Пан Володыевский

– Вслед за ним, может, приедут и другие Потоцкие, – сказал пан Мушальский.

– Значит, турки недалеко, – сказал Заглоба. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Дай Бог, чтобы генерал оказался вторым Иеремией, а Каменец Збаражем.

– Так и быть должно, и мы лучше погибнем! – послышался чей-то голос у входа.

На звук этого голоса Бася вскочила и, крикнув: «Михал!», бросилась в объятия маленького рыцаря.

Пан Володыевский привез с поля много важных новостей, но, прежде чем передать их на военном совете, он сообщил их жене, в отведенной им келье. Сам он наголову разбил несколько небольших чамбулов и с великой славой подходил вплотную к отрядам крымского хана и Дорошенки. Он привел несколько десятков пленников, от которых можно было получить сведения относительно войск Дорошенки и хана.

Другим загонщикам не так повезло. Пан Подлясский, который командовал значительным отрядом, был разбит в кровопролитной битве. Пана Мотовило, который подвигался к валашской дороге, разбил Кричинский, с помощью белогородской орды и лииков, уцелевших после тыкицкого погрома. Володыевский, прежде чем попасть в Каменец, свернул в Хрептиев, ибо, как он говорил, ему хотелось еще раз взглянуть на место их недавнего счастья…

– Я был там, – сказал он, – тотчас после вашего отъезда, и легко мог вас догнать, но в Ушице я переправился на молдавский берег, чтобы проведать, что делается в степи. Некоторые чамбулы уже переправились на другой берег, и, боюсь, как бы они неожиданно не напали на наших. Другие идут впереди турецкого войска и скоро будут здесь. Будет осада, голубка моя милая, делать нечего, но мы не сдадимся, потому что каждый здесь защищает не только отчизну, но и свое собственное добро!

Сказав это, он пошевелил усиками, потом обнял жену и стал целовать ее. В этот день они больше не разговаривали друг с другом. На следующий день Володыевский повторил свои новости у епископа Ланцкоронского на военном совете, на котором кроме епископа присутствовали: пан генерал подольский, пан подкоморий подольский Ланцкоронский, пан писарь подольский Ржевуский, хорунжий Гумецкий, Кетлинг, пан Маковецкий, майор Квасибродский и несколько других военных. Пану Володыевскому не понравилось заявление генерала подольского, что он ни за что не примет команду над войском, а поручает ее военному совету.

– В трудные минуты должен быть один ум и одна воля! – ответил маленький рыцарь. – Под Збаражем было три начальника, которым власть принадлежала по чину, а все же они уступили ее Иеремии Вишневецкому, справедливо полагая, что в минуты опасности лучше слушаться кого-нибудь одного!

Слова эти не привели ни к чему. Тщетно ученый Кетлинг ссылался на римлян, которые, будучи лучшими воинами в мире, изобрели диктатуру. Ксендз, епископ Ланцкоронский, – который не любил Кетлинга, так как неизвестно почему думал, что Кетлинг – шотландец по происхождению и должен быть в душе еретиком, – ответил, что полякам не за чем учиться истории у иностранцев, что у поляков есть свой собственный ум и им нечего подражать римлянам, которым к тому же они ни по уму, ни в храбрости нисколько не уступают.

«Как от вязанки дров больше огня, чем от одного полена, – говорил он, – так несколько голов могут больше придумать, чем одна». При этом он похвалил генерала подольского за скромность (хотя многие понимали, что это скорее страх перед ответственностью) и предложил войти с неприятелем в переговоры. Как только было произнесено это слово, все рыцари вскочили, как ужаленные, со своих мест: и Володыевский, и Кетлинг, и Маковецкий, и Квасибродский, и Гумецкий, и Ржевуский – все заскрежетали зубами и ударили руками по саблям.

– Не для переговоров мы сюда пришли! – кричали они.

– Посредника только духовная ряса защищает!

А Квасибродский крикнул даже:

– В исповедальню ему, а не в военный совет!

И поднялся шум. Тогда епископ встал и произнес громким голосом:

– Я первый готов был бы жизнь отдать за храм Божий и за мою паству, и, если я упомянул о переговорах, то, беру Бога в свидетели, не для того, чтобы сдать крепость, а лишь чтобы выиграть время и дать возможность гетману собрать войско. Язычникам страшно уже и само имя пана Собеского, и если бы даже у него не было большого войска, пусть только пройдет слух, что он идет, как басурман тотчас откажется от Каменца.

