скачать книгу бесплатно
Жить талантливым убийцей – совсем не просто…
Но в последние годы радость от блестяще проделанной работы странным образом перестала посещать меня. Вернее, застревать во мне, будоража однообразие жизни миражными, мифическими праздничными блестками и серпантинами. Более того, в моей натуре стала преобладать угрюмость, неприятие и раздражительность, какой-то стариковский мудрый пессимизм, – мол, какая кому разница. Пять или восемь трупов будет в моем личном годовом послужном списке? Не станет от моей работы чище, здоровее, счастливее в этой солнечной действительности. И, следовательно, нужно уйти. Уйти добровольно из нее. Более-менее с порядочной биографией, написавши которую в назидание несмышленышам-потомкам, завещать ее близкому другу.
Не однажды прокрутив в собственных мозгах подобную стариковскую ересь, я не претворял ее в действительность по двум элементарным причинам.
Во-первых, друга, которому я смог бы доверить описание своей истинной творческой биографии, у меня нет, и, видимо, никогда не будет. Всех более-менее близких моей душе существ я собственной волей перевел в иной мир. Загробный, из которого некоторые особенно притягательные, дорогие для моего сердца навещают меня. Навещают со словами благодарности и нежности.
Ну, а во-вторых, я все никак не удосужусь усадить себя за написание мемуарных тетрадей, которых наверняка бы случилось не менее чертовой дюжины.
И потому несколько потосковав, наедине… наедине с единственной своей многолетней подружкой-утешительницей – кристалловской «Столичной», – я вновь со скрываемой, негромкой дрожью сердечной ощущал в себе, в своем бестелесном существе, которое и называется душою – зудение беспрерывное, ежедневное, сводящее с ума и повергающее в жесточайшую депрессию: сердечную черную скуку, если мне, по каким-то не зависящим от меня обстоятельствам, не удается совершить свой творческий акт – акт очередного убийства, – и только совершивши, отправивши намеченную жертву в бесконечный путь, который зовется одним ласковым словом – смерть – я вновь на какое-то короткое удивительное время чувствовал себя приобщенным к этой земле, к этой местности, к этой стране, в которой довелось мне появиться на свет божий, в этом моем теперешнем обличии, с этим скучающим сердцем, тоскующей душою, с мозгами, переполненными черт знает чем…
Чего скрывать от себя-то: с недавних пор я пребывал в состоянии графоманствующего графа Толстого, который не испачкавши, не измаравши очередную партию девственно чистых порубленных рулонов бумаги, не чувствовал себя нужным на этой земле, среди этого множества родных и пришлых физиономий, лиц и ликов.
Я когда-то не верил этому состоянию, считал его кривлянием, показухой художника, который не изживши из себя накопившееся художество, готов изойти к самому себе неразрешимой ненавистью и готов оттого добровольно уйти в иные запредельные миры. И если бы только гениальное вымарывалось на листы, – ведь сермяжная ремеслуха перла, напирала, вываливаясь через край добровольного каторжника.
Возможно, у художников, у сочинителей ремесленная размазня неизбежна. Мое же ремесло не предполагает лишь одной мастеровитости и натасканности. При этом, как и профессиональный поднаторелый беллетрист, я не нуждаюсь в каких-то специальных сверхсложных приспособлениях.
Руки, голова – вот, собственно, и все приспособления.
Все остальные тонкости всегда при мне, точнее, во мне, в моей сущности человеческой. Мои нервы, моя интуиция, а впрочем, и потовые железы всегда в моем распоряжении.
Это в старом милом кино персонажи обильно смочены глицериновым потом в сценарные мгновения, когда они вынуждены изображать переживания убийцы… Возможно и даже наверняка настоящие человеческие персонажи в момент акта смертоубийства и источают потовые благовония, – нервная система чрезвычайно индивидуальна у каждого. Кто-то насквозь промокает во время сношения с половым партнером. А кто-то – и в рядовой очереди за хлебом насущным.
По моему мнению, потеющие персонажи – это есть первейший признак вырождения. Потому что существо, мнящее себя человеком, обязано в образцовом порядке содержать свою нервную систему.
