скачать книгу бесплатно
– О чем?
– О провокации с самолетом. В горах Чехословакии еще действительно кое- где ведутся боевые действия, но пули в фюзеляже нашего самолета принадлежат далеко не чешским боевикам, уж поверь…
– Я догадался. Но только лишь этого мало, чтобы говорить о возможном срыве процесса со стороны про- гитлеровски настроенных соединений, да еще базирующихся далеко от Нюрнберга.
– Еще Вышинский постарается назначить обвиняемым психиатрическую экспертизу, которая признает их невменяемыми, а читай – неподсудными…
– Как это? Какие для этого у него есть основания? – вскинул брови Даллес, явно не готовый к такой тактической хитрости в исполнении полуграмотных крестьян, чей образ Шейнин нарисовал ему минуту назад и который в принципе совпадал с его представлениями об облике советских обвинителей. Собеседник усмехнулся и ответил ему:
– Ты же помнишь эту историю про Гиммлера, который во время посещения одного из концлагерей увидел немецких солдат, закапывающих горы трупов казненных, и после сотого покойника ему стало плохо. Он не смог смотреть на это, а Бах- Зелевски сказал ему, что выполнение солдатами столь грязной работы пагубно сказывается на их психике, что, сами того не желая, они превращают солдат в зверей?
– Помню, – кивнул Даллес. – После этого они стали поручать уничтожение и захоронение узников в основном «травникам» – коллаброционистам.
– Именно. Но суть не в этом. А в том, что, внеся корректировки в лагерные порядки, и сам Гиммлер, и Бах- Зелевски, и остальные все же продолжали посещать концлагеря и созерцать если не сам процесс умерщвления и захоронения, то связанную с ними атрибутику. Дневники Франка, обитые человеческой кожей; усохшие отрезанные головы узников на столе у Зейсс- Инкварта; демонтированные золотые зубы, приходящие из лагерей вагонами к министру финансов Функу для переплавки и оприходования в качестве «золота рейха» – все это было для них такой же повседневностью, как для тебя шпионаж, а для меня фальсификация доказательств по делам в отношении явных врагов режима. Только если шпионаж и фабрикацию дел еще можно как- то оправдать, то это… Это можно объяснить только врожденной кровожадностью людей, массово собравшихся в верхушке рейха. А это – признаки явных психических отклонений. Разве можно судить таких людей как полноправных членов общества?
Даллес присвистнул:
– Ничего не скажешь, оригинально придумано. Мне придется потрудиться, чтобы доказать обратное…
Шейнин обратил внимание на стоящего невдалеке Вышинского. Он был увлечен разговором со своим давним знакомым, судьей от Франции Робером Фалько, но все же не сводил глаз со своего помощника, беседовавшего с американским разведчиком. Лев Романович, конечно, уже выдумал легенду, которую расскажет бывшему кровавому прокурору относительно темы разговора с Даллесом, но понимал, что до конца тот все равно ему не поверит. «Да и плевать, – думал следователь, – ему все равно сейчас будет не до меня…»
– Думаю, он приложит все усилия, чтобы удалить тебя отсюда, – не сводя глаз со своего начальника, ответил Шейнин. – Он сделает все, чтобы не дать тебе работать. Сам же слышал его позицию относительно того, что присутствие твое здесь компрометирует, не дает трудиться и так далее…
– Да…
Даллес хотел было продолжить, но вдруг сзади к нему подошел американский солдат и что- то шепнул на ухо. Он резко встал и выбежал из зала, а, когда спустя 5 минут вернулся, торжественно объявил своему товарищу:
– Ну все, повод для моего присутствия найден.
– ?
– Из Дворца правосудия сообщили – Лей покончил с собой.