После этих слов епископа все смолкли и некоторые даже обрадовались, видя, что епископ не имел в виду сдачи крепости неприятелю.

Вдруг Володыевский сказал:

– Прежде чем неприятель осадит Каменец, он должен разгромить Жванец: ему никак нельзя оставлять за собой укрепленный замок. И вот, с разрешения пана подкомория подольского, я готов запереться в Жванце и продержаться там столько времени, сколько думает сберечь ксендз-епископ путем переговоров. Возьму с собой надежных людей и буду защищаться, пока жизни хватит.

Но все собравшиеся восстали против этого.

– Это невозможно. Ты здесь нужен! Без тебя и горожане падут духом, и солдаты не будут драться с таким рвением. Этого нельзя делать! У кого здесь больше опыта? Кто был под Збаражем? А если придется сделать вылазку, кто поведет? Ты погибнешь в Жванце, а мы здесь погибнем без тебя!

– Я во власти начальства, – ответил Володыевский.

– В Жванец надо бы послать какого-нибудь храбреца, который мне был бы помощником, – сказал пан подкоморий подольский.

– Пусть идет Нововейский! – воскликнуло несколько голосов.

– Нововейский идти не может – у него болезнь мозга, – ответил пан Володыевский, – он лежит в постели без памяти.

– А пока надо решить, кому где стать и какие ворота защищать, – сказал епископ.

Глаза всех устремились на генерала подольского, а он произнес:

– Прежде чем я отдам приказания, я хотел бы знать мнения опытных воинов, а так как пан Володыевский своим опытом превосходит всех, то его первого я и выслушаю.

Володыевский советовал прежде всего хорошо укрепить замки, находившиеся перед городом, так как он полагал, что неприятель начнет нападение именно с этих замков. Все согласились с его мнением. В крепости было тысяча шестьдесят человек пехоты, которую разделили следующим образом: правую сторону замка должен был защищать пан Мыслишевский, левую пан Гумецкий – воин, известный своими подвигами под Хотимом. Со стороны Хотима в самом опасном месте должен был стоять сам пан Володыевский, несколько ниже разместили отряд сердюков; со стороны Зинковец крепость должен был защищать майор Квасибродский, южную сторону пан Вонсович, а со стороны дворца капитан Букар с людьми пана Красинского.

Все это были не какие-нибудь волонтеры, а солдаты по призванию, превосходные воины и такие стойкие в сражении, что иные не так легко переносили жару, как они пушечную пальбу. Кроме того, служа в войсках Речи Посполитой, всегда немногочисленных, они с юных лет привыкли давать отпор неприятелю в десять раз более сильному и считали это в порядке вещей. Главный надзор над крепостной артиллерией был поручен красавцу Кетлингу, который всех превосходил в искусстве наводить пушки. Главным комендантом крепости был назначен маленький рыцарь, которому генерал подольский предоставил полную свободу делать вылазки всякий раз, когда это будет нужно и удобно.

Когда офицеры узнали, где и кто из них должен стоять, они подняли радостный крик, застучали саблями в знак готовности защищать крепость. Услыхав это, генерал подольский подумал: «Я не верил, что мы сможем защищаться, и пришел сюда без всякой веры, лишь повинуясь голосу совести, но кто знает, с такими воинами, быть может, нам и удастся отразить неприятеля. Успех будет приписан мне, и меня провозгласят вторым Иеремией, а в таком случае, ей-богу, меня сюда привела счастливая звезда!»

И, как прежде он сомневался в возможности обороны, так теперь он стал сомневаться в возможности взять крепость, – он воспрянул духом и стал деловито совещаться о том, как укрепить город.

И было решено, что в самом городе, у Русских ворот, станет пан Маковецкий с гордостью шляхты, польскими мещанами, более выносливыми в сражении, и несколькими десятками армян и евреев. Луцкие ворота были поручены пану Гродецкому, управление же пушкой у этих ворот было поручено пану Жуку и пану Матчинскому. Сторожевой пост перед ратушей занял пан Лукаш Дзевановский; пан Хоцимирский за Русскими воротами принял начальство над крикливыми цыганами. От моста до дома пана Синицкого сторожевыми постами заведовал пан Казимир Гумецкий. Дальше должны были расположиться – пан Станишевский, над Ляцкими воротами – пан Мартин Богуш, у медной башни должен был стать пан Юрий Скаржинский с паном Янковским. Пан Дубровский с Петрушевским заняли Мясницкую башню. Главный городской шанец был поручен Томашевичу, войту польской юрисдикции, а маленький шанец – Яцковскому; был отдан приказ сделать насыпь и для третьего шанца; с этого шанца впоследствии один очень искусный еврей-пушкарь причинил много вреда туркам.

