скачать книгу бесплатно
Добра божественный сосуд?..
Социальное значение «Кулака» очевидно – поэт пробуждает интерес к городскому пролетариату и мастерски разбирается в экономической основе его умственных и нравственных недостатков; Никитин обрабатывает основной тип поэмы с проницательностью, соединенною с гуманным сочувствием, этим первым условием истинно художественного созерцания. В то время, когда писалась поэма, литература интересовалась более мужиком-бедняком, чем городским пролетарием. С этой точки зрения «Кулак» является новинкою сенсационною и предтечею «Нравов Растеряевской улицы» Глеба Успенского.
Эстетическое значение поэмы, однако, значительно ниже ее значения социального. Фигура Лукича описана превосходно, это правда, но и только она одна. Весь бытовой фон верен, но улегся бы гораздо лучше в прозу, в которую поминутно проваливается суховатый и бледноватый стих поэмы.
«Дневник семинариста» можно охарактеризовать двумя словами. Это записка автобиографического характера в манере «Очерков бурсы» Помяловского, которые, впрочем, не могли быть известны Никитину, ибо вышли в 1862 году, позже «Дневника семинариста». Много теплого говорит Никитин о товарище своем Яблочкине, мечтавшем об университете, но преждевременно скончавшемся. Дневник ведется от имени сына бедного деревенского священника и кончается грустным эпизодом. В ответ на речь об университете отец говорит сыну только: «Видишь?» – и указывает на обнаженные поля и пустое гумно…
Настроения никитинской чистой лирики (в смысле негражданской) могут быть подразделены на: 1) созерцание природы; 2) морально-философские думы; 3) любовные излияния. Таков порядок настроений и по числу отражающих их стихотворений: больше всего Никитин интересовался природой, затем морально-философскими (отчасти философско-религиозными) думами и только на третьем плане – женщинами.
Природа, которою вдохновляется поэт, – русская природа степной полосы. Никитин любит контрасты зимнего оцепенения и весеннего пробуждения этой природы. В стихотворении «Весна на степи» (1849) он спрашивает степь, где тот весенний ветерок, который
Освежает твою
Грудь открытую? –
и сетует на зимний мертвенный сон:
А теперь лежишь
Мертвецом нагим;
Тишина вокруг,
Как на кладбище.
В отрывке «Поездка на хутор» (1859) Никитин дает великолепное описание лета в степи, которое приводится здесь целиком:
По всей степи – ковыль, по краям – все туман.
Далеко, далеко от кургана курган.
Облака в синеве белым стадом плывут,
Журавли в облаках перекличку ведут.
Не видать ни души. Тонет в золоте день,
Пробежать по траве ветру сонному лень.
А цветы-то, цветы! Как живые стоят,
Улыбаются; глазки на солнце глядят,
Словно речи ведут, как их жизнь коротка,
Коротка, да без слез, от забот далека.
Вот и речка… не верь! то под жгучим лучом
Отливается тонкий ковыль серебром.
Высоко, высоко в небе точка дрожит,
Колокольчик веселый над степью звенит.
В ковыле гудовень – и поют, и жужжат,
Раздаются свистки, молоточки стучат.
Средь дорожки глухой пыль столбом поднялась,
Закружилась, в широкую степь понеслась…
На все стороны путь: ни лесочка, ни гор.
Необъятная гладь! Неоглядный простор!
«Дрожащая в небе точка» (жаворонка или далекого ястреба), серебристый ковыль, похожий на воду, «гудовень» насекомых, дорожная пыль столбом… какие это все мастерские штрихи, как метко задевают они зрительные, слуховые ощущения, сливающиеся в одном эстетическом чувстве степной красоты! Во всяком случае, природа дает поэту оптимизм. Конец стихотворения «Поэту» (1853) гласит:
Пойми живой язык природы
И скажешь ты: прекрасен мир!
Оптимистически-философское чувство близко к религиозному экстазу и незаметно переходит в последний. Философская дума поэта граничит с его молитвою – пантеистического склада, как у большинства истинных лириков. Пантеистическое чувство Никитина непосредственно и наивно, как у ребенка; недаром он в грациозной идиллии «Лесник и его внук» (1854) с большим сочувствием описывает пантеизм мечтательного ребенка, возбужденно повествующего деду:
Вдруг зашумели березы, орешник, и лепет, и говор
По лесу всюду пошел, словно гости пришли на беседу…
При этом мягко и ласково звучит рационалистическое возражение деда:
Ох ты, кудрявый шалун, наяву начинаешь ты грезить!
Ветер в лесу зашумел – у него это чудо большое!..
Вообще, Никитин довольно редко возносится в высоты мистического экстаза. Его философские думы чаще всего ограничиваются областью морали. Мораль эта носит ярко выраженный стоический характер. В стихотворении «Н. Д.» (1849) он проповедует культ страдания, очищающего сердце человеческое:
И если бы от самой колыбели
Страдание досталося тебе,
Как человек, своей высокой цели
Не забывай в мучительной борьбе.