2. Первая кровь
23 сентября 1945 года, подвал Нюрнбергской тюрьмы
Тюрьма Нюрнберга была одним из древнейших зданий старого города. По сути, она представляла собой крыло Дворца правосудия, примыкая к нему с правой стороны от входа. Древней она была настолько, что камеры ее вовсе не были похожи на камеры современных тюрем – больше они походили на древние казематы со скамьями вместо стульев и бойницами вместо окон под самым потолком, да еще и с решетками. Камеры были утлые, света было мало. Впоследствии один из подсудимых, банкир Яльмар Шахт так напишет об условиях содержания: «Первоначально в камерах были массивные, крепкие столы, на которых можно было писать. Но такие столы можно было использовать для того, чтобы дотянуться до окон. Поэтому позднее крепкие столы вынесли и заменили неустойчивыми деревянными сооружениями в виде хрупких верстаков, покрытых сверху тонким картоном. Писать на таких столах было настоящим мучением, поскольку поверхность не переставала колебаться. А между тем все одиннадцать месяцев, в течение которых длился трибунал, нам приходилось много писать хотя бы только для того, чтобы снабжать информацией защиту…»
Однако, делать было нечего, выбора не было. Другой тюрьмы гитлеровцы в городе не построили – здесь планировалось проводить съезды партии и пышные конференции, а не разводить преступников и бродяг. Обустраивать быт нацистов союзники также не собирались – не заслужили они того, да и дать им возможность здесь писать значило дать им в руки их же оружие. Потому тюрьма эта была тюрьмой в классическом, страшном и мрачном смысле слова.
Аллен Уэлш Даллес прибыл сюда следующим утром после прилета советской делегации для освидетельствования трупа заключенного Лея – одного из подсудимых на грядущем процессе. Со следами асфиксии на шее в камере его обнаружил охранник из американской военной полиции – именно ее личный состав охранял здание и помещения внутри него. Доктор констатировал смерть в результате удушения, а военный следователь не обнаружил следов криминала. По всему выходило, что Лей покончил с собой. Но в таком случае что здесь делать Даллесу, который с этой минуты формально контролирует следствие по делу и потому не может убыть из Нюрнберга, хотя бы и по настоянию советской стороны?..
Брезентовая простыня откинута в сторону. Грузный, толстый человек с маленькими усиками и седыми волосами на яйцеобразной голове, одетый в какую- то поношенную хламиду, лежит перед глазами разведчика и сложно поверить в то, что некогда он стоял на вершине пирамиды под названием «Третий рейх»…
Информация к размышлению (Роберт Лей). Член НСДАП с 1923 года –ознаменованного «Пивным путчем» Гитлера и его друзей – Лей как раз был типичным представителем того самого «потерянного поколения» молодых людей, прошедших войну, для которых крушение великой Германской империи стало личной трагедией, приведшей к потере идеалов и к поиску новых в радикальных идеях национал- социализма. Его врожденный интеллект вкупе с националистическими настроениями превращал его в клад для Гитлера, активно занимавшегося стяжанием ценных кадров.
Лей был серьезным ученым (докторскую диссертацию защитил в 1920 году, 30 лет от роду), экономистом, знатоком международного права, виртуозным пианистом и скрипачом, ценителем искусства, дружившим с артистической богемой двадцатых и тридцатых годов – от Элюара до Дали… А еще он был оратором и, обращаясь к многотысячной толпе, мог произнести такие вот, к примеру, фразы: «Уличный дворник одним взмахом метлы сметает в сточную канаву миллионы микробов. Ученый же гордится тем, что открыл одного единственного микроба за всю жизнь». При этом он всегда вел себя, как хотел: венчался с одной женщиной, а в мэрии расписывался с другой, спокойно курил на совещаниях, выдыхая дым в нос Гитлеру, смертельно боявшемуся рака горла, устраивал бешеную гонку за рулем автомобиля, в котором сидела чета Виндзоров, открыто дружил с евреями, мог, бросив все дела, улететь с очередной любовницей в Венецию на карнавал… А в это время по радио, на весь рейх, звучал его голос, с особой, точно гвозди вколачивающей интонацией: «Человек должен признавать авторитет!.. Ни раса, ни кровь сами по себе не создают общности. Общность без авторитета немыслима… Авторитет абсолютен! Авторитет – гармония! Авторитет – идеал!»
