скачать книгу бесплатно
* * *
Надо сказать, что дед мой был евреем соблюдающим. Он ежедневно молился, надевал тфилин и талес, читал Тору. Местные старики выбрали моего деда раввином и по пятницам собирались у нас в тринадцатиметровой комнате на шабат. Частенько и по субботам. Можно представить себе какую радость вызывали эти собрания у моей матери. Двое маленьких детей, в стране жёсткая антирелигиозная политика, если донесут на работу, то неприятности гарантированы. Отец смотрел на это спокойно, хоть и говорил, что он атеист. Но никто не донёс, Господь милостив.
Когда мне пошёл восьмой день, мать привезла меня из роддома. В нашей комнатке уже молились десять бородатых еврейских стариков. А когда моя мама вышла на кухню, чтобы что-то себе приготовить, то назад в комнату она уже не смогла попасть. Дверь была закрыта изнутри. В комнате истошно орал младенец – я. Конечно, она сразу все поняла. Мама была врачом и негативно относилась к антисанитарным условиям. Мама кричала, рыдала и билась об дверь, но напрасно. Через некоторое время дверь открылась, вышел седой старец и сказал маме:
– Ну что ты орёшь? Уже всё в порядке. Он же еврейский мальчик, а сегодня его восьмой день.
После этого инцидента я не мог ходить и говорить больше года.
Когда я пошёл в школу, то мне сразу доходчиво объяснили, что вред, который несёт религия, сравним с опиумом для народа. Родители мои всего боялись, будучи обычными советскими людьми, и не вмешивались в просоветскую и атеистическую школьную пропаганду.
Любя своего деда, я счёл своим долгом объяснить ему, что он находится в плену вредных заблуждений.
– Бога нет! – орал я глуховатому деду, а он бегал за мной с палкой, норовя ударить.
Дед оказался стойким к моей антирелигиозной агитации. Что взять с осколка дикого и отсталого царизма?
Иногда, чтобы сделать дедушке приятное, я подходил к нему и кричал:
– Бог есть! – и истово крестился. Это ещё больше раздражало деда. Бил меня всем, что под руку ему попадало. Только через много лет после смерти моего любимого дедушки я узнал, почему он так возмущался. Мне – ребёнку – никто не объяснял, что христианство и иудаизм – это монотеистические религии с различными концепциями, ритуалами и обрядами. А сам дед неважно владел русским языком.
Незадолго до смерти у дедушки стали трястись руки. Потому, когда он утром выносил свой большой синий эмалированный ночной горшок, поочерёдно орошал из него меня и мою маленькую сестру. Родители спали за ширмой в нашей единственной комнате и были недоступны дедушке и его горшку. Потом мать, ругаясь, вытирала пол и стирала наше постельное бельё в корыте. Помню, как я, лежа на кровати, старался увернуться от льющегося из дедова горшка живительного дождя.
Дед мой умер в восемьдесят восемь лет. Он не захотел уступить дорогу трамваю и пошёл на таран. Трамвай оказался сильнее деда, который попал в больницу, где и умер от воспаления лёгких. Дед умер совсем не вовремя, как раз наш дом сносили и могли бы на деда дать лишние метры.
* * *
Мыться ходили в Покровские бани раз в неделю. Когда я чуть подрос, то стали брать и меня. Удивительно, но Покровские бани существуют до сих пор и работают как бани. Калек и инвалидов в мужском отделении было огромное количество. Все воевали. Однорукие, одноногие. Сосем безногие, которые передвигались на самодельных тележках с шарикоподшипниками вместо колёс, отталкиваясь утюгами от земли. Почти все люди в бане были в шрамах от осколков и пуль. Большинство мужиков татуированные.
Татуировки были и оригинальные: у одного мужика при ходьбе нарисованный кочегар закидывал уголь точно ему в задницу, у другого – парочка, вытатуированная на той же складке под ягодицей, при ходьбе методично сношалась. Надписи «Не забуду мать родную», профили Сталина, Ленина носили на теле через одного.
Отец мой участвовал в обороне Москвы, но потом его списали из-за куриной слепоты. Он ничего не видел в сумерках и ночью. Причиной был авитаминоз. Потом, при нормальном питании, зрение у него восстановилось. Однорукие мужики в бане постоянно просили отца потереть им спину мочалкой. Он никому не отказывал. Потом и они в ответ тёрли ему спину. Такой была традиция. Потом отец мыл меня, деда и себя.