Так распорядившись, все отправились ужинать к пану генералу подольскому, который во время этого пиршества особенно чествовал пана Володыевского; усадив его на почетное место, он угощал его вином, едой, занимал разговором, предвидя, что после осады к его прозвищу «маленький рыцарь» потомство присоединит титул «Гектор каменецкий». Володыевский заявил, что он намерен до последней капли крови послужить отчизне и с этой целью хочет в кафедральном соборе связать себя обетом, и просил разрешения епископа сделать это завтра же. Ксендз-епископ, зная, что этот обет может послужить на благо отчизне, охотно согласился. На другой день в соборе было торжественное богослужение. Благоговейно слушали его и рыцари, и шляхта, и солдаты, и простолюдины. Пан Володыевский с Кетлингом лежали ниц перед алтарем; Кшися и Бася стояли на коленях тут же за решеткой; обе они плакали, зная, что этот обет может подвергнуть опасности жизнь их мужей. По окончании обедни епископ обратился к народу с Дарами; тогда маленький рыцарь встал и, опустившись на колени на ступенях алтаря, сказал взволнованным, хотя и спокойным голосом:

– За особые благодеяния и многие милости, ниспосланные мне Господом Богом, Иисусом Христом, Сыном Божьим, даю я обет и клянусь, что подобно тому, как Господь Бог и Сын Божий оказали мне помощь, я до последнего издыхания моего буду защищать Святой Крест. Понеже поручено мне начальство над старым замком, то клянусь и обещаю, пока жив и владею рукой и ногой, не впускать в крепость неприятеля, в нечестии живущего, со стен осажденного города не сойду и белого флага не вывешу, если бы мне даже пришлось погибнуть под развалинами… В том да поможет мне Господь Бог и его Святой Крест. Аминь!

Торжественная тишина воцарилась в костеле, потом раздался голос Кетлинга:

– Даю обет, – сказал он, – что за особые благодеяния, оказанные мне этой моей отчизной, буду защищать замок до последней капли крови и скорее погибну под его развалинами, чем допущу неприятеля войти в его стены. Обет сей приношу от чистого сердца и в искренней благодарности: в том помоги мне Господь Бог и Святой Крест. Аминь!

Тут ксендз наклонил дароносицу и дал к ней приложиться сначала Володыевскому, потом Кетлингу. И, видя это, многие рыцари подняли шум в костеле, послышались крики:

– Все мы клянемся! Погибнем друг подле друга! Не падет крепость! Клянемся! Клянемся! Аминь! Аминь! Аминь!

Сверкнули сабли и рапиры, вынутые из ножен, и заблистали на весь костел. Осветились грозные лица, горящие огнем глаза, и шляхту, и солдат, и народ охватило несказанное воодушевление. Потом зазвонили в колокола, загремел орган. Епископ запел: «Под твою милость!..» В ответ ему загремело сто голосов. Так молились за крепость, которая стояла на страже христианства и была ключом Речи Посполитой.

По окончании богослужения Кетлинг с Володыевским под руку вышли из костела. С ними прощались, их благословляли, ибо никто не сомневался, что они скорее погибнут, чем отдадут замок. Но не смерть, а победа и слава, казалось, носились над ними. Среди всей этой толпы, вероятно, только они одни сознавали, какой страшной клятвой связали себя. Быть может, предчувствовали гибель, нависшую над ними, и два любящих сердца, ибо ни Кшися, ни Бася не могли успокоиться, а когда наконец Володыевский пришел к жене в монастырь, она, задыхаясь от рыданий, как ребенок, прижималась к его груди и говорила прерывающимся голосом:

– Помни… Михал, если, сохрани бог, с тобою несчастье… я… я… не знаю… что со мной… будет!..

И она вся затряслась от рыданий; маленький рыцарь был тоже очень взволнован. Его желтые усики то и дело шевелились, наконец он сказал:

– Что ж, Баська… так нужно было. Что ж, Баська!

– Лучше бы мне умереть, – ответила Бася.