В 1933 году он возглавил Трудовой фронт. Делать ставку на рабочих в вопросах классовой борьбы придумал не Гитлер, а Карл Маркс, чьи труды экономист Лей не мог не изучать еще на университетской скамье. Чтобы объединить рабочие ряды под своим знаменем, НСДАП решило разогнать профсоюзы, что и было поручено Лею на его новой должности. Но ведь в таком случае рабочего надо чем- то привлечь, заинтересовать, предложить ему какую- то альтернативу. Наставляя своих агитаторов, посылая их на заводы, он так объяснял им самую суть: «Вы должны понимать, что именно мы сделаем. Мы дадим рабочему много не для того, чтобы он этим пользовался, а для того, чтобы получить от него безграничную веру. Дав безграничную веру, мы дадим рабочему все».
В 1935 году Лей на весь мир объявил, что в Германии де- факто отсутствует классовая борьба и начал усиленно строить социализм. При набирающей обороты военной машине это было нелегко: приходилось постоянно конфликтовать с Герингом, Гейдрихом, позже – Шпеером, желавшим наложить лапы на богатую казну Трудового фронта. Но Лей умел давать им отпор.
«Мы жили тогда, как в раю, – вспоминала в шестидесятых годах бывшая работница завода концерна Боша Клара Шпер. – Мы переехали в большую квартиру, где у нас с сестрой была своя комната с балконом… Мама каждый вечер перед сном крестилась на портрет фюрера, висевший у нас над радиоприемником. А просыпаясь по утрам, мы улыбались нашему рабочему вождю, фотографию которого принес с завода отец. Как мы его любили!»
Сам Лей взаимностью им не отвечал – умному человеку, ему очень скоро стало скучно организовывать быт и досуг рабочих. «Я занимаюсь скучной работой – внушаю недоумкам, что они соль земли, раса господ, будущие властелины мира!.. – разоткровенничался однажды Роберт Лей в письме к Альбрехту Хаусхоферу. – Наши такие же тупицы, как остальные. Главное было дать им работу… Наш рабочий, пока он работает, внушаем и управляем, как прыщавый подросток. Он наденет военную форму, даже не заметив, будучи уверен, что его просто переставили на другое место на конвейере общенационального труда».
От скуки он вскоре запил, что, однако, не помешало ему объявить первую в мире общегосударственную кампанию по борьбе с пьянством, для «экономии семейного бюджета». Вообще его личная жизнь – отдельный разговор. Легион любовниц был отставлен и забыт, когда в сорок лет он познакомился с двадцатилетней сестрой Рудольфа Гесса Маргаритой. Их связывало все: страсть, преданность друг другу, равенство интеллектов, круг общения, дети. Все, кроме убеждений. Он оставался душою национал- социализма; она – коммунистом в душе.
Зная это, Гитлер отправил его 21 апреля 1945 приказом из бункера в Баварию «на укрепление обороны». Впавший в безумие фюрер упорно отказывался понимать, что всему пришел конец…
Лей повесился на канализационной трубе в своей камере в тюрьме Нюрнберга. В предсмертной записке он признался: «…Я больше не в состоянии выносить чувство стыда». О каком стыде он писал? Неужто раскаяние настигло его перед лицом правосудия?..
– Скажите, – обратился Аллен Уэлш к исполняющему обязанности начальника тюрьмы полковнику Бертону Эндрюсу, – в последнее время с кем Лей общался чаще всего?
– С охранниками, с кем же еще, – развел руками Эндрюс. – Больше- то к нему никого не допускали, да никто и не приходил.
– С одним конкретным или с несколькими?
– Караулы у нас меняются редко – людей не хватает, сами понимаете. Поэтому последнюю неделю все больше беседовал с одним из охранников, сержантом Коннором.
– А о чем они говорили, вам неизвестно?