Парились в парилке. Был случай в одно из посещений бани. Когда мы зашли в парилку третий раз, мой дед обратил внимание на одного старика, который во время всех трёх наших заходов неизменно лежал на верхней полке. Оказалось, что он мёртв. Мужики спокойно его вытащили, отнесли в предбанник. Вид смерти был тогда для людей привычным.
В начале нашей Красной улицы была пивная. У трамвайной остановки. Это был центр притяжения народа и самое тусовочное место в округе. Там постоянно ошивалось большое количество инвалидов. Почти все они были в военных гимнастёрках со звякающими рядами орденов и медалей. Многие побирались на пиво. Перед Всемирным фестивалем молодёжи 1957 года все инвалиды исчезли с улиц Москвы. Мгновенно. Об их трагических судьбах достаточно написано.
* * *
Невероятно, но я жил первые свои десять лет в таких же примерно условиях, как мой дед, прадед и другие предки на протяжении сотен лет. Туалет на улице, печка, свечи. Конечно, вместо колодца появилась колонка, а вместо очага керосин. Но это не изменило жизнь принципиально. Первый телевизор я увидел лет в восемь-девять. Раз в день по нашей мощённой булыжником улице проезжал грузовик. И вдруг… за последние несколько десятилетий мир кардинально изменился. Компьютеры, интернет, смартфоны, криптовалюта и прочее. В течение моей жизни произошла такая революция в условиях быта людей, которой не было никогда в истории человечества. И никто не удивляется: а почему вдруг?
Детский сад
Мои родители пахали шесть дней в неделю. Не удивительно, что все советские дети воспитывались в детских садах, школах, пионерлагерях. Только в 1967 году в СССР была введена пятидневка с восьмичасовым рабочим днём. В школах и вузах сохранилась шестидневная рабочая неделя с семичасовым рабочим днём.
Мой отец в 1939 году попал в трудлагерь. Он вспоминал, что выжил благодаря тому, что каждый вечер рассказывал товарищам по несчастью «Графа Монте-Кристо». В Советском Союзе очень заботились о преемственности поколений. Я очень хорошо помню мой первый «концлагерь» – летний детский сад от «Москниги» под Вереёй. В середине пятидесятых я проводил там ежегодно две или три летние смены. Помню голубую деревянную терраску, на которой воспитательницы проводили над нами педагогические эксперименты.
Воспитательницами работали грубые деревенские толстые тётки. Не знаю, было ли у них образование. И не совсем понимаю, почему они с истеричной жестокостью боролись с плохими словами, которые иногда выскакивали из наших детских уст. Возможно, больше не с чем было бороться. За плохие, но не матерные слова нас заставляли высунуть язык, затем тётки его хватали и сладострастно тёрли белым вафельным полотенцем. Иногда просто стегали крапивой по голым ногам.
За матерные слова раздевали провинившегося догола на голубой терраске, и все дети обязаны были по очереди его ущипнуть или шлёпнуть ладонью. Я сам пару раз прошёл эти мучения. Рыдая, конечно.
Но не это было самым печальным. Самое ужасное было в том, что воспитательницы вели поощрительную практику доносов и стукачества. Поощрялись доносы детей друг на друга. Доносчику верили беспрекословно без суда и следствия. Эта практика и страх наказания породили нездоровую зависимость одних детей от других. Правда, случаев ложных оговоров не помню.
Однажды я сказал «плохое» слово, вроде «какашка», при Глазкове. На всю жизнь запомнил его фамилию. Он превратился в моего истязателя и хозяина. Заставлял всё время выполнять его прихоти. Кончилось всё плохо – я его избил сначала руками, а потом и ногами. Меня раздели голым на голубой терраске и покарали руками моих товарищей по счастливому советскому детству. Потом вызвали мою мать, но она за меня заступилась. Когда она уехала, я был вынужден много дней постоянно выслушивать от воспитательниц оскорбительные эпитеты в адрес моей матери. Глазков не пострадал, но со мною больше не связывался.
Другой раз при выскочившем «плохом» слове я сам пошёл с повинной к воспитательнице. Тёрли полотенцем язык, я плакал, но зато остался независимым от сотоварищей.
Я так подробно всё это рассказываю, потому что через много лет понял, как меня программировали по-советски, по-ленински. Детский сад был первым коллективом в моей жизни, и нас пытались, наверное, так «социализировать». Толстые грубые воспитательницы вызывали у всех детей отвращение, ненависть и страх. Уже в детском саду воспитатели скорее бессознательно, чем осознанно, выстраивали аналог, прообраз исправительно-трудового учреждения. Они заботливо превращали детей в будущих зеков нашей бескрайней социалистической Родины.
