Забытый человек

Эта улица была для него родной, хоть жил он здесь немногим более десяти лет. Здесь жили его бабушка и дедушка, когда были еще молодыми и только познакомились. Потом они уехали, но без малого пятьдесят лет назад дедушке к выходу на пенсию дали однокомнатную квартиру на улице его молодости. Теперь в ней жил он сам со своей семьей – сначала только с женой и дочерью, а потом и с родившимся уже здесь сыном. Конечно, однокомнатная квартира для четверых была очень тесной, но советская власть закончилась, новое жилье надо было покупать самому, а цены были такими, что заработать нужную сумму он не мог. Он вспоминал, как когда-то бабушка жаловалась, что денег не хватает, а дедуся отвечал: «Лизочка, ты же видишь, что я честно работаю и все до копейки приношу в дом. Обманывать и воровать я не умею и не стану, грабить тоже. Давай стараться жить на те деньги, что мне платят за мою работу». Это было, когда социализм только строили, теперь его уже сломали. А что изменилось?

Сергей Сергеевич помнил эту улицу с детства. Тогда она была другой: она была вдвое у́же и вымощена брусчаткой, как на Красной площади. Он с родителями жил тогда в комнатке в коммунальной квартире не так уж и далеко отсюда, и каждое воскресенье, а суббота тогда была в школе учебным днем, да и для родителей стала выходным уже на его памяти, они всей семьей обязательно навещали бабушку с дедушкой. Иной раз они ходили сюда пешком, потому что троллейбуса было не дождаться. Дедушки с бабушкой уже не было, но все здесь хранило память о них и о его собственном детстве, было родным.

До дома от метро было всего пять-семь минут пешком, но за это время все рабочие неурядицы и проблемы ушли куда-то на задний план. Он шел домой. Он уже был практически дома.

* * *

Поднявшись пешком на третий этаж, а он даже с полными сумками предпочитал ходить по лестнице, а не пользоваться лифтом, Сергей Сергеевич подошел к своей двери. Он не стал звонить, чтобы никого не отвлекать от их дел, а открыл сам. На звук открывшейся двери первым отреагировал сын:

– А, это ты, пап. Что ты сегодня так рано?

– Да настроение было какое-то нерабочие, поэтому ушел вовремя. А ты кого ждал?

– Никого. Просто ты обычно позже приходишь, и я подумал, это сестренка после работы заехала.

– А что она звонила, обещала?

– Да нет, просто. Ну ладно, пап, я там с ребятами на связи. Мы только что поели с мамой, так что извини, у нас там команда, мне пора.

– Если чаю или еще что, ты зови, ладно?

– Ладно.

Сергей Сергеевич переобулся, прошел мимо открытой двери в ванную, где, склонившись, стирала жена. На кухне достал купленный творог, хотел было убрать его в холодильник, но оставил на столе, чтобы жена убрала сама, куда ей надо – «где положишь, там возьмешь».

Плотная занавеска, которую опускали на ночь, была подвязана, открывая проход в их комнату. Вообще-то комната в квартире была одна, а дверь в нее была напротив входной двери. Это уже они сами перегородили вытянутую комнату двусторонним шкафом-купе и прорубили в стене второй проход с кухни, в который Сергей Сергеевич вставил из бруса дверную раму. Получилось две мини-комнаты: одна, чуть поменьше, сначала была для дочки, а вторая для него с женой, а позже и с сыном. Когда родственники предложили дочке бесплатно пожить в пустующей однокомнатной квартире, на ее место перебрался сын.

Сергей Сергеевич переоделся, подошел к открытой двери. Санузел в их крохотной квартире был совмещенным, раковина была занята тазиками и стираемой одеждой. Жена по-прежнему стирала в ванной. Он молча стоял и смотрел на жену. Та обернулась.

– Что, уже пришел? Тебе в туалет?

– Я бы еще обувь помыл и руки тоже, – попытался пошутить Сергей Сергеевич.

– Сейчас, минутку. Ну все, иди. Ой! – она взялась рукой за поясницу.

– Ну что же ты руками-то все стираешь? Почему не в машинке?

– Вечно ты всех учишь! Ты, вон, как гвоздь в стену вбить, полку повесить, кран починить, лучше бы сыну рассказал и показал, а с готовкой и стиркой без твоих советов как-нибудь обойдусь.

Сергей Сергеич взял оставленные у двери туфли, зашел в туалет и закрыл за собой дверь.

– Ты суп будешь? – прокричала с кухни жена.