– Лей вроде бы жаловался на головные боли из- за отсутствия спиртного… Просил, чтобы к нему прислали психолога. Его все не присылали, там в Вашингтоне вроде бы никак не могут определиться с кандидатурой. Ну да это вам виднее… Говорил, что не понимает, за что его здесь собираются судить, он- де никакого отношения к работе концлагерей не имел, да и войну не развязывал.
– Чего, по- вашему, он мог стыдиться? – потрясая в воздухе предсмертной запиской Лея, спрашивал Даллес.
– Сам черт не разберет, что творилось в голове у этого пьянчужки, – пожал плечами Эндрюс. – Может, осознал, что натворил? Но вообще никакого раскаяния в его разговорах не проскальзывало – во всяком случае, так следует со слов Коннора. Он, скорее, не понимал или не хотел понимать происходящего. Считал его абсурдным, что ли. Ну как же – вчера был царь и бог, всеми командовал на вполне себе законных основаниях, а сегодня, за то же самое, не ровен час повесят…
«А ведь их можно понять, – подумал Даллес. – Они на руинах империи построили государство, в целом, не хуже и не лучше остальных капиталистических держав, со своими законами и порядками. Многие из них не имели никакого отношения к ужасам концлагерей и расовой теории. Просто выполняли свою работу – так же, как выполняли бы ее, находясь в любой другой стране мира и занимая любой другой ответственный пост. Конечно, гражданская ответственность их в том и заключалась, чтобы воспротивиться жестокой, негуманной, бесчеловечной политике, но разве каждый из нас, видя тут или там социальную несправедливость, сразу бросается к дому правительства с осуждающими митингами и пикетами? Разве каждый из нас оставляет должности и посты, не будучи согласным с теми направлениями государственной политики, которые впрямую нас не касаются? Разве каждый из нас бросает бомбу в главу несправедливого государства, даже понимая, что завтра этот строй все равно будет свергнут и бомбометателя приравняют к национальному герою?.. Вот и получается, что человек, на первый взгляд непричастный к нарушениям закона, вдруг оказывается перед лицом неминуемой ответственности за то, чего он лично и непосредственно не совершал – и это называется правосудием. И он решает уйти из жизни, подобно кафкианскому герою, не видевшему исхода в неравной борьбе с государственной – а в данном случае уже и межгосударственной – машиной. Но за что тогда ему стыдно? За что или за кого? Странно…»
Конечно, ни о каком оправдании преступлений нацизма, к которым манипулятор и оратор Лей был причастен, Даллес не мог вести и речи. Просто на каком- то этапе размышлений ему показалось, что прав был Донован, неделю назад предостерегавший его от перегибов при проведении процессов такой общественной значимости… Хотя нет, такие мысли ему, кадровому разведчику, который призван своей страной обеспечить проведение скорого и справедливого суда над этими недочеловеками, следовало гнать от себя подальше. Что он и сделал.
От размышлений его отвлек Эндрюс:
– Простите, сэр?
– Да?
– Желаете лично допросить сержанта Коннора?
– Нет. Лучше дайте мне его личное дело.
– Оно в комендатуре, сэр, у полковника Брэдбери.
– Хорошо, я там с ним ознакомлюсь, спасибо. А вы пока смените караул у камер. Переведите Коннора, скажем,.. к Герингу. И вообще проведите ротацию – это никогда не помешает.
Еще толком не понимая, что криминального можно найти в расследовании самоубийства нестабильного психически человека (это согласно теории Ломброзо, учитывая наличие у Лея при жизни талантов в науке и искусстве, Даллес заключил, что под влиянием алкоголя он мог свихнуться куда вернее, чем, скажем Геринг или Йодль), Даллес все же понимал, что от результатов следствия зависит его пребывание в Нюрнберге. Следствие было формальным поводом не уезжать, а провал его свел бы этот повод к нулю. Потому следовало рыть носом. И одно «но» в истории с самоубийством Лея подсказывало ему направление движения – слова о том, что ему было стыдно. Со слов Коннора следовало, что никаких признаков раскаяния Лей не подавал. Так за что же ему стыдно? Может, сержант не услышал или не захотел услышать что- то важное, что сказал ему перед смертью нацистский преступник? Так или иначе, к допросу Коннора следовало подготовиться.