Пионерский лагерь
Первые четыре школьных года я проводил каждое лето в том же лагере от «Москниги». Вспомнить нечего. Со временем моя мать стала работать врачом по совместительству на Мосхладокомбинате № 8 имени А. Микояна в Филях. Моё острое нежелание ехать в лагерь от «Москниги» было наконец услышано родителями, и они решили сменить место моего летнего отдыха.
Последующие годы меня отправляли в пионерский лагерь «Чайка» под Внуково. Этот пионерлагерь оказался полной противоположностью детскому саду и лагерю от «Москниги». Там я узнал, что такое настоящая свобода.
Начнём с того, что этот лагерь был очень богат. Раз в неделю нам давали бутерброд с чёрной икрой. Несколько раз в неделю мы наслаждались мороженым родного хладокомбината, короче, кормили нас на убой. Врачом пионерлагеря была все эти годы подруга моей матери Бетти Соломоновна Ханина. Наши семьи дружили.
Счастье свободы подарил нам – пионерам – мой навсегда горячо любимый пионервожатый Олег Сергеевич Зубаков. Поистине трудно переоценить роль иной личности в истории каждого из нас. Олег служил в армии во время Венгерских событий 1956 года, о чём часто вспоминал. Я попал к нему в отряд двенадцатилетним пионером, когда ему было года двадцать три. Олег работал обвальщиком мяса на хладокомбинате и, безусловно, не имел никакого образования, тем более педагогического.
Искушение
Через несколько дней после начала смены Олег позвал меня и Волчкова (удивительно, как избирательна память) в свою палатку. Не знаю, чем мы ему приглянулись. Он вручил нам рубль и попросил сходить в деревню Рассказовка за вином. Мы с радостью согласились. До Рассказовки было километров шесть лесом по широкой тропе. В магазине купили бутылку «Белого столового» за девяносто восемь копеек, положили в заплечный мешок и вернулись в лагерь аккурат к обеду. А затем произошло невероятное событие.
Олег налил вино в гранёный стакан и протянул Волчкову. Тот выпил и сказал: «Вода». Наверное, так обычно говорил его отец. Олег протянул ему кусочек сахара – закусить. Потом налил вино в этот же единственный стакан и протянул мне. Я выпил и тоже сказал: «Вода». Закусил куском рафинада. Остаток вина допил Олег – наш пионервожатый. Потом мы шли строем всем отрядом на обед и сосны двоились у меня в глазах. Это двоение случилось тогда единственный раз в моей жизни.
Мне было двенадцать лет и мои родители даже помыслить не могли, чтобы налить вина ребёнку. Это было абсолютно невозможно в моей семье.
Мы с ребятами потом иногда собирали в лесу бутылки, сдавали их, а на полученные деньги покупали вино, которое тут же и распивали. Причём вино я пил только в пионерском лагере, дома даже мысли такой не возникало.
Надо отметить, что свобода в пионерлагере «Чайка» была полная. Я мог с завтрака до обеда и с полдника до ужина находиться где мне только заблагорассудится. Мы ходили в аэро порт Внуково за вином и сигаретами, купались в окрестных прудах без всякого присмотра, собирали в лесу орехи, ловили рыбу и тут же готовили её на костре. Это было самое настоящее счастливое детство и отрочество, которое только можно найти в родном Подмосковье.
Я взрослел вместе с Олегом Зубаковым. Каждое лето я попадал неизменно в его отряд вместе с другими ребятами-одногодками. Наша дружба крепла с годами.
Смелость
Одной августовской ночью Олег разбудил своих «любимчиков» – нас было пять или шесть мальчишек. Вожатый предложил нам отправиться в совхозный яблоневый сад недалеко от Рассказовки. Мы взяли заплечные мешки, которые сшили наши матери, и пошли. Настоящих рюкзаков тогда было не достать, как и всего остального. На всю жизнь я запомнил эти ночные походы за яблоками, которые быстро стали регулярными. Тёмный дремучий лес и страшные рассказы, которыми мы развлекали друг друга по дороге. Непременно страшные: про вурдалаков, упырей, оборотней и прочие страсти.
Яблоки ели только всем отрядом. Олег делил всё по-честному. Мы не голодали, но была в этих набегах на яблоневый сад такая романтика, что яблоки казались на редкость вкусными.