Стоицизм у Никитина берет верх над унынием. Никитин не умеет плакать в минуты тоски: он сердится. Любопытно сравнить элегический «Дуб» Мерзлякова («Среди долины ровныя») и байронический «Дуб» Никитина (1850); финальный куплет этого стихотворения гласит:
Не знает он свежей прохлады,
Не видит небесной росы
И только – последней отрады –
Губительной жаждет грозы!
В стоическом стихотворении «Тайное горе» (1850) скрытный поэт воспевает «молчаливое горе» и «гордое горе»:
Участье – жалкая отрада.
К чему колени преклонять?
Свободным легче умирать.
Легче ли жить, будучи «свободным индивидуалистом», – в это наш русский стоик не вникает: он боится смерти. Одно из предсмертных, очень известное стихотворение Никитина «Вырыта заступом яма глубокая» (1860) – могучий, заключительный аккорд, достойный всей стоической морально-философской лирики поэта. Как герой стихотворения «Портной», поэт роет себе могилу еще заживо, но только в воображении, и в последний раз прощается с природой и любимыми своими птицами:
Гостья погоста, певунья залетная,
В воздухе синем на воле купается,
Звонкая песнь серебром рассыпается.
К людям же обращается с гордыми и отчасти брезгливыми словами:
Тише! О жизни покончен вопрос!
Больше не нужно ни песен, ни слез!
Причем в этих же словах слышатся и моральная строгость к самому себе (не нужно «песен»), и великое благоговение к божественной силе рока, ставящей пределы человеческому существованию…
Если никитинская лирика созерцаний природных и морально-философских дум и грез высокохудожественна и прекрасна, то чисто любовная лирика Никитина слаба и малоинтересна. Поэт слишком много рассуждает и слишком мало чувствует наедине с женщиной. В стихотворении «Не повторяй холодной укоризны» (1853) он представляет любовь с одной социальной ее стороны и жалуется… на свою бедность. Никитину свойственен своеобразный тон любовной лирики: вздохи бобыля по невозможному для него семейному счастью. В стихотворении «У него нет думы» (1856) он рисует себе картину счастья семьянина:
Сядет он усталый
С милою женою,
Отдохнет в беседе
Сердцем и душою.
На дворе невзгода,
Свечка нагорает…
На полу малютка
Весело играет.
И мрачно думает про свою бобыльскую долю:
Облаку да ветру
Горе перескажешь
И с подушкой думать
С вечера приляжешь.
Отчасти в неуспехах своей сердечной жизни виноват сам поэт; он сознается в своей эгоистической скрытности (в стихотворении «День и ночь с тобою жду встречи», 1856):
Такова моя отрада;
Так свой век я коротаю:
Тяжело ль – молчать мне надо,
Полюблю ль – любовь скрываю.
Гражданская лирика Никитина затрагивает темы политического и общественно-культурного значения. Никитин – патриот. Его прославило стихотворение «Русь» (1851), в котором он восхищается не только своей родиной, но и отечеством во всей совокупности и целостности его природных и исторических судеб. Он в восторге от разнообразия климатических условий. Несмотря на наивность отдельных публицистических идей, все стихотворение свидетельствует об искреннем и сильном патриотическом чувстве поэта. Никитин любит крепко централизованную Россию; его идеал «империалистический», не без примеси «уваровщины» (самодержавие как абсолютизм; православие как монопольно-государственная религия; народность в смысле послушания полицейскому режиму). Никитин ясно видел связь великой внутренней политической разрухи после севастопольского разгрома с крепостным правом и относился к последнему с брезгливым отвращением, которое чувствуется, например, в стихотворении «Староста» (1856). Гроза крестьян – староста на барщине – обрисован Никитиным резкими и мерзкими штрихами. Не забыты и гаремные повадки старосты (по примеру помещиков), и наказание им чернобровой непокорной бабы. Заключение самое благополучное… для помещика. Недовольство аграрным бесправием чувствуется и в стихотворении «Соха» (1857), особенно в заключительных строках:
На меже трава зеленая,
Полынь дикая качается;
Не твоя ли доля горькая
В ее соке отзывается?
Уж и кем же ты придумана,
К делу навеки приставлена?
Кормишь малого и старого,
Сиротой сама оставлена.
Из всех явлений русской социальной неурядицы всего больнее для Никитина бедность, да притом честная, выбивающаяся из сил работою бедность; он воспел трудовую бедность в стихотворении «Уличная встреча» (1855) – в образе золотошвейки Аринушки, про которую рассказывает ее мать:
Работала, работала
Да лишилась глаз.
Связала мои рученьки:
Ведь чахнет от тоски;
Слепа, а вяжет кое-как
Носчишки да чулки.
Чужого калача не съест,
А если и возьмет
Кусок какой от голода,
Все сердце надорвет.