Для этого Даллес направился в комендатуру и долго там изучал личное дело американского сержанта. Быть может, он как- то косно истолковал речь Лея; может, пройденное им горнило войны скептически настроило его по отношению к лидеру «Трудового фронта»; может, у него замылились глаза и уши настолько, что он не заметил ничего, что могло сыграть решающую роль в самоубийстве гитлеровского сателлита? Одним из любимых писателей Даллеса был Честертон. Так вот, в его рассказах про патера Брауна описывается случай, когда полицейский шпик целый день наблюдал за домом в ожидании преступника и проморгал того, поскольку он переоделся почтальоном. Под конец дня соглядатай убеждал руководство, что к подъезду никто не приближался… Такой промах объясняется тем, что почтальон – настолько серая фигура, что заметить ее трудно даже при детальном рассмотрении. У следователя «замылился глаз». Может, и с Коннором произошло то же самое?.. Понимая, что перед допросом надо знать об испытуемом все или почти все, Даллес погрузился в чтение. Первое, что ему бросилось в глаза – происхождение Коннора. За разъяснениями по этому вопросу он обратился к полковнику Брэдбери.
– Скажите, полковник, здесь сказано, что настоящая фамилия этого Коннора – Кононенко. Это правда?
– Так точно, сэр.
– Выходит, он русский? Как же он попал в такое закрытое подразделение как военная полиция?
– Он из Канады, сэр. А там много украинцев – эмигрантов, целая колония. Так вот в военной полиции их добрых тридцать процентов служит. Нюрнберг – не исключение.
«Русские не делятся на собственно русских, украинцев и белорусов, – подумал Даллес. – Моего общения с ними в ходе войны и после ее окончания хватило, чтобы прийти к этому выводу. Все они одинаково думают и считают себя одной нацией. Значит, если этот парень был на войне и воевал с русскими плечом к плечу, ему близко то чувство ненависти, которое все они питают к гитлеровцам. Этим и объясняется его невнимательность к Лею… Да, допрос, как видно, предстоит с пристрастием…»
Вечером Даллес по традиции сидел за столом со Львом Шейниным в ресторане «Гранд- отеля». Они поужинали и теперь за стаканом виски обсуждали итоги дня, каждый из которых приносил все новые и новые известия.
– Как твое расследование? Что удалось узнать относительно причин смерти Лея? – спросил Шейнин.
– Пока мало, – отмахнулся Аллен Уэлш. – Но есть кое- какие подозрения…
– Какие?
– Как у вас говорят… Если скажу – не сбудется… Верно?
– Верно, – улыбнулся Шейнин. Он опустил глаза в стол, и Даллес обратил внимание на пухлую пачку газет, которую он принес с собой сегодня. По всей видимости, в них было напечатано нечто радостное, потому что русский следователь улыбался, глядя на них.
– А у тебя что нового? Чего сияешь?
– А со мной преинтересная история приключилась, – подпрыгивая от радости на месте и потирая руки, отвечал Шейнин. Он как будто ждал этого вопроса. – Я сегодня по поручению оргкомитета был в тюрьме, вручал подследственным уведомления о порядке ознакомления с материалами обвинения и представления дополнительных доказательств. Так вот на входе в здание Дворца правосудия стоит ваш солдат. И молоденькая сотрудница одной из делегаций пытается войти. А пропуск забыла. Роется в сумочке, копошится, пытается его отыскать. Солдат бросает ей: «Окей». Она все копошится, видно, очень уж правильная попалась. Тогда он ей возьми и скажи с типичным украинским акцентом: «Я тобi казав окей, чого ж ти дожидаешь?» Я своим ушам не поверил! Разговорился с ним, оказалось, что среди вашей военной полиции много выходцев из Канады, которые, в свою очередь, родом из Украины! Там, оказывается, большая колония. И, между прочим, ребята здорово скучают по родине… Вот, подобрал специально для них наши советские газеты – попросил меня тот парень, чтобы я завтра во время посещения принес. Хотят быть в курсе дел в своей стране… Трогательно, не правда ли?