«Наш» совхозный яблоневый сад был огромных размеров, но, видимо, урон, который мы ему наносили, в итоге стал заметным и ощутимым. Одной прекрасной тёмной ночью наш небольшой диверсионный отряд встретился с местными пионерами, которых, видимо, призвали охранять совхозный яблоневый сад. Была жестокая драка, но лес густой да ночка тёмная позволили нашей спецгруппе по захвату яблок без потерь вернуться на базу. Однако возникли нежелательные последствия.
Утром следующего дня, когда весь лагерь собрался на традиционную пионерскую линейку, на трибуну вышли начальник нашего лагеря и начальник того самого совхозного яблоневого сада. Совхозник гневно тряс мешком, на котором моя мама предусмотрительно вышила красными нитками нашу фамилию. Меня вызвали из строя, заклеймили позором и всенародно исключили из лагеря. Несмотря на мои заверения, что я спал всю ночь в нашей палате и не мог знать, кто взял мой мешок. Может, у меня украли мешок, а потом кому-то продали. Короче, я уже тогда считал, что не пойман – не вор.
Вызвали мою мать. Она приехала и разрешила проблему. Меня оставили в лагере. Но больше в яблоневый сад мы не ходили.
Любовь
Прочёл в интернете, что «информация на уроках полового воспитания для детей разного возраста должна подаваться соответственно возрасту и в той форме, которая будет понятна и доступна ребёнку».
В один прекрасный день наш пионервожатый Олег Сергеевич Зубаков собрал нас, своих «любимчиков», и предложил вечером тихонько подкрасться к фургону, где хранились наши чемоданы. Там мы сможем понаблюдать в дырки, которых было достаточно в фургоне, как «это» делается.
Мы не заставили себя ждать. И вечером мы увидели, как в фургоне на чемоданах наш пионервожатый Олег занимался любовью с посудомойкой Машей. Потом у всех мальчишек от возбуждения тряслись ноги и нам было неловко смотреть в глаза друг другу. Очень уж сильное впечатление на нас произвело это зрелище.
Через несколько лет я случайно услышал любопытный рассказ нашего лагерного врача Бетти Соломоновны.
Мы были в гостях у Ханиных, и она хохоча рассказывала моей матери: «Однажды ночью стучит мне кто-то в окно. Смотрю – пионервожатый Олег Зубаков в одних трусах.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Маше плохо. Она без сознания. Скорее бежим к ней, – шепчет Олег.
Одеваюсь и бегу за Олегом. Прибегаем к фургону, где хранились чемоданы пионеров. Заходим, а там лежит в обмороке голая посудомойка Маша с раздвинутыми ногами. Ты представляешь себе? Довёл девушку в любовном процессе до бессознательного состояния. Конечно, никто не пострадал, но каков мужик? Ты о таких случаях слышала?»
Сила
Олег Зубаков в то время был мастером спорта по тяжёлой атлетике в полутяжёлом весе до девяноста килограммов. Кто-то из вожатых нашего лагеря тоже занимался штангой. Тогда это был модный вид спорта. У нашего корпуса всегда находился сколоченный из досок помост для занятий штангой. Олег учил нас технике всех трёх движений: рывка, толчка и жима. Рывок – самое технически сложное движение. А жим в 1972 году был исключён из соревнований по поднятию штанги. Мы – мальчишки – тренировались с голым двадцатикилограммовым грифом. Учил нас Олег и приёмам рукопашного боя.
Олег был красавцем-мужчиной атлетического сложения, с крупными чертами лица и невероятно заразительным смехом. Сказать, что мы – мальчишки – любили нашего пионервожатого Олега Зубакова, – это ничего не сказать. Мы его просто боготворили. Он был для нас абсолютным примером для подражания. Сильный, открытый и добрый.
Через много лет я узнал, сколько статей уголовного кодекса нарушал мой любимый пионервожатый, воспитывая нас «настоящими мужчинами» в его представлении. Но тёплое чувство благодарности к этому парню осталось со мной навсегда. Он учил нас любить свободу и независимость, он искренне хотел, чтобы мы выросли смелыми, честными и добрыми. Более того, он учил нас любить нашу советскую Родину. Мы и любили.
* * *
Азбука моего детства и отрочества предлагала выбор: или законопослушная жизнь моего детского сада со стукачеством и пресмыкательством, или асоциальная, но свободная и независимая жизнь моего пионерлагеря. Правда, это я понял только в зрелом возрасте.