– Что-то мне вообще ничего не хочется, – ответил Сергей Сергеевич, ругая себя, что поддался при ответе своему настроению и эмоциям вместо простого согласия.

– Не хочешь – не ешь. Если передумаешь, кастрюля на плите, еще теплая.

«Что-то я все не так говорю и делаю», – подумал про себя Сергей Сергеевич, тщетно пытаясь сначала горячей, а потом холодной водой смыть с лица остатки сегодняшнего рабочего дня.

Он тщательно вытер руки и подошел на кухне к жене, взял ее за плечи и с улыбкой посмотрел в глаза.

– Ну, здравствуй. Добрый вечер!

– Добрый вечер. Так суп будешь или я его на подоконник переставлю?

– Буду.

– Только половник вымой, а то он грязный вместе с посудой в раковине. И посуду потом всю помой.

– Хорошо, все помою.

Сергей Сергеевич наклонился и поцеловал жену в щечку.

– Ну все, хватит. Ты тут сам, а мне еще стирки на всю ночь.

– Давай я что-то постираю, когда поем.

– Ты постираешь, как же! Я сама. Ты мне потом выполощешь все, а то у меня уже поясницу хватает.

– Хорошо, сделаю.

Жена снова ушла стирать, а Сергей Сергеевич занялся своим ужином.

* * *

Он заканчивал мыть посуду, когда на кухню вернулась жена.

– Что-то я устала сегодня.

– Отдохни.

– Где тут отдохнуть, когда даже сесть по-человечески негде.

– Чайник поставить?

– Себе ставь – я не хочу.

– Можно идти полоскать белье?

– Нет, я его только что залила обеззараживающим раствором. Ему минут десять надо постоять. Ну, что у тебя сегодня на работе? Как прошла планерка? Как твой Борис Мансурович?

– Ну, как? Как начальству и положено – ругался.

– Все из-за того документа?

– Да. Только теперь перед всеми начальниками отделов.

– Ну, как наработал, так и получил. Начальству виднее.

У Сергея Сергеевича на мгновение сверкнули глаза, сжались кулаки, он чуть не вскипел, но удержался от напоминания ее же слов в отношении стирки и готовки. Он промолчал, сосредоточившись на заливке воды из фильтрующего кувшина в чайник и стараясь говорить как можно спокойнее.

– Если бы это была исключительно моя вина, то было бы не так обидно. Но еще обиднее, что он из-за меня весь отдел наказывает.

– Как это весь отдел?

– Сказал, что не заплатит за выполненную работу и впредь не будет платить, пока я с этим документом не закончу.

– Так закончи.

– Это невозможно. Я же объяснял тебе не один раз, что теперь нужно другой документ разработать, чтобы утвердили этот, а это около двух лет.

– Это для тебя невозможно, для других все возможно! Вон, твой Витька Бондарев – приехал без году неделя, а уже квартиру купил, а ты меня из года в год только словами кормишь про невозможно. Вот у него, наверное, никаких проблем с Мансуровичем нет, поэтому и все возможно.

– Ну что ты опять? Я же говорил, что он на прежней работе денег сумел скопить, а я сюда с долгами переходил. У него и у жены было по своему дому, один они продали, какую-то иномарку продали. Что же ты сравниваешь?

– Да потому что ты только отговорки ищешь и оправдания, а другие все для своей семьи делают.

Сергей Сергеевич сглотнул хотевшие сорваться с языка слова и пошел заниматься стиркой.

Жена что-то продолжала говорить, чем-то возмущалась на кухне, но за шумом льющейся воды и выполаскиваемого белья слов в ванной комнате было не разобрать. Сергей Сергеевич всеми силами пытался загасить поднимающуюся и никак не желающую отступать бурю негодования от несправедливых, как ему казалось, обвинений. Он не мог понять, что и зачем сейчас говорила его жена. Она же знала, что он не слышит ее. Разве не надо подойти к человеку, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли? Разве тот, кто говорит, не больше других заинтересован в том, чтобы его услышали и поняли? К чему тогда весь этот монолог на кухне, для кого? Кого она убеждает, что он такой плохой, никчемный и во всем виноватый? Саму себя? Он подумал, что ей, наверное, просто надо выплеснуть эмоции, как грязную воду после стирки белья. Он постепенно успокоился.

Когда он вернулся на кухню, жена молча пила чай, и он обрадовался, что все уже миновало. Он налил свежезаваренного чаю в свой стакан в красивом металлическом подстаканнике, подаренном дочерью на юбилей, и тоже сел за стол.