– Очень, – улыбнулся Даллес. – А что это за газеты?
– «Правда», «Литературная», «Труд». Вышинский с собой из Союза захватил, чтобы было, что читать в самолете. И вот, не выбросил. Видишь, пригодились.
– Послушай, Лев. Как у вас говорят, не в службу, а в дружбу. Я тут русский начал учить – как- то неловко, что мы с тобой говорим по- английски, невежливо с моей стороны. Начал с газетной стилистики и хочу проверить свои знания. Не одолжишь мне на ночь эту подборку? Я протестирую себя, а утром верну их тебе в целости и сохранности…
– Ох, темнишь, – шутливо погрозил пальчиком русский следователь. – Знаю я вас, разведчиков. Все бы вам что- нибудь разнюхать.
– С этой целью и учу язык! – так же, шуткой ответил Даллес своему товарищу.
– Добро. Но утром, за завтраком вернешь. Я своим землякам обещал, а это святое, – Шейнин придвинул ему пачку газет. – А теперь выпьем за успех твоего расследования!
– Но ведь это противоречит твоим национальным интересам. Тебе как члену советской делегации процесс не выгоден, а значит, не выгодно мое здесь пребывание – а оно продолжится, если следствие приведет хоть к каким- то результатам!
– Мне это выгодно как человеку и как твоему другу… А остальное… – оглянувшись и понизив голос, улыбнулся Шейнин и махнул рукой.
Поднявшись в номер, Даллес умылся, чтобы смыть с себя хмель от выпитого с советским товарищем. Ему предстояло много работы.
Умывшись и выпив аспирина, он сел за письменный стол и разложил принесенные с собой газеты. Стал их изучать вдоль и поперек. Ничего необычного. Стандартная советская агитка с портретами Сталина и выдержками из сочинений Карла Маркса. Неужели и правда Шейнин нес их русскому солдату в американской форме, чтобы удовлетворить любопытство последнего относительно уклада жизни в СССР? Нет, Шейнин при его доброте и человечности вполне мог так думать. Но Даллесу мотивы поведения солдата казались странными. Ну хорошо, думал он, скучаешь ты по родине. Но что о ней можно узнать из газет, которые во все времена были не более, чем голосом политиков и средством направлять общественное мнение в одно русло с государственной идеологией? С таким же успехом об этом можно было справиться у перелетных птиц, которые только что прилетели из Советского Союза. Нет, тут что- то кроется – не оставлявшее разведчика с раннего утра чутье особенно взбунтовалось внутри него в эту минуту…
Он встал, походил по комнате, снова вернулся к столу. Провел по газетам руками – так же, как делал это его советский коллега. И тут… Тонкие, трепетные пальцы Даллеса, которые отличали его еще в детстве и благодаря которым мать настояла на его обучении игре на пианино с малых лет, почувствовали неладное. Вернее, они почувствовали тонкие, едва уловимые выступы на бумаге. Это были точки, выколотые иголкой возле определенных букв. Даллес схватил газету, разъединил листы и стал по одному подносить их к лампе – через точки бились тоненькие струйки света. Разведчик снова упал на стул и стал судорожно переписывать в блокнот буквы, возле которых были выколоты точки…. Сопоставил написанное. Все без толку. В какую сторону ни читай – получалась абракадабра.
«Несомненно, это шифровка, – смекнул он. – Причем, Шейнин о ней не знает, иначе не дал бы мне газеты. Знает Вышинский. И тот, кто будет читать. А мы не узнаем, пока не получим шифровальный блокнот… Значит, все- таки началось. Донован был прав – так просто они не сдадутся».
Разведчик встал и подошел к окну. За плотно задвинутыми шторами начинало брезжить солнце.
