал по всей линии. Но и в окопах, к которым подвигался Кмициц, тоже слышались крики. Горело несколько костров. При их свете Кмициц увидел пехотинцев, стрелявших изредка и больше посматривавших в поле, где конница билась с волонтерами.

Вскоре заметили и отряд Кмицица, но вместо выстрелов его приветствовали громкими криками. Солдаты думали, что князь Богуслав прислал помощь.

Но когда татары оказались в ста шагах от окопов, в пехоте почуялось какое-то тревожное движение; вдруг раздался страшный вой, и отряд, как буря, бросился на шанцы и окружил пехоту кольцом. Казалось, огромный змей душит схваченную добычу. Из клубящейся массы послышались крики:

– Алла! Herr Jesus! Mein Gott![47]

А за шанцами раздавались другие крики; волонтеры, несмотря на свою малочисленность, узнав, что Бабинич уже в окопах, с бешенством ударили на конницу. Между тем небо, хмурившееся уже давно, как всегда весной, вдруг разразилось страшным и неожиданным ливнем. Пылающие костры потухли, и битва продолжалась в темноте.

Но продолжалась она недолго. Застигнутые врасплох пехотинцы Богуслава были вырезаны. Конница, в которой было много поляков, скоро сложила оружие. Сто иностранных драгун были перебиты.

Когда луна снова выглянула из-за туч, она осветила кучки татар, добивавших раненых и грабивших убитых. Раздался пронзительный свист дудки, все, как один человек, тотчас же вскочили на лошадей.

– За мной! – крикнул Кмициц, и все вихрем помчались в Янов.

Через четверть часа несчастное селение было подожжено со всех четырех сторон, а через час превратилось в море огня, из которого вырывались столбы огненных искр.

Этим пожаром Кмициц давал знать гетману, что он уничтожил тыл войска Богуслава.

А сам он, как палач, весь забрызганный кровью, среди пламени, выстраивал своих татар, чтобы вести их дальше.

Они уже вытянулись длинной лентой, как вдруг в поле, освещенном пожаром, показался огромный отряд конницы курфюрста.

Его вел человек, которого можно было разглядеть издалека, так как он был в серебряных доспехах и сидел на белой лошади.

– Богуслав! – крикнул нечеловеческим голосом Кмициц и бросился со своими татарами вперед.

Они шли друг на друга, как волны, гонимые двумя вихрями. Их разделяло значительное расстояние, но лошади с обеих сторон помчались, как ветер и, казалось, почти не касались ногами земли. С одной стороны гиганты в блестящих кирасах и шлемах, с обнаженными прямыми саблями в руках, а с другой – серая туча татар.

Наконец столкнулись на открытом пространстве, и тут произошло нечто ужасное. Татары легли, словно колосья, поваленные бурей, рейтары проехали по ним и полетели дальше, словно у них выросли крылья.

Через некоторое время поднялось несколько десятков татар и пустились в погоню. Ордынцев можно было свалить на землю, но уничтожить их одним ударом было невозможно. И все больше людей мчалось за удаляющимися рейтарами. В воздухе засвистели арканы.

Во главе убегающих был по-прежнему виден всадник на белом коне, но Кмицица не было видно среди преследующих.

Только на рассвете татары стали возвращаться поодиночке, и почти каждый из них вел на аркане рейтара. Они нашли Кмицица и отвезли его, лежавшего без чувств, к Сапеге.

Около полудня Кмициц открыл глаза. Гетман сидел у его кровати.

– Где Богуслав? – были его первые слова.

– Разбит наголову! Сначала счастье было на его стороне. Он вышел из зарослей и там наткнулся в открытом поле на пехоту Оскерки, потерял почти всех людей и проиграл битву. Не знаю, ушло ли хоть пятьсот человек.

– А он сам?

– Ушел.

Кмициц помолчал немного и потом сказал:

– Мне еще рано мериться с ним. Он хватил меня саблей в голову и свалил с коня. К счастью, шлем из хорошей стали спас меня, но я лишился чувств.

– Этот шлем ты должен повесить в костеле.

– Все равно, мы будем преследовать его хоть на краю света. Но гетман ответил:

– Смотри, какое известие я получил сегодня после битвы. И он подал ему письмо. Кмициц прочел:

«Шведский король двинулся из Эльблонга в Замостье, оттуда на Львов и на короля. Идите не медля, со всеми войсками спасать короля и отчизну, ибо я один не выдержу.

Чарнецкий».

Настало минутное молчание.

– А ты пойдешь с нами или поедешь с татарами в Тауроги? – спросил гетман.