Субъект, смакующий вагоно-ресторанный напиток, именно и относится к вырождающейся расе. Он не замечает, что обширные залысины его глянцевы и оттого еще более отвратительны. Бесформенный нос так же в победительном сверкании, а крылья точно надраены вазелиновым маслом. Редковолосистые усики являют собой форменное неприличие, оттого что щетинисты и по-монгольски разрежены, точно с ними специально возились, выщипывали. На этом мерзки полированном самодовольном лице разве что только мочки надавленные помидорностью не в потовых испарениях, но зато в левой женственные причиндалы: черный камушек и золотое миниатюрное распятьице.
Я еще в творческом раздумье: где же и в котором часу сотворить творческий акт с этим потеющим господином…
Но самое скверное, что мне уже скучно. Мне кисло на душе, словно я наглотался без меры какой-то минеральной водицы, отчего в горле объявился гастритный непроталкиваемый комок. Он в сущности мифический, но от осознания этого неопровержимого факта нисколько не легче.
Художник с кислым катарным мироощущением, – что может быть незанятнее и подлее.
Я предчувствую, что и устранение этого самодеятельного гурмана будет никак незанимательным, и вечерние прессхроники поведают о сем рядовом событии скупо, с тусклым выражением засыпающего на ходу вечернего уголовного репортера, которому многочисленные умерщвленные трупы приелись до утренней похмельной тошноты.
Я уже сочувствовал будущему снурому хроникеру, выдавливающему из своего обширного хроникерского опыта какие-то занимательные краски-подробности.
Мне было жаль и публику, обожающую эту специфическую жизненную рубрику, когда после трудовых рутинных будней она уютно устраивается в домашнем продавленном кресле и любовно, и жадно устремляется к ней, ища там жутко растерзанные человеческие останки, с описанием инструментов и орудий насилия…
Репортер еще в похмельном профессиональном ожидании, трудящаяся публика в предвкушении, – а мне уже ведомо, что этот разговорчивый малый убудет в мир иной по элементарной прозаической причине: в связи с сердечной недостаточностью…
– Прошу прощения! Вы на сердце никогда не жаловались?
– На сердце? А почему я должен жаловаться на сердце? Батенька, зачем мне жаловаться на сердце, если я не осведомлен о его месторасположении. Я, батенька, не шучу. По школьной анатомии я помню, мы проходили… Где-то вот здесь. Я верно указываю?
– Нет, несколько ниже. Впрочем, я прошу прощения, что перебил вас.
– Да нет, ничего. А что, батенька, вас что-то беспокоит? То-то я смотрю, вы не притронулись к своей рюмашке. Правда, курите вы больше меня, грешного. А я вот не могу, чтоб не оснаститься огненной водицей. По правде говоря, коньяк не первый сорт. Но за неимением лучшего… Так вот, если вам не прискучила моя тема, а я полагаю, что на кредитных операциях я собаку съел, и прошу заметить – не одну!
Да, я осведомлен: мой лоснящийся моложавый господин съел не меньше дюжины всяческих собачонок-шавок – мелких, малооборотистых фирм и фирмочек, – из воздуха отечества миллионы пока еще не научились стряпать. И все коммерческие познания моего визави не от многочисленных платных курсов по грамотной спекуляции недвижимостью, деньгами и прочими ценными бумагами, а из самой практической гущи, в которой ему довелось еще вариться в светлые праздничные кумачовые годы советского режима.
Да, именно этот безо всякой конфузливости и рефлексии потеющий господин сегодня хозяин этой жизни, хозяин всех этих уныло улегшихся за окном необозримых российских загаженных, захламленных, неприбранных просторов. Вернее сказать, один из полноправных владельцев.
У этого сочащегося владельца есть собственные самолетные ангары, в которых покорно дремлют его личные самолеты на винтовой и реактивной тяге.
Он коллекционирует загадочные восточные фигурки нэцкэ и вертолеты, любовниц и авангардную постмодернистскую пачкатню, в которой наверняка ничего путного не видит.
Он уже позволяет себе быть не спонсором, не ростовщиком, но меценатом-филантропом.
Этот болтливый господин уже может плевать на всяческую благопристойность, и ужравшись на какой-нибудь очередной меценатской презентации, ужравшись в стельку, не употреблять патентованные чужеземные антиалкагольные пилюли, а затолкавши в рот замасленные собственные персты тут же, за банкетным столом облегчиться от желудочных масс, перенасыщенных всякой супервыдержанной божественной влагой: коньячной, винной и прочей. А затем, сбросивши лаковые на каблуках штиблеты, влезть в растоптанные подшитые охотничьи валенки и увлечь на модное ретро-танго очередную пиявистую секс-нимфетку из лицея, который финансируется из его личного благотворительного фонда «Юным дарованиям».