И ест, и плачет, глупая,
Журишь – ответа нет…
Вот каково при бедности
С детьми-то жить, мой свет!
Всего мучительнее для поэта видеть трудовой «пот бедности». Вспомнив о своем беззаботном детстве в стихотворении «Помню я, бывало, няня» (1856), он рассуждает:
Видишь зла и грязи море,
Племя жалкое невежд,
Униженье, голод, горе,
Клочья нищенских одежд,
Пот на пашнях за сохами,
Пот в лесу за топором,
Пот на гумнах за цепами,
На дворе и за двором.
Самые наболевшие и вдохновенные, прямо из сердца, строки посвящены поэтом российской бедности во вступлении к стихотворению «Портной» (1860):
Пали на долю мне песни унылые,
Песни печальные, песни постылые.
Рад бы не петь их – да грудь надрывается.
Слышу я, слышу, чей плач разливается:
Бедность голодная, грязью покрытая,
Бедность несмелая, бедность забитая!
Днем она гибнет, и в полночь, и заполночь,
Гибнет она – и никто нейдет на помочь;
Гибнет она – и опоры нет волоса,
Теплого сердца, знакомого голоса…
Нам остается сделать выводы из всего изложенного и коснуться вопроса о месте Никитина в истории русской литературы. Никитин создал поэму «Кулак» и ряд мелких стихотворений, посвященных частью меткому изображению быта и нужд городского пролетариата, частью вдохновенной передаче оригинальных, мужественных дум и ощущений индивидуального и социального характера; многие из его стихотворений – крупные жемчужины в венце всероссийской лирической музы. Так как слава – достояние не одного таланта, но и всей личности, то строгое соответствие между высоконравственной жизнью Никитина и его задушевной лирикой обеспечивает за поэтом весьма долгую, если не вечную, память в благодарном потомстве. Что касается места в истории русской литературы, то, кажется, будет правильным признать Никитина посредствующим звеном между Кольцовым и Некрасовым в области народнической лирики.
Но, связывая народническую поэзию Кольцова и Некрасова своей лирикой как посредствующим звеном, Никитин вместе с тем преобладает над обоими поэтами как личность, имеющая нравственное право требовать и от них, и от всех других русских общественных деятелей стоического параллелизма между словом и делом. Никитин может позволить себе гневно восклицать (в стихотворении «Поэтуобличителю»):
Будь ты проклято, праздное слово!
Будь ты проклята, мертвая лень!
Покажись, с своей жизнию новой,
Темноту прогоняющий день!
Потомство ему верит!
Лирика 40–50-х годов XIX века
В самом начале сороковых годов имя и поэзия Жуковского окружены еще ореолом. На примере Некрасова можно видеть, как тяготело творчество Жуковского над молодыми поэтическими силами. «Мечты и звуки» Некрасова (1840) – это в значительной части слабые перепевы именно Жуковского. Мы находим здесь порывы в туманную даль, мечты о загробной лазурной стране, «где радость и любовь вечна», плач о несчастливой любви, поэтическое очарование молитвенных, мистических настроений и даже балладу со всеми мрачными атрибутами самых «страшных» баллад Жуковского:
Не шум домовых на полночном пиру,
Не рати воинственный топот –
То слышен глухой в непробудном бору
Голодного ворона ропот.
Пять дней как у матери вырвав дитя,
Его оглодал он, терзая –
и т. д. в том же роде. Так писал и печатал не один Некрасов, а многие, имена которых памятны только по рецензиям Белинского. Менее подражателен, чем Некрасов этого периода, но воспроизводит долею ту же романтическую мечтательную грусть поэт Огарев, более известный как преданнейший друг и сподвижник Герцена. Преобладающий мотив его поэзии – тихая, скорбная покорность. «Смиренье в душу вложим и в ней затворимся – без желчи, если можем», – приглашает он друзей, когда «лучшие надежды и мечты, как листья средь осеннего ненастья, попадали и сухи, и желты…». Его «Путник» мог быть написан Жуковским:
Дол туманен, воздух сыр, туча небо кроет,
Грустно смотрит тусклый мир, грустно ветер воет.
Не страшися, путник мой, на земле все битва;
Но в тебе живет покой, сила да молитва!
Он просил людскую толпу: «Меня забудьте, ради бога, вы на проселочном пути», он охотнее всего предается сладким и грустным воспоминаниям обо всем, «что было, что сладко сердце разбудило и промелькнуло навсегда», ему нравится тихое умиление видеть, «как в беспечном сне лежит младенец непорочный, как ангел Божий», и т. д. Но были в его поэзии попытки выразить и более энергичные и жизненные ноты, и о них мы упомянем в своем месте; все же значительнейшая часть творчества Огарева проникнута тем романтическим настроением, в котором жила преобладающая часть думавшей, мечтавшей и учившейся в те годы русской молодежи…