– Ну давай, – спокойным голосом начала жена, – расскажи мне, как ты видишь нашу дальнейшую жизнь, что ты собираешься делать.

– То, о чем мы с тобой говорили, то, на что ты согласилась, то и буду делать. Уволюсь. Поеду за границу консультантом на год. Там будет две вакансии, постараюсь пройти конкурс хотя бы на одну, а это контракт на три года. Возьму вас к себе. Там накопим деньжат, если не на квартиру целиком, то хотя бы на существенный взнос.

– То есть ты собираешься уехать, бросить нас здесь, чтобы мы в этой помойке жили, а сам будешь за границей шиковать?

– Шиковать я не буду. Я же принял их предложение только после твоего согласия. Мы же вместе почти месяц обсуждали все за и против и решали. Ты же согласилась.

– А кто здесь будет по судам таскаться? Все на мне? И дом, и сын, и еще суды?

– С адвокатом мы все обсудили и обо всем договорились. Сейчас надо только ждать определения даты рассмотрения нашего дела против городских властей. Как только дата определится, он даст мне знать, и я обязательно приеду.

– А потом, после суда?

– А что после суда? Ждать официального решения, получить его на руки.

– Но с ним же надо будет по всем инстанциям ездить, чтобы нас восстановили в списках нуждающихся в жилье.

– Ну, извини, это, наверное, мне сделать будет сложнее.

– То есть все на мне?

– Наверное, да, это на тебе. Зато можно будет квартиру купить не по рыночной, а по государственной стоимости.

– Я и говорю, что опять на меня все вешаешь. А что на работе будешь делать? Ты там уже сказал?

– Нет, на работе никто не знает. Только в кадрах, да и то я в сослагательном наклонении говорил, и только про увольнение. Куда, что, как не упоминал и никому говорить не собираюсь.

– Что и Витьке Бондареву не проболтался?

– Ему тем более.

– А что так? Ты же раньше с ним вась-вась, делился абсолютно всем, даже нашими проблемами, как с другом.

– Друг у меня один, зато настоящий – это Андрей. Но я и ему ничего пока не говорил. Для него это, конечно, будет проблема.

– А для него-то с какой стати?

– Ну пока все работы для их компании выполняли мы, а я за все отвечал. Без меня будет сложнее. Конечно, я чему-то своих научил, но им без меня будет сложно.

– Хочешь для всех хорошим быть? И отделу будет тяжело, и другу, а мы тебе кто? Твой Мансурыч, когда узнает, что ты уходишь, тебе вообще не заплатит, а тебе и не надо! Ну, давай, отказывайся от наших денег, раздавай их всяким дашам и клашам, как ты уже делал, когда он им премии срезал. Конечно, тебе же деньги не нужны! Все для других! Тебе насрать, что семья живет в невыносимых условиях. Что у меня уже ни сил, ни здоровья, ни нервов не осталось, что я на сына уже срываюсь. Ты же у нас «хороший»! Что же ты для любимой жены и детей не можешь быть хорошим, заботливым мужем и настоящим отцом? В кого твой сын вырастет? Какой пример он видит перед глазами? Про себя уже не говорю. Сколько раз повторяла, что здесь жить нельзя?! Я здесь задыхаюсь, мне дышать нечем, я жить здесь не могу. Не можешь квартиру нормальную купить, как у всех, тогда сними мне отдельную, чтобы я там жить могла, если тебя здесь все устраивает! У тебя одни отговорки: я работаю, я стараюсь. А нет ни квартиры, ни денег! Ну, купи квартиру, если ты работаешь! Почему все другие живут как люди – одна я как…? Только горбачусь здесь с утра до ночи на вас всех. Я что рабыня, служанка. Работаешь – так найми себе домработницу: пусть здесь порядок и чистоту наводит, по магазинам носится, обеды готовит! Ты утром ушел, сел в своем кабинете и только лясы точишь целый день с анями-манями. Как ни слышу, так будто мужиков у тебя на работе нет – одни бабы. И сам ты как баба! Только языком мелешь, а ничего не можешь! Ни-че-го! А я в этой… Ну, нельзя же это называть квартирой! Ты всю жизнь мою загубил! Если и есть, что хорошего вспомнить, так это только в школе, с мамой, папой и сестрой. А как за тебя вышла, так и жизни больше нет, и вспомнить нечего. Ну что ты молчишь?! Сказать нечего? То мать твоя мозг выносила, теперь ты доводишь. Ну уехали от нее, но здесь же жить нельзя! Или вся твоя любовь – это одна фальшь и сплошное вранье, одни пустые слова? Что ты можешь?! Трепло, а не мужик! Ну как с тобой сын сможет стать настоящим мужчиной?!