Услыхав это, маленький рыцарь еще сильнее зашевелил усиками и несколько раз повторил: «Молчи, Баська, молчи!» – и наконец сказал, чтобы успокоить дорогую женщину:

– А помнишь, что я сказал, когда Господь вернул мне тебя? Я сказал: «Я даю обет отблагодарить Господа чем только смогу! Если по окончании войны я останусь жив, построю часовню, но во время войны совершу нечто великое, чтобы не отплатить Господу неблагодарностью». Что – крепость? За такое благодеяние и этого мало! Настало время! Неужели надо дожидаться, чтобы Спаситель сказал: «А где же твое обещание?» Пусть меня развалины крепости раздавят, если я нарушу кавалерское слово, данное Господу Богу! Так надо, Баська, вот и все… Будем уповать на Бога, Баська!

XV

В тот же день Володыевский выехал с большим отрядом на помощь Васильковскому, который двинулся в сторону Гринчука, так как прошли слухи, что туда ворвались татары, берут в плен людей, уводят скот, но деревень не жгут, чтобы скрыть свое присутствие. Пан Васильковский тотчас же разбил их наголову и взял много пленников. Пан Володыевский увел их в Жванец, передал пану Маковецкому, приказав их пытать и записать показания, чтобы потом послать эти показания гетману и королю. Татары сознались, что они по приказанию перкулаба перешли границу, получив подкрепление от ротмистра Стингана и валахов. Но, несмотря на пытки, они не могли сказать, далеко ли в настоящее время находится султан со своим войском: они шли впереди беспорядочной массой и не сообщались совсем с лагерем.

Все они показали одно и то же: что султан со своим войском уже двинулся в Речь Посполитую и вскоре станет под Хотимом. В этих показаниях не было ничего нового для будущих защитников Каменца, но так как в Варшаве при королевском дворе не верили в возможность войны, то пан подкоморий подольский решил отправить пленников в Варшаву вместе с их показаниями.

Солдаты вернулись из первой экспедиции очень довольные. Между тем вечером прибыл к Володыевскому секретарь его побратима, Габарескула, старшего хотимского перкулаба. Он не привез ему письма, так как перкулаб боялся писать, но поручил сказать своему побратиму Володыевскому, «зенице своего ока» и «любви своего сердца», чтобы он принял меры предосторожности, и если в Каменце мало войск, то пусть он под каким-нибудь предлогом оставит город, ибо султана ожидают в Хотиме на следующий день.

Володыевский приказал поблагодарить перкулаба и, наградив секретаря, отправил его обратно, а сам тотчас уведомил комендантов о надвигающейся опасности. Известие это, хотя его и ожидшти с минуты на минуту, произвело большое впечатление. С удвоенным усердием стали производить работы по укреплению города. Пан Иероним Ланцкоронский немедля отправился в свой Жванец, чтобы оттуда следить за Хотимом. Некоторое время прошло в ожидании, наконец 2 августа султан подошел к Хотиму. Войска разлились под городом, как безбрежное море, и при виде последнего города, находящегося в пределах турецких владений, из сотен тысяч грудей вырвался крик: «Аллах! Аллах!» По ту сторону Днестра лежала беззащитная Речь Посполитая, которую все эти несметные войска должны были затопить, как наводнение, или превратить в пепел, как огонь. Толпы воинов, не имея возможности поместиться в городе, расположились в поле, в том самом поле, где несколько десятков лет тому назад польские сабли разгромили не менее многочисленную армию пророка. Теперь, казалось, настал час мести, и никто среди этих диких полчищ, начиная с султана и кончая последним слугой, не предчувствовал, что это поле будет дважды роковым для полумесяца. Не надежда, а уверенность в победе воодушевляла всех. Янычары и спаги, толпы ополченцев с Балкан, с Родопских гор, из Румелии, с Пелиона и Оссы, с Ливана, из Кармелии, из Арабских пустынь, с берегов Тигра, с низовий Нила и с песков Африки – все издавали дикие крики, требуя, чтобы их тотчас же вели «на берег неверных». Между тем муэдзины с хотинских минаретов стали призывать к молитве – и все тотчас же утихло. Целое море голов в тюрбанах, шапках, фесках и стальных шлемах склонилось к земле, и по всему полю разнесся, подобно жужжанию пчел в улье, глухой шепот молитвы, и, уносимый ветром, летел через Днестр в Речь Посполитую.