А нынче этот владелец своей подлой биографии путешествует инкогнито в обычном пассажирском поезде, направляясь в один из центральных городов России с якобы инспекционной – бухгалтерско-ревизорской целью. Этакий господин Хлестаков со всеми его хлестаковскими замашками, однако же в натуре не голодранец-чиновничешко, а как есть натуральный российский Ротшильд с возможностями члена Совета министров.
Несмотря на всю глянцево-блестящую вздувшуюся внешность мой визави непроходимо недалек и жаден. Правильнее сказать – неизъяснимо скуп, скареден и мелочен. Он не задумываясь рискует десятками и сотнями миллионов, но вместе с тем на гипотетическую телефонную приятельскую невинную просьбу: «Займи пару лимонов до пятницы, а?» он тотчас же бы разразился занудной тирадой классического жлоба-жадины. И приятель в следующий раз сто раз перекрестится, прежде чем вновь решится на незатейливое прошение о приятельском займе.
То есть этот набитый деньгами господин с неизменной страстью заключит с приятелем сделку, если сочтет ее последствия наивыгоднейшими для себя, для своего дела.
В сделке будут фигурировать акции промышленных гигантов, стратегическое сырье и прочие несметные ресурсы, лежащие ныне без движения, как бы даже безхозные, но которые он готов превратить в ценные бумаги: в акции, в сертификаты, в векселя.
Но занять школьному приятелю до получки… Какое, собственно, ему дело, что в младенческую пионерскую пору им пришлось делить школьную обшарпанную парту? Делить с этим неудачником, который, закончивши с блеском медвуз, ныне не способен содержать свое многочисленное семейство. Дипломированный доктор, а в собственной семье не сумел наладить приток народонаселения, – зачал пятерых и теперь нищенствует, как последний сомалийский негр!
В этом самодовольном, доморощенном денежном куле я, точно профессиональный актер, примеряющий роль туповатого и баснословно богатого персонажа, этакого баловня судьбы-злодейки, я, точно дотошный лицедей, изыскиваю какие-то крупицы, песчинки, вкрапления, фракции чего-то положительного, обаятельного, мужского, скрытно добродетельного. Но как ни тщусь, ни прилагаю все свои психоаналитические и умственные усилия – не нахожу, не вижу и проблеска неверного драгоценного золотника сердечности и соучастия в чьей-либо чужой, не собственной биографии.
Имея от природы злопамятную натуру, мой потеющий финансист с помощью изощренных номенклатурных упражнений выковал у себя такой злонамеренный, безоглядный характер, который вовсю и применяет в виде смертоубойного тарана, внедряясь в калашные, еще недавно немногочисленные ряды новоиспеченных собственников и финансовых монструозных акул, пожирающих вокруг себя менее приспособленных…
Мой вольготно разногольствующий сосед в свое время с агромадным пиратским аппетитом употребил на закуску тройку известных скороспелых отечественных магнатов, оснастив их многочисленными миллионами свой многомиллиардный актив. Эта тройка тузов почитала его едва ли не за брата родного.
У одного он и вправду в качестве крестного батюшки выступил.
Другому отдал в жены собственную малолетнюю единственную племянницу, пухленькую лицеистку.
А с третьим породнился особенным древнеримским способом: тайно сожительствовал.
И все трое нынче покоятся на знаменитом закрытом лимитированном столичном кладбище. У настоящего доподлинного императора не может быть вице-императоров, имеющих собственный куш и собственную армию подневольников.
У императора могут быть только раболепствующие помощники и прислужники.
Сейчас он путешествовал в относительном одиночестве. Видимо, решив, что всякого рода соглядатаи, будь то: референты, спичрайтеры, секретари, личные кондитеры и прочие лакействующие за мзду, предстанут скорее обузой и ненужной мебелью, о которую хочешь не хочешь, а зацепишь плечом, прихватишься так, что зубы подвернувшегося мечтаешь пересчитать самоличной властью. Оттого что нервы воспалены, психические флюиды тоже никуда, ни в какие ворота.
– В особенности перед ночной бессонницей ловлю себя на острейшем желании: разрядить рожок «Калашникова» во всякую подвернувшуюся тварь! Так вмочить, чтобы башка в слякотную мякоть обратилась, чтоб босыми ногами в нее вместиться, а?! Сильная картинка! А вы думаете… Почему и надираюсь до состояния риз. А чтоб сил не достало на гашетку-с. Да-с, мистер незнакомец. На гашетку – и кровавые праздничные розы из человека буквально выскакивают, выскакивают… Розы, розы – миллион роз, а? А вы думаете!