Кмициц закрыл глаза. Он вспомнил слова ксендза Кордецкого, вспомнил то, что рассказывал ему Володыевский про Скшетуского, и ответил:

– Личная месть потом. Я буду защищать отчизну от неприятеля. Гетман обнял его за голову.

– Вот теперь ты мне брат! – сказал он. – А так как я стар, то прими мое благословение…

Часть третья

I

В то время, когда вся Речь Посполитая восставала, Карл-Густав все еще был в Пруссии, занятый осадой тамошних городов и переговорами с курфюрстом.

После неожиданно легкого покорения дальновидный полководец вскоре заметил, что шведский лев пожрал больше, чем мог переварить. После возвращения Яна Казимира он потерял надежду удержать за собой Речь Посполитую, но, отказываясь в душе от целого, он хотел удержать хотя бы большую часть, а главное – королевскую Пруссию, провинцию, примыкавшую к его Поморью, плодородную, богатую, с массой городов.

Но эта провинция первой стала защищаться и теперь все еще продолжала стоять на стороне прежнего государя и Речи Посполитой. Возвращение Яна Казимира и война, начавшаяся Тышовецкой конфедерацией, могла оживить дух местных жителей, укрепить их в верности королю, поэтому Карл-Густав решил подавить восстание, разбить силы Казимира, чтобы отнять у пруссаков надежду на помощь.

Он должен был это сделать еще и потому, что считался с курфюрстом, который всегда готов был стать на сторону сильного. Король шведский узнал его слишком хорошо и ни минуты не сомневался, что если счастье улыбнется Казимиру, то он опять перейдет на его сторону.

И так как осада Мальборга шла туго, ибо чем дольше его осаждали, тем лучше его защищал Вейхер, то Карл-Густав опять двинулся в Речь Посполитую, чтобы снова встретиться с Яном Казимиром и настигнуть его, хотя бы в последних пределах страны.

А так как он привык быстро исполнять свои решения, то он собрал полки, осаждавшие города, и, прежде чем кто-нибудь в Речи Посполитой успел опомниться, прежде чем известие об его походе успело распространиться, он уже миновал Варшаву и бросился в самый огонь восстания.

Он шел подобно буре, полный гнева, мести и жестокости. Его десятитысячное войско топтало поля, еще покрытые снегом, по дороге к нему присоединялась пехота крепостных гарнизонов, и он несся как ураган к югу Речи Посполитой.

По дороге жег и резал. Это не был уже прежний Карл-Густав, добрый, милостивый и веселый государь, который рукоплескал на смотрах польским конным полкам, льстил на пирах шляхте и добивался симпатий войск. Теперь всюду, где он показывался, ручьем лилась кровь шляхты и мужиков. По дороге он разбивал «партии», вешал пленных и никого не оставлял в живых.

Но как бывает, когда по лесной чаще пробегает огромный, тяжелый медведь, ломая кусты и деревья по дороге, а за ним идут по следам волки, не смея преградить ему дорогу и все ближе наступая сзади, так и эти «партии» шли за армией Карла, сбиваясь все более тесными толпами, и шли за шведами, как тень идет за человеком, даже неотступнее, чем тень, ибо и днем и ночью, и в бурю и в вёдро; а перед ними разрушали мосты, истребляли запасы, так что он шел точно по пустыне, ночуя под открытым небом и нигде не находя провианта.

Сам Карл-Густав вскоре понял, за какое страшное предприятие он взялся. Война разливалась вокруг него, как разливается море вокруг корабля. В огне была Пруссия, в огне была Великопольша, которая первая приняла шведское подданство и теперь первая хотела свергнуть с себя иго шведов, в огне были Малополыпа, и Русь, и Литва, и Жмудь. В замках и в больших городах, точно на островках, шведы еще держались, но деревни, леса, поля, реки были уже в польских руках. Не только один человек, не только маленький отряд, но даже целый полк не мог ни на час отстать от главной армии, так как сейчас же пропадал без вести, а пленники, попадавшие в руки мужиков, умирали в страшных мучениях.

Напрасно Карл-Густав велел объявить по городам и деревням, что если мужик доставит шведам вооруженного шляхтича живым или мертвым, то он получит свободу на вечные времена и даже землю в награду. Мужики вместе со шляхтой и мещанами укрывались в лесах. И весь народ с гор, из дремучих лесов, с лугов и полей был в лесах, устраивал засады шведам, нападал на небольшие отряды, резал разведчиков. Цепы, вилы и косы обагрялись шведской кровью не меньше шляхетских сабель.

И гнев все больше охватывал сердце Карла. Несколько месяцев тому назад он с такой легкостью занял эту страну и теперь никак не мог понять, что случилось. Откуда эти силы, откуда это сопротивление, откуда эта страшная война на жизнь и на смерть, конца которой он не видел и не мог предугадать.