24 сентября 1945 года, кабинет главного обвинителя от США Джексона во Дворце правосудия
Роберт Джексон был очень авторитетным юристом в США – недаром именно его Президент Трумэн делегировал в Нюрнберг в качестве главного государственного обвинителя. Авторитет свой он заработал многолетним стажем и опытом работы, которые начались с должности рядового адвоката. Потом была служба в Министерстве юстиции, во время коей Джексон участвовал в нескольких делах, получивших широкую известность во время Нового курса Рузвельта, в частности в деле бывшего министра финансов Эндрю Мэллона, который обвинялся в уходе от налогов, и антимонопольном деле против компании «Alcoа». В 1940 году Рузвельт назначил политика на пост Генерального прокурора (одновременно глава Министерства юстиции), но уже в следующем году Джексон занял освободившееся место судьи Верховного суда.
И здесь его квалификация только подтвердилась. Он был одним из самых авторитетных судей своего времени. Решения, написанные Джексоном, и его особые мнения в последующем часто цитировались судами. Среди дел, решение по которым было составлено Джексоном, можно отметить Департамент образования Западной Вирджинии против Барнетта (было признано неконституционным правило, обязывающее учащихся отдавать честь американскому флагу).
Сегодня в Нюрнберге Джексон выполнял важнейшую государственную миссию – и именно учитывая его опыт и авторитет, Даллес надеялся на понимание с его стороны в том тонком вопросе, с которым он явился поутру на прием.
– Мистер Джексон, я обращаюсь к вам как к официальному представителю судебной власти Соединенных Штатов здесь, в оккупационной зоне, – задекламировал Даллес, стоя навытяжку перед главным обвинителем будущего процесса. – Коль скоро за законность здесь отвечаете вы, все следственные действия по курируемому мной делу о самоубийстве Лея должны быть согласованы с вами…
– Дело о самоубийстве? – удивленно вскинул брови Джексон. – А какое там дело? Самоубийство есть самоубийство, не так ли?
– Не совсем. Я думаю, что он был доведен до самоубийства.
– Но кем?
– Сотрудником охраны Нюрнбергской тюрьмы из числа военнослужащих американской военной полиции. Думаю, на него оказывалось давление, и со вполне определенной целью…
– Но какой?!
Даллес не решался открыть ему правду о шифровке. Могла произойти утечка информации – этот, без сомнения, образованный и умный юрист был абсолютно аховым разведчиком, и уже доказал это на практике, расшаркавшись позавчера на его глазах перед Вышинским. Но и молчать было чревато – Джексон мог не понять всей серьезности ситуации.
– Я думаю, член советской делегации обвинителей состоит в нелегальной связи с некоторыми сотрудниками охраны Нюрнбергской тюрьмы русской национальности. Связь осуществляется секретным путем и направлена на передачу указаний из Москвы о ликвидации подсудимых до начала процесса. О цели таких действий и попытках русских сорвать его вам может подробно рассказать мистер Донован… – набравшись смелости, выпалил Даллес.
– О ком речь?
– О Вышинском.
– Вы с ума сошли!
– Нет, сэр. Я…
Он не успел договорить – телефон на столе Джексона зазвонил. На том конце провода был тот, о ком секунду назад шла речь. Как говорится, легок на помине.
– Мистер Джексон? Это Вышинский.
– Доброе утро, Андрей, – хозяин кабинета кивнул, давая посетителю понять, с кем именно ведет диалог. – Чем обязан?
– Я хотел передать вам официальное мнение нашего руководства.
– Мнение? О чем?
– Об экспертизе. На наш взгляд и по мнению Политбюро, самоубийство Лея наглядным образом демонстрирует явную психическую неполноценность обвиняемых, которые не могут быть в таком случае подвергнуты суду как невменяемые лица. Это вопрос серьезный, и без экспертизы на данном этапе нам не обойтись. Вы согласны со мной?
– Вполне. Но думаю, нам лучше обсудить это лично. Может быть, отобедаем вместе?..