Разумеется, в моей голове существовали какие-то умственные вещи, и вообще… Вообще я начинаю принимать этого потеющего финансиста. Я принимаю всю его взмокшую мечтательную сущность. Я начинаю понемногу докапываться до еще невидимой, скрытной и скрытой изюминки, присущей именно только ему, цедящему паршивенький коньячный спирт. Волокущему в медленном танце вонючую влагу по небу, по напряженной гортани. Волокущему свои мысли первому встречному. Волокущему безо всякой оглядки свои остро лелеемые мечты о собственноручном расстреле собственной челяди, – юношеские мечты о миллионах роз…
Собственно, все его юношеские мечтания сбылись. Именно что сбылись. Стали явью. Их запросто можно потрогать в любой момент.
И никто, никакая партийная тварь не запретит!!!
Потому что он – х о з я и н.
Этот перемазанный собственным сальным довольствием сам теперь запрещает или позволяет.
Но выдувать из собственных лакеев праздничные кумачовые гроздья роз он не пробовал…
– Простите! А почему бы и не попытаться, а? Возможно, и бессонница отступила. К чему сдерживать себя?
– Сволочное состояние – лежишь и ни в одном глазу! Сглотнешь пару рюмок «армянского» и опять в постель. А в постели супруга. Спит себе… И заметьте, спит, скотина, с отменным аппетитом! А почему бы не спать-почивать? С пустой-то головой. Да, эта женщина – мать моих детей. И больше ничего. Эта женщина для меня давно чужая. Жить, заметьте, с чужой женой – в этом что-то есть. В особенности с женой друга. У вас нет опыта спанья с женой друга? Очень пикантный опыт. А спать с собственной женой, которая для тебя – есть чуждый элемент… Спать с собственной женой после десятков лет брака – это извращение! Это настоящее издевательство над своей природой. По вашим глазам вижу – тема для вас близка. Верно, мистер незнакомец? А ведь спите с собственной женой?
– Если вам так интересно, – я разведенный. И, к сожалению, пикантных опытов не производил.
– А-а! Все-таки жалеете, что не совратили супруженцию дружка. Сочувствую, так сказать. Еще есть время наверстать, а?
– Я несколько неверно выразился насчет сожаления. Я сожалею, что не могу порадовать вас описанием подобного опыта. Вот и все.
– Э-э, батенька, проговорились, и нечего отпираться. Дело-то житейское, как говорил старина Карлсон. Читали в детстве про проказника Карлсона, а? Детская классика. Отменный мужчина этот Карлсон. Плевать он на всех хотел. Потому что жил по природе, по естеству.
– А если ее расстрелять? Не мечтали о таком опыте?
– Кого расстрелять? Не понял вас.
– Вашу домоправительницу. Жену.
– Это еще зачем?
– Чтоб бессонница не мучила, и вообще… Для опыта.
– Милый мой! Я что, похож на мастера мокрых дел, да? В моем лице присутствуют черты кровожадности, да? Трезвый человек, и такую ахинею несете. Я деньги делаю, не трупы. Делать трупы – это другая специализация. А я, мистер, профессионал! Я знаю…
– Извините. Я пошутил. Простите за некорректную шутку.
– А потому что брезгуете пить железнодорожный коньяк. Бережете свое драгоценное здоровье. А скажите-ка, зачем вам хорошее здоровье? Вы кто? Может, вы агент ЦРУ? По вашим глазам вижу – опять попал в яблочко! Заметьте, я превосходно стреляю. Я отменный стрелок! У меня карабин – именной, заметьте, – от самого премьера. Вы разбираетесь в оружии? Агент ЦРУ обязан разбираться в оружии.
– Вы можете заказать. И вашу жену отстреляют по всем правилам наемного убийства.
– Вы, агент такой могущественной конторы, предлагаете мне, мужу, который… Слушайте, а ведь вы киллер! Черт возьми – по всем вашим повадкам, – вы киллер. Наемный заурядный палач.