Потом раздался звук барабанов, труб и дудок – сигнал к привалу. Хотя войска шли медленно, со всеми удобствами, но падишах хотел дать им хорошенько отдохнуть после продолжительного пути из Адрианополя. Сам совершил омовение в прозрачном ручье, протекавшем недалеко от города, и уехал в хотимский дворец, а на полях для войска стали разбивать палатки, которые вскоре словно снегом покрыли окрестность. День был прекрасный, солнце клонилось к закату. По окончании последних вечерних молитв весь лагерь предался отдыху. Загорелись тысячи и сотни тысяч огней, и на их мерцание с тревогой смотрели с противоположного замка в Жванце. Костры горели на таком огромном пространстве, что польские солдаты, которые ходили на разведку, отдавая отчет в том, что видели, говорили, что «вся Молдавия занята кострами». Но по мере того как светлый месяц поднимался все выше на небе, гасли и все эти огни, за исключением сторожевых; лагерь мало-помалу утихал, и среди ночной тишины слышалось только ржание коней и рев буйволов, пасущихся на тарабанских равнинах.

На следующее утро, чуть рассвело, султан отрядил янычар, татар и липков, поручив им перейти через мост и занять Жванец, и город, и замок. Храбрый пан Иероним Ланцкоронский не стал ждать неприятеля за стенами крепости, а с сорока татарами, восемьюдесятью киянами и одним собственным полком ударил на янычар во время переправы и, невзирая на густой ружейный огонь, так смял эту превосходную пехоту, что она рассыпалась и стала отступать в воду. Между тем чамбул с помощью липков переправился через Днестр и ворвался в город. Дым и крики указали храброму пану подкоморию, что город уже в руках неприятеля, и он тотчас же приказал отступать от переправы, чтобы прийти на помощь несчастным жителям. Пешие янычары не могли преследовать, а он во весь опор помчался на помощь. Он уже был почти у города, как вдруг его придворные татары перешли на сторону неприятеля. Наступила крайне опасная минута. Чамбул и липки, предполагая, что измена татар произвела замешательство среди поляков, со страшной силой ударили на пана подкомория. К счастью, кияне, воодушевленные примером вождя, дали сильный отпор, а полк подкомория вскоре сломил неприятеля, который, впрочем, и не мог устоять против регулярной польской конницы. Земля около моста покрылась трупами татар, особенно липков: как более стойкие, по сравнению с ордынцами, они дольше выдержали на поле сражения. Немало было вырезано липков и на улицах местечка; тогда пан Ланцкоронский, увидав, что со стороны реки приближаются янычары, скрылся за стену крепости, послав в Каменец гонца за подкреплением.

Падишах не собирался даже в первый же день овладевать Жванской крепостью, основательно предполагая, что ею овладеет сразу при общей переправе войск через реку. Он хотел только занять город и, думая, что высланных им отрядов совершенно достаточно, не посылал больше ни янычар, ни ордынцев. Янычары, которые переправились уже через реку, после отступления пана подкомория заняли опять город, но не сжигали его, надеясь в будущем найти в нем убежище и для себя и для других отрядов, но зато стали хозяйничать в нем с саблями и кинжалами в руках. Они не щадили ни женщин, ни мужчин, ни детей и убивали всех топорами; татары занялись грабежом.

Вдруг с крепостной башни было замечено, что со стороны Каменца приближается какая-то конница. Услыхав об этом, пан Ланцкоронский сам взошел на башню в сопровождении нескольких офицеров; внимательно и долго смотрел он в подзорную трубу и наконец сказал:

– Это легкая конница из хрептиевского гарнизона, с которой пан Васильковский ходил к Гринчику. По всей вероятности, его самого теперь послали к нам на помощь.

И он опять стал смотреть.

– Вижу волонтеров, – вероятно, пан Гумецкий.

Минуту спустя он прибавил:

– Слава богу! Там и сам Володыевский. Я вижу его драгун. Мосци-панове, сделаем мы вылазку и с божьей помощью прогоним неприятеля не только из города, но даже за реку.

Сказав это, он стремглав бросился вниз, чтобы собрать киян и свой полк. Между тем в городе татары первые заметили приближавшиеся отряды и с пронзительным криком «Алла!» стали выстраиваться. По всем улицам послышались звуки барабана; янычары построились в ряды с такой быстротой, на какую не была способна почти ни одна пехота в мире.

Чамбул помчался, как вихрь, за город и бросился на легкоконный отряд. Чамбул этот, не считая липков, которых сильно потрепал пан Ланцкоронский, был втрое многочисленнее Жванского гарнизона и приближавшегося отряда, а потому татары без колебания напали на пана Васильковского. Но пан Васильковский, неустрашимый юноша, который жадно бросался на всякие опасные предприятия, приказал людям пустить лошадей вскачь и, нисколько не задумываясь о численности неприятеля, летел на него, как ураган. Такая отвага смутила татар, которые вообще не любили стычек врукопашную. И вот, несмотря на крики ехавших сзади мурз, несмотря на пронзительный свист дудок и бой барабана, призывавшего на «кейсим», то есть к обезглавливанию неверных, они начали удерживать лошадей, – ими, видно, овладела тревога; наконец, на расстоянии выстрела от польского отряда, они рассыпались в разные стороны, выпустив целую тучу стрел в мчавшихся на них всадников.