Дядя Изя
Реформа 1947 года
Моего дядю – родного брата матери – звали Израиль Исаакович Перлич. Слыша такое имя, ни у кого не оставалось сомнений в национальности его обладателя. Дядя был военврач. Я его помню подполковником. Ему повезло – он в 1940 году попал на Дальневосточный фронт. Там и служил мой дядя Изя всю войну.
К 1941 году там находилась Советская армия в пятьсот тысяч человек, а в 1945 году – 1,7 миллиона. Под конец войны Дальневосточный фронт состоял из пятнадцати армий, пяти тысяч танков, пяти тысяч самолётов и Тихоокеанского флота.
Численность войск противника превышала один миллион человек. На границе с СССР и МНР у японцев было семнадцать укреплённых районов общей протяжённостью свыше восьмисот километров.
Советско-японская война длилась почти месяц: с 8 августа по 3 сентября 1945 года. Вооружённые силы СССР потеряли в войне с Японией убитыми, ранеными и пропавшими без вести тридцать шесть с половиной тысяч человек.
Так что у моего дяди работы было предостаточно, а получив такой опыт, он, конечно, превратился в универсального врача экстра-класса.
Дядя Изя, как и все военнослужащие во время Отечественной войны, был уверен, что его престарелые родители и младшая сестра – моя будущая мама – получают ежемесячное пособие, которое получали все нетрудоспособные родственники военнослужащих. За погибшего на войне родственника тоже давали пособие. В начале войны погиб брат моей матери – другой мой дядя – Михаил. Тем не менее родители мамы и дяди Изи – мои бабушка и дед – умерли с голоду в эвакуации в городе Илек Оренбургской области. Потому что чиновники воровали их пособия. Ничего до материных родителей не доходило. Мать выжила благодаря помощи соседей, которые не имели возможности всем помочь и подкармливали только её – школьницу.
Кому война – кому мать родна. Один сын погиб, другой воюет, а их родители умерли с голоду, потому что какие-то совслужащие воровали их пособия, – такова была реальная жизнь.
* * *
Помню споры дяди Изи с моим отцом.
– Что же, Миша, – нападал на моего отца дядя Изя, – значит, плохим вдруг Сталин оказался? А кто тут чуть не плакал, когда Сталин умер? А кто повторял: «Что теперь с нами будет? Как мы будем жить без Сталина?» Что ж теперь вдруг Сталин палачом оказался? А?
– Так я же не знал правды, – сердился отец. – Правду скрывали. Вот Хрущёв рассказал про сталинский террор, про репрессии, про чистки.
– Как ты не знал? А за что ты в тридцать девятом попал в трудлагерь? Ты шпионом работал? А на какую страну шпионил? Может, ты вредительствовал? Взрывы готовил в магазине «Авторучка», где тогда работал? Всё ты знал, не лицемерь.
Мой отец менял своё мнение синхронно передовицам газеты «Правда», а дядя Изя старался обо всём судить сам. Иметь своё мнение было большой роскошью в те времена, что негативно сказывалось на продвижении дяди Изи по службе.
Запомнился такой, часто повторяющийся диалог:
– А что, Изя, помнишь денежную реформу сорок седьмого? – нападал мой отец. – Я за пару месяцев тебе сказал, что она будет. Источник был стопроцентный. Помнишь, как я на все свои деньги купил кремнии для зажигалок? Небольшой чемоданчик получился, но тяжёлый до неподъёмности. Потом я продал все кремнии оптом и ничего не потерял. Ты помнишь, что ты сказал, когда я предложил купить тебе кремнии для зажигалок? Ты сказал: «Пусть беспокоятся те, у кого деньги нажиты нечестным трудом. Мои деньги – честнее не бывает. Это моя зарплата за время службы с дальневосточными надбавками, зарплата за время военных действий. Моя страна и моя советская власть никогда меня не обманут. Мне – парню из бедноты – советская власть дала всё: образование, работу, зарплату. Это моя власть. Я в неё верю». Не обманула тебя, Изя, твоя власть? Где твои честные деньги?
– Мне и тех хватает, что остались, – отвечал хмуро дядя Изя. – Зато живу не прячась, с открытым лицом.
* * *
Необходимое примечание. Денежная реформа в СССР 1947 года носила конфискационный характер. С этой реформой можно сравнить реформу начала девяностых годов. Одновременно с денежной реформой была отменена карточная система снабжения продовольственными и промышленными товарами. В ходе реформы обмен наличных денег проводился стремительно – в течение одной недели.