То-то я чувствую от вас специфический запашок. Могильный, окончательный. Не бойтесь, я не собираюсь стучать. Убивайте себе на здоровье. То-то я смотрю на ваши руки… Сосредоточенные такие, спокойные, неласковые, непотеющие. Профессиональные руки наемника. А зря вы не пьете. Боже, как же хорошо эта гадость легла на душу! А закажу-ка я вам салатец морковный. Для вашего брата – морковка – это все… Эй, голубушка! Да-да – я тебя. Запиши спецзаказ. Вот для этого симпатичного мистера парочку морковин. Вам как – покрошить, или целиком предпочитаете?
– Извините нас, ничего не нужно. Господин шутить изволит.
– Да не стесняйтесь, е-мое! Все за мой счет. Мистер, стесняется признаться, что зарабатывает деньги трудным и неблагодарным ремеслом. Его ремесло требует каждый день морковки. Чтоб глаза не уставали, чтоб зорче… Чтоб через пять минут спецзаказ стоял у меня на столе! А мне еще полштофа этой же гадости. И, знаешь, голубушка, сделай глазунью на сальце. На солененьком сальце. Уважаю соленые шкварочки. Утеха детства!
Запись вторая
Не существует на свете более изящного и старинного рукомесла, как истребление своих ближних. И пока существует человек, он приумножает способы по устранению ближних из этой жизни. Еще до всех законопоучительных библейских заповедей человек разумный, становясь все более изощренным и опасным для всего сущего земного, прежде всего оттачивал свое мастерство на ниве смертоубийства себе подобных.
В свое время пришедшие христианские века ни в коей мере не пошатнули всей его мировоззренческой кровожадной сущности. Не звериной, а именно человеческой ненасытной (и никогда не насыщаемой) кровожадности.
Я никогда не задумывался о подобных хрестоматийных мудреных категориях, пока лично не соприкоснулся с этой самой как бы потаенной, неафишируемой стороной человеческого бытия.
Безусловно, я догадывался, что человеческое существо в настоящем своем обличии – есть настоящее исчадие земного ада.
И все дьявольские похоти и прихоти уживаются в повседневной жизни неообывателя, как уживались и у давно сгинувших его предков, о пошлой и героической жизни которых он в некоторой степени осведомлен. Причем эта историческая просвещенная осведомленность абсолютно ничего не меняет в его нынешнем цивилизованном представлении о своей всегдашней и, в сущности, заурядной смертоносной сути.
И я в точности знаю, что не прослыву оригиналом, раздаривая направо и налево свои унаследованные природные органичные привычки и инстинкты по членовредительству и убиению себе подобных существ.
Будучи по призванию русским интеллигентом, я однажды вообразил себя в некотором роде уникумом, то есть как бы не от мира сего. Я решил изжить из своей сущности естественные кровожадные наклонности. Самостоятельно выкорчевать их из себя.
Расстаться со своими милыми человеческими привычками я захотел с вполне прагматической целью, – выбраться, выброситься из этой человеческой стаи. Превратиться, преобразиться в отпетого одиночку, презирающего эту сбитую общими кровожадными интересами стаю. В конце концов избавиться от повседневной рутинной привычки сосать сужую приевшуюся человеческую кровь.
Я попытался стать гурманом, которому в пищу пригодны лишь природные злаки, овощи, фрукты и обыкновенная родниковая хрустальная вода.
Я попытался стать эстетствующим недотепой, которому наплевать на свою жизнь, на свое человеческое естество.
Я попытался отринуть и забыть скуку своей прирожденной человеческой ограниченной органичности.
Я попытался влезть в чудесное чистое воздушное платье городского схимника-созерцателя.
Я не стал верить в христианского Бога, не покаялся у православного попа. Я просто разрешил себе смотреть на себя, на окружающую жизнь как бы со стороны. Стать ближе к зверю, к стулу, к этой чарующей русской картине, которая не собирается сотворить из меня остывающий труп… Этому стулу, этой волшебной мягкой поленовской картине «Московский дворик» я нужен живой, с теплым уставшим задом, с живыми благодарными глазами. И зверю по прозвищу Киллер я очень еще пригожусь, потому что он мой домашний кот, который всегда хочет жрать, всегда жаждет моей редкой ласки…
Обнаружив в своей человеческой натуре сердобольность, мягкотелость, созерцательную сентиментальность и прочие нежизнеподобные, нежизнеутверждающие символы (которые никогда не превратятся в истинно человеческие стимулы по выживанию в этой текущей смутной действительности), я не восхитился собою, – я нехорошо, с психопатическим надрывом, странной неизъяснимой тревогой, запаниковал…
Я стал изъясняться сам с собою вслух привычными отрадными тирадами: раз мне таково повезло, что я заимел возможность появиться на белом свете в образе людском, то я все равно же обязан выжить именно в этом малоудачном образе мужского рода, справедливо выжимая из рядом живущих жизненные их соки для прокормления своего, человеческого, с большой горьковской буквы – Я.