Пан Васильковский, не зная ничего о янычарах, которые построились в ряды по другую сторону местечка, погнался стремглав со своими людьми за татарами, или, вернее, за половиной чамбула, догнал их вскоре и стал рубить тех, у которых лошади были похуже и которые не могли спастись бегством. Тогда другая половина чамбула вернулась и намеревалась окружить его, но в эту минуту налетели добровольцы и подоспел пан подкоморий с киянами.

Татары, сжатые с разных сторон, в одно мгновение рассеялись как пыль; и вот началась погоня то массой, то врассыпную; земля устилалась трупами татар, которые падали один за другим, особенно от руки Васильковского: в пылу битвы он один бросался на целые толпы неприятеля, как сокол налетает на стаю подорожников или воробьев. Но пан Володыевский, воин дальновидный и спокойный, сдерживал своих драгун. Как охотник сдерживает горячих псов, держа их на привязи, и выпускает их только тогда, когда увидит сверкающие глаза и белые клыки страшного кабана, так и маленький рыцарь, пренебрегая трусливой ордой, смотрел, нет ли за нею спагов, янычар или какого-нибудь другого отборного войска.

Вдруг перед ним появился пан Иероним Ланцкоронский со своими киянами.

– Благодетель! Янычары стоят у реки, прижмем-ка их! – воскликнул он. Володыевский вынул рапиру из ножен и скомандовал:

– Вперед!

Драгуны подтянули поводья, чтобы вернее управлять лошадьми, потом наклонились слегка и дружно двинулись вперед. Они шли сначала рысью, потом вскачь, но все еще не пуская лошадей во весь опор. Только, миновав дома у реки с восточной стороны, они заметили белые шапки янычар и увидели, что им придется иметь дело уже с регулярными войсками.

– Бей! – крикнул Володыевский.

Лошади вытянулись так, что почти касались брюхом земли и взрывали копытами комья затверделой почвы.

Янычары, не зная, какая сила идет на помощь Жванцу, действительно направлялись к реке. Один отряд, человек в двести, был уже у реки, и первые его ряды садились на плоты; другой, не меньший по численности, в полном порядке шел за ним; увидав несущуюся конницу, янычары остановились и мгновенно повернулись фронтом к неприятелю. Ружья мелькнули у них в руках, и раздался стройный залп. Вдобавок неустрашимые воины, рассчитывая, что товарищи, оставшиеся на берегу, поддержат их огнем, не только не рассыпались после выстрела, но с громкими криками бросились вперед и бешено набросились с саблями на конницу. Это было безрассудство, на которое способны были только янычары, но они за него дорого поплатились: конница не могла, если бы даже и хотела, удержать лошадей, обрушилась на них, как гром, и, смяв в одно мгновение янычар, стала раздавать смертельные удары.

Под силой натиска легли первые ряды, как колосья под вихрем. Правда, многие падали только от напора и, вскочив, бросались врассыпную к реке, откуда другой отряд давал залп за залпом, прицеливаясь высоко, чтобы поражать драгун над головами своих. В рядах янычар, стоявших у паромов, было заметно минутное колебание: садиться ли им на паромы или по примеру первого отряда ударить на конницу? Но вид бегущей толпы, на которую напирала лошадьми конница и которую она рубила с каким-то бешенством, удержал их от этого последнего шага. По временам эта толпа, когда на нее слишком напирала конница, поворачивалась вдруг и в отчаянии начинала огрызаться, как огрызается дикий зверь, когда видит, что для него нет спасения. Стоявшие на берегу янычары могли видеть, как на ладони, что в рукопашной борьбе с такой конницей им устоять невозможно – так она неотразима. Защищавшихся янычар рубили с такой ловкостью и быстротой, что немыслимо было уследить глазом за движениями сабель. Как бывает в зажиточном хозяйстве, когда работники молотят хорошо высушенный горох, и от их сильных ударов дрожит все гумно, и вылущенные зерна отскакивают во все стороны, так и от звона сабель гремело все прибрежье, а кучки янычар, убиваемых без пощады, рассеивались во все стороны.