Резко открылась дверь в комнату, оттуда вышел сын, встал в коридоре и с исказившимся лицом закричал во всю силу своих легких:

– Хва-тит-а-рать! Оба!

О вернулся к себе и громко захлопнул за собой дверь.

В квартире на мгновение повисла тишина, сквозь которую просачивались казавшиеся теперь не раздражающими, а мирными звуки шумной улицы за окном.

Жена молча ушла в ванную комнату, а Сергею Сергеевичу вдруг в голову пришла чудная мысль: «Эх, знал бы Борис Мансурович, что мне приходится выслушивать дома. Это от своей семьи мне уйти некуда, а на работе всегда можно сделать выбор. Может быть, тогда понял бы, что оскорблениями и публичной поркой от меня вряд ли чего можно добиться. Ну, так незачем мне еще и его проблемы на себя взваливать – своих хватает».

Сергей Сергеевич раздвинул диван-кровать, постелил, лег и задремал. Когда пришла жена, он подвинулся к ней, обнял за плечи и попытался поцеловать.

– Отстань! Отодвинься. От тебя воняет! Фу!

Остатки сна моментально сняло как рукой. Он отодвинулся, насколько это было возможно, повернулся на спину и попытался сдержать подступающие слезы. Справившись с эмоциями, он тихонько встал, взял одежду, вышел на кухню и поплотнее задернул штору.

Он оделся, сел за стол и уставился пустыми глазами в стену. Внутри было абсолютно пусто. Не было ни обиды, ни боли, ни мыслей, ни желаний. Даже чисто женский вопрос «За что?» лишь на миг мелькнул в подсознании и растворился в пустоте. Снова захотелось плакать от собственного бессилия и от того, что его не понимают самые близкие и дорогие ему люди. Даже сын в этом сегодняшнем скандале считал их равно виноватыми, как будто это он, Сергей Сергеевич, кого-то в чем-то обвинял или упрекал, а не просто пытался объяснять, что все не обязательно так, как видится другим.

Вдруг в его голове промелькнула сумасшедшая мысль, и он начал лихорадочно искать бумагу и хоть что-то пишущее, чтобы ее не упустить. Закончив писать, он уже взял себя в руки, постелил на полу кожаное пальто, скрутил куртку себе под голову и, накрывшись банным халатом, заснул.

Утром автопилот, конечно, уже не работал и все требовало от него осознанных действий. Ему не хотелось ни кофе, ни чаю. Он оделся, потом все-таки не удержался и бесшумно подошел к спящей на кровати жене.

Он видел всю ту же молоденькую девушку, в которую когда-то влюбился и которую хотел сделать счастливой. Ему было до боли обидно, и он чувствовал себя виноватым в том, что не может ей объяснить, а она не может понять, что счастье не приходит с квартирой или деньгами, что человека нельзя сделать счастливым – счастливым человек может стать только сам. Он не стал ни касаться, ни целовать ее, как накануне, боясь потревожить сон или вызвать негативные эмоции. С печалью он долго смотрел на нее, потом очень тихо ушел, бесшумно закрыв за собой дверь.

Рядом с кроватью остался листок бумаги, на котором он утром переписал то, что пришло к нему перед сном.