В шведском лагере часто собирался военный совет. Кроме короля на нем присутствовали: его брат Адольф, командовавший армией, Роберт Дуглас, Генрих Горн, родственник того, который был убит под Ченстоховом, Вальдемар, принц датский, и тот Мюллер, который оставил свою боевую славу у подножия Ясной Горы, и Ашенберг, лучший кавалерист шведской армии, и Гаммершильд, который заведовал артиллерией, и старый разбойник, фельдмаршал Арфуйд Виттенберг, славившийся своими грабежами и доживавший свои последние дни, так как его снедала французская болезнь, и Форгелль, и много других – все известные полководцы, своими военными талантами уступавшие только королю.

Все они боялись в душе, как бы войско вместе с королем не погибло от непосильных трудов, от недостатка провианта и от ненависти поляков. Старик Виттенберг прямо советовал королю оставить мысль о походе.

– Как же вы, ваше величество, будете углубляться в страну в погоне за неприятелем, который уничтожает все по пути и сам остается незримым? Что вы сделаете, если у нас не будет для лошадей не только сена и овса, но Даже старой соломы, а люди будут умирать от утомления? Где те войска, которые могут прийти к нам на помощь, где те замки, в которых мы могли бы найти припасы и дать отдых утомленным членам? Я не могу равняться славой с вашим величеством, но, если бы я был Карлом-Густавом, я бы никогда не стал рисковать этой славой, добытой столь великими победами.

На это Карл-Густав ответил:

– То же самое сделал бы и я, если бы был Виттенбергом.

Потом он упомянул про Александра Македонского, с которым любил себя сравнивать, и снова отправился вперед, в погоню за паном Чарнецким; а Чарнецкий, силы которого были невелики и состояли из малоопытных полков, удирал от него, но удирал как волк, готовый каждую минуту оскалить зубы. Иногда он шел впереди шведов, иногда сбоку; иногда, засев в глухих лесах, он пропускал их вперед, так, что они думали, будто гонятся за ним, а он шел сзади, резал отставших, то тут, то там ловил разведочные отряды, разбивал запаздывавшие пехотные полки, нападал на обоз с провиантом. И шведы никогда не знали, с какой стороны он идет и с какой может напасть. Иногда в ночной темноте они открывали ружейный и пушечный огонь по зарослям, думая, что перед ними неприятель. Они смертельно уставали, шли, голодая и холодая, а этот «vir molestissimus»[48] вечно висел у них на шее, как градовая туча над колосящимся полем.

Наконец они настигли его под Голембом, недалеко от впадения Вепря в Вислу. Некоторые польские полки, стоявшие наготове, стремительно бросились на неприятеля и вызвали в шведском войске смятение. Впереди всех мчался пан Володыевский со своим ляуданским полком и набросился на датского королевича Вальдемара; паны Кавецкие, Самуил и Ян, опрокинули с пригорка панцирный полк наемных англичан Викильсона и в одно мгновение проглотили его, как щука глотает карася. Пан Малявский столкнулся с князем бипонским с такой страшной силой, что люди и лошади превратились в какую-то клубящуюся массу. Через несколько минут шведы были отброшены к Висле, а Дуглас, увидев это, поспешил к ним на помощь со своими отборными рейтарами. Но и это подкрепление не могло сдержать натиска; шведы стали прыгать с высокого берега на лед, устилая его трупами, черневшими на снегу, как буквы на листе белой бумаги. Королевич Вальдемар и Викильсон были убиты, князь бипонский, упавший вместе с лошадью, сломал себе ногу; но пали и оба пана Кавецкие, Малявский, Рудовский, Роговский, Тыминский, Хоинский и Порванецкий; один только пан Володыевский не получил ни одной раны, несмотря на то что нырял в шведские ряды, как утка.

Но вот подошел и сам Карл-Густав с главными силами и пушками, и тогда ход сражения изменился. Некоторые полки Чарнецкого, плохо обученные и малодисциплинированные, не сумели вовремя выстроиться; у одних не было под рукой лошадей, другие, стоявшие по дальним деревням, несмотря на приказы быть всегда наготове, расположились на отдых в хатах. Когда неприятель напал на них неожиданно, они бросились врассыпную и побежали к Вепрю. Чарнецкий велел дать сигнал к отступлению, чтобы не погубить полков, которые первыми бросились на шведов. Одни пошли за Вепрь, другие в Консковолю, оставляя поле победы за Карлом, так как тех, которые уходили, долго преследовали полки Зброжека и Калинского, которые оставались еще на стороне шведов.