Отказ от карточек раньше, чем в капиталистических странах, должен был показать в очередной раз «преимущество» социализма. Власти организовали массовую информационную кампанию, уверяя, что реформа направлена против спекулянтов и зажиточных граждан. Сталин лично работал над формулировками. При этом зажиточные, спекулянты и коррумпированные чиновники, разумеется, не пострадали ни на копейку.
«По вкладам в сберкассах суммы до 3 тысяч рублей обменивались один к одному, по вкладам от 3 до 10 тысяч рублей изымалась треть суммы, по вкладам в размере свыше 10 тысяч рублей изымалась половина суммы. При обмене наличных денег за десять старых рублей давали один новый рубль. Из находящихся в обороте 74 миллиардов рублей к обмену не предъявили свыше 25 миллиардов».
Многие современные экономисты, как, например, Никита Кричевский, считают, что главной целью реформы было изъять деньги у тех из 26,6 миллиона погибших на войне советских людей, которые не оставили наследников.
А абсолютно все военнослужащие Рабоче-Крестьянской Красной Армии в годы Великой Отечественной войны получали зарплату и денежные довольствия. Вкратце дело обстояло так.
Рядовой красноармеец-пехотинец во время войны получал 17 рублей в месяц, снайпер – 30 рублей, лейтенант – 600, майор – 850, полковник – 1200, генерал – 2600 и маршал – 3600–4000 рублей. Простой военврач получал 800 рублей в месяц.
Когда боец попадал в госпиталь по причине ранения, ему платили в два раза меньше – 8,5 рубля. Столько же получали те, кто служил в штрафбатах.
Были и премии. К лету 1943 года премия за лично подбитый танк возросла до 1 тысячи рублей против 500 рублей за год до этого. Вражеский самолет оценивался в 1 тысячу рублей, а участие в бомбардировке Берлина – в 2 тысячи рублей каждому члену экипажа.
За потопленный миноносец или подводную лодку лётчик и штурман премировались по 10 тысяч рублей, а остальные члены экипажа – по 2,5 тысячи рублей. Эти же расценки действовали и применительно к Военно-морскому флоту.
За ордена получали тоже ежемесячные денежные выплаты. Например, Герою Советского Союза платили 50 рублей, кавалеру ордена Ленина – 25 рублей, Красного Знамени – 20 и Красной Звезды – 15 рублей.
Для сравнения: летом 1943 года в тылу среднемесячная зарплата рабочих составляла 403 рубля, у работников здравоохранения – 342 рубля, у работников совхозов – 203 рубля.
Чтобы эти цифры не оставались просто цифрами, необходимо понимать покупательную возможность денег того времени.
«На фронте в системе Военторга можно было купить бутылку водки за 11,4 рубля. В тылу её официальная стоимость составляла 30 рублей, но достать пол-литра по такому ценнику было нереально. Рыночная цена водки доходила до 800 рублей за бутылку. За булку хлеба приходилось отдавать около 350 рублей».
Вот данные первого послевоенного лета 1945 года с колхозных рынков, учитывая разброс цен в республиках: мука, за 1 кг, – 140–300 рублей, мясо (говядина) – 50–100 рублей, молоко, за литр, в пределах 25 рублей, картофель – 10 рублей за килограмм.
За пачку папирос просили от 6,3 рубля официально и до 75 рублей на чёрном рынке. Мужское пальто – 3000 рублей, столько же стоил костюм. Это были настоящие предметы роскоши. Пальто и костюм носили только очень состоятельные люди. Флакон одеколона – 400 рублей, чайник латунный – 500 рублей, кастрюля алюминиевая – 140 рублей.
Отмечу, что многие военнослужащие всех своих честно заработанных денег не видели, поскольку обязаны были покупать облигации Госзайма на «добровольной» основе.
Теперь подсчитаем чистый совокупный доход военнослужащего за все четыре года Великой Отечественной войны.
Рядовой красноармеец-пехотинец за всё время войны мог получить 816 рублей, снайпер – 1440 рублей, лейтенант – 28 800, майор – 40 800, генерал – 124 800, а маршал – сами посчитайте. Простой военврач мог получить 38 400 рублей за четыре года. Получается, что рядовой солдат, если ему повезло и он остался жив, мог на свою совокупную зарплату за четыре года купить по окончании войны два флакона одеколона. Зато офицер мог позволить себе костюм и пальто.