Есть песни, которые люди поютБез устали и без намека на лень.И песни им новые силы даютИз месяца в месяц и изо дня в день.– Ты самый никчемный мужик на земле!Да ты и мужик, и отец никакой!О детях не думаешь и обо мне.Всегда и во всем занят только собой!Твердишь о работе, но это обман.Когда бы ты делом был занят хоть чуть,То не был бы вечно пустым твой карманИ вверх продвигался твой жизненный путь!На что ты способен? Ну, сам посмотри!Ни кран починить, ни с детьми поиграть.Живешь эгоистом, один, без семьи.Что будет твой сын о тебе вспоминать?Как изредка с папой в «Макдональдс» ходил?Не лыжи, хоккей и футбол во дворе,А лишь «Чупа-чупс», ди-ви-ди, «Хэппи мил» —Хорошая память о детской поре!Хоть что-нибудь сделал ты в жизни своей,За что благодарность бы мог заслужить?Зачем заводил ты семью и детей?Хотелось «как все», «как положено» жить?Живем в тесноте, в нищете, как скоты!Я разве мечтала о жизни такой?!Мечтала о счастье, а что сделал ты?Да я просто дура, что стала женой!Что было хорошего в жизни моей?Что вспомнить – так только до встречи с тобой,Из школьных да ранних студенческих дней,Пока я не стала «замужней вдовой».Хоть мужа нашел бы ты мне наконец,Пока я не стала старухой седой.Я б тут же ушла от тебя под венец,Узнала бы счастье, любовь и покой.А ты только нервы мне день ото дняИзводишь бездельем и ленью своей.Уж лучше одной, чем такая «семья».Ушла бы, да жалко невинных детей.Устала тебе каждый день повторять:Квартира нужна, а не это «купе».Но ты ничего не готов предпринять,Что есть – и за то благодарен судьбе.Нет сил и нет слов мне бороться с тобой.Как будто со стенкою я говорю.Как только твоею я стала женой?!Как смел ты сказать мне когда-то: «Люблю»?!– Слова этой песни, как музыка мне.Я с ними сроднился, и я к ним привык.Я слышу их всюду, порою во снеМне кто-то поет, что, мол, я не мужик.День свадьбы тебе как поминки и боль.Ты пой, если это тебе по душе,О счастье, надеждах, загубленных мной,О так и не сбывшейся светлой мечте.Ты пой, но при этом, прошу, не сердись,Что в искренность слов я не верю твоих.Я знаю, нелегкая выпала жизнь,Связав наши судьбы в одну для двоих.Я знаю, что сил не хватает порой,Что многое нужно и многого нет,Что муж твой не гений, совсем не герой…Но я помолчу, если можно, в ответ.Ты пой, если песня тебе по душе.А я потерплю – это мне не впервой.Веками об этом поют для мужей.Так пой же и ты мне, любимая, пой!Конечно, приятнее было бы мне,Когда бы иные слова ты нашла.Но, видимо, рано и в жизни моейПора эта просто еще не пришла.Но я и сейчас не ропщу ни о чем,Завидна и радостна доля моя —И в будни, и в праздники, ночью и днемЛюбимая песню поет для меня!

Артур Каджар

Ангел

Бабушка распахнула шторы и проворчала:

– Сколько можно спать, день давно на дворе!

Утреннее летнее солнце ворвалось через щели в зеленых деревянных ставнях, широкими теплыми полосами освещая пляшущие пылинки в воздухе. Комната, в которой спали я, младшая сестренка и две двоюродные сестры, отделялась от гостиной белой застекленной панельной перегородкой.

Сестры были младше меня, я только-только вступал в подростковый возраст, очень сильно вымахал за последний год, обогнав сверстников и остро ощущая чрезмерную худобу и неуклюжесть.

Бабушка намазала бутерброды маслом и медом, мне – без меда, у меня болел коренной зуб слева.

– Доедайте и марш за водой, по десять раз каждый. Мыть вас буду.

Я сказал, что не хочу сегодня мыться, и разозлил бабушку.

– Это еще что такое? Думаешь, вымахал и можешь свои порядки устанавливать? – прикрикнула она. – Мыться не будете – вши заведутся, и что я вашим родителям скажу?

– Как будто мы в детском саду, – буркнул я в ответ, но все равно как миленький потащился вниз за ведрами.

Деревянная лестница со второго этажа двумя пролетами спускалась в центр сада, по периметру обложенного каменной кладкой. Во дворе с раннего утра до захода солнца слышалось кудахтанье беспокойных кур и гудение пчел.

На первом этаже двухэтажного дома была тихая и полупустая комната со старым диваном и сундуком, набитым дядиными книгами. В жаркие дневные часы больше всего я любил, завалившись на диван, читать. И сейчас я глянул с тоской на недочитанную книгу, но на крыльце стояла готовая батарея ведер и бидонов разных размеров, которые бабушка выдавала нам согласно возрасту, и о чтении пришлось на время позабыть

– Десять раз, – крикнула сверху бабушка, – буду считать!

Улочка, обсаженная тополями, делала крюк и заканчивалась у старой церкви из темного замшелого туфа. Тут же был и единственный на все село родник, который бил сильной струей из бронзового наконечника, торчащего из полуразбитого хачкара. Вода набиралась в длинную поилку, возле толпились вперемешку куры, гуси и воробьи.