Чем с большей нетерпимостью и беспардонностью буду я выжимать, высасывать эти чужие жизненные соки, тем более меня будут почитать, возвеличивать, страшиться, восхищаться, ненавидеть, уважать и даже любить – и всегда же во все время моего земного пребывания преклоняться и раболепствовать, поднося и подбрасывая в виде дани и корма своих собственных оппонентов, нелюбимых соседей, родственников и прочих таких же мелкокровососущих, кровожадненьких, но неудачливых на поприще человеческого вампиризма и людоедства…
Да, было такое дело, – вздумал стать уникальной нечеловеческой личностью. Разумеется, думать о себе в превосходной степени никто не запретит. Но самостоятельными усилиями отколоться от коллектива, который прозывается человеческим сообществом, перестать следовать законам его – это нужно быть по меньшей мере каким-нибудь старинным Пришвиным, или аскетом-старцем…
Я прекрасно помню, каким тщательным иезуитским образом была устроена травля меня, отбившегося одиночки-еретика. Отбившегося неслучайно, а именно по своей воле, нарочно и наглядно. Даже стая волков не прощает подобной вольницы, а человеческая тем более. При этом последняя наказывает с истинно примерной лютостью, с истинно человеческой мстительностью.
И, втолкнувши израненного и морально избитого, исковерканного в самую середку стаи, люди как бы успокоились за меня, за мою будущность, за мое самовольно попранное человеческое естество.
И я, к удовольствию и удовлетворению некоторых, особенно рьяных защитников человеческой кровожадной расы, вместо черной плебейской неблагодарности затаил в своем сердце образцовую интеллигентскую нежность к своим загонялам-воспитателям.
И нежность моя выразилась буквально в прикладном значении: я устроился вольнонаемным перевозчиком через одну величавую старинную, можно сказать, языческую олимпийскую реку.
Нынче я исполняю многотрудные обязанности старика Харона, переправляющего на противоположный берег реки Леты элитарные ряды окаменелых в собственной кровожадности патрициев, – граждан особо почитаемых мною. Прежде чем разместить элитарную публику в древней шаланде, я их совсем небольно, по-приятельски пытаю.
Попадаются слабоватые духом, не выдерживают моих пыточных (в основном моральных, сердечных, средневековых, из арсенала славного кардинала Торквемады) забав, – спешат сразу же забраться в шаланду. Причем находятся и недовольные моим зрелым полноценным воскрешением и возвращением в лоно человеческое. Эти осыпают меня жалобными недоуменными проклятиями и соглашаются навечно пребывать в моих рабах, лишь бы я повременил с их устройством в качестве почетных пассажиров на одряхлевшую, но не утерявшую своей тысячелетней остойчивости водную посудину…
– А наутро понимаешь, что был неправ. Не в мелочах и всяких там нудных частностях, а вообще. Понимаете, мистер незнакомец?
– Пытаюсь. Но не очень как-то…
– Вы, батенька, трезвый, как учительница начальных классов, так. Я догадываюсь – вы, голуба, не учительница! Вы хуже. Вы интеллигент. Вы, батенька, следите за моей мыслью. Мои мысли стоят миллионы. Миллионы американских кредитных билетов, так. Заметьте, я вам дарю их так! Так. Я, кажется, ответил на ваш медицинский вопрос, – о расстреле моей супруженции. И еще. Еще я вижу кровяные шевелящиеся – ожившие! – розочки на обоях моей спальни… Вижу! Обои, голуба, весьма приличные, – что-то шелковое, китайское, старинное, штофное. Супруженция постаралась! А вы ее советуете укокать. Вы, голуба, приговорили почтенную даму к расстрелу, так? А? Вы, мистер незнакомец, порядочная сволочь и совсем не советская учительница.
– Простите, но зачем переходить на выражения. Не понять элементарную шутку… И потом, имейте в виду…
– Батенька! Голуба, я имею и очень даже внушительный, так. И ежели введу, – без вашего учительского позволения… «Проститутки» тут мне рассыпает культурные! Простите его, потому что он нежная недотрога-учительница.