Здесь было место встреч деревенских женщин, которые не торопились расходиться, судача о новостях, знакомых, погоде – обо всем вперемешку. У входа в церковь на плоских, нагретых солнцем камнях всегда сидели несколько старушек в платочках. Шум, гам, смех женщин, кудахтанье кур, колокольный перезвон – эти звуки примешивались к шуму воды из родника, которая била так мощно, что ведро заполнялось буквально за несколько секунд и нужно было изловчиться, чтобы не обрызгаться при этом.

На пятом по счету походе за водой, когда я наполнял и отдавал сестрам их ведерки и бидончики, я увидел позади в очереди высокую девочку, явно не деревенскую, одетую по городской моде и в слишком короткой по деревенским меркам синей юбке. Она весело смеялась и говорила о чем-то с другой девочкой, смуглолицей толстушкой в длинном сарафане.

Перед тем как заполнить свои ведра, я пропустил стоявшую сзади женщину с бидоном в одной руке и младенцем в другой, а затем и подружку-толстушку. В итоге оказался рядом с высокой девочкой, и чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. Она оказалась одного роста со мной, большеглазая, с немного круглыми щеками и черными вьющимися волосами до плеч. На шее блестел медальон.

Незнакомка смело улыбнулась, и на щеке появилась ямочка. Точно такая же имелась и у меня, из-за чего я старался поменьше улыбаться. Я вдруг увидел себя со стороны – худой неуклюжий мальчишка, с ободранными коленками, пропустил свою очередь, чтобы таращиться на красивую взрослую девушку-старшеклассницу.

Но в этой улыбке незнакомки и ясном искрящемся взгляде мне почудилось, что я ей понравился и она одобряет мою уловку. Никому я так долго не смотрел в глаза и продолжал бы смотреть, если бы она не рассмеялась:

– Ну, чего ждешь? Наливай.

Я моргнул, проглотил слова и жестом показал ей, что уступаю. За моей спиной кто-то недовольно заворчал.

На обратном пути я чувствовал, что лицо у меня горит, оставшиеся походы к роднику пролетели незаметно. Каждый раз, огибая церковь, я искал глазами в толпе у родника белую блузку и синюю юбку, но, видимо, в том доме, куда она приехала погостить, сегодня был не банный день.

Вечером бабушка по очереди купала нас в большом тазу и, когда дошла моя очередь, я заявил, что сам помоюсь.

– Меня застеснялся? Или, думаешь, подался в длину и сразу взрослым стал? – рассердилась бабушка. – Давай раздевайся, и без разговоров.

После купания я отправился поиграть в карты к Валерику, который жил двумя домами подальше от нас. Его из Тбилиси привозили обычно на все лето, как и нас из Еревана. Но по сравнению с нашим его пребывание в деревне было просто королевским. Во-первых, ему повезло с бабушкой, которая не контролировала каждый шаг. Во-вторых, у него водились деньги, и он мог покупать сладости в деревенском магазине. И в-третьих, у него был переносной японский кассетник. Он делился со мной своими благами, больше из-за того, что я обладал лучшей в мире рогаткой и временами одалживал ее на пару часов.

Валерик, полненький и громогласный, несмотря на то, что был младше меня на год, на все имел готовое мнение и, казалось, был в курсе всего на свете.

Я боялся, что он поднимет меня на смех, но все равно почему-то не удержался и рассказал ему про встречу у родника. Когда я описал девушек, Валерик облизнул ложку, которой ел халву из банки, и заявил:

– Знаю, кто такая. Тоже из Тбилиси, Анжела зовут, приезжает сюда к двоюродной сестре, на лето. Сестру зовут Ася, ее мать какой-то дальней родственницей моей бабо приходится.

Потом добавил, начав тасовать карты:

– Мне бабо не разрешает к ним ходить, когда эта Анжела у них. Не связывайся с ней, она старше тебя. К тому же испорченная.

– Это в каком смысле испорченная? – поразился я.

– Ну, мини-юбку носит. Шуры-муры крутила с кем-то, встречалась, говорят.

– Ну и что, что встречалась?

Валерик как-то противно скривил губы.

– Уж не знаю, что они там на этих встречах делали, – хихикнул он.

Я разозлился:

– Ни фига не знаешь, а языком треплешь. Еще раз про нее так скажешь – по башке врежу!

Мы с Валериком уже несколько раз в драках выясняли отношения, и он знал, что я сильнее его, так что он просто промолчал. Играл я невнимательно и проиграл партию.

– Влюбился, что ли? – Валерик кинул на меня взгляд поверх карт.

Я строго посмотрел на него, но, убедившись, что он не собирается смеяться, отбросил карты и сказал как можно равнодушнее: