Галлант

Гостью…

Оливия вздрагивает, будто от холодного порыва ветра. Она старается держаться невозмутимо, когда Ханна передает ей миску с печеным картофелем и пастернаком.

– Ешь.

Это целый пир, а за день в саду у Оливии живот подвело. Так хорошо она никогда не ела. Когда первый голод утолен и ест Оливия уже не так поспешно, Ханна принимается расспрашивать, как ей жилось до письма. Оливия объясняется знаками, Эдгар переводит, Ханна, прижав руку ко рту, слушает историю о том, как на ступенях Мериланса нашли сироту и как она провела в приюте почти всю жизнь. Оливия не рассказывает о матушках, о других девочках, о меловой доске и садовом сарае, об Анабель. Ей уже кажется, все это похоронено в прошлой жизни, будто глава в книге, которую можно закрыть и уйти. И она этого хочет – потому что хочет остаться в Галланте. Даже если Мэтью против ее присутствия. Остаться и превратить поместье в свой дом. Остаться и узнать все его секреты – почему обитатели так боятся темноты, что случилось с остальными Прио́рами, что имел в виду Мэтью, когда назвал Галлант про́клятым.

Она уже поднимает руку спросить, но на порог падает тень. Оливия оборачивается, решив, что это гуль, но позади стоит кузен. Он идет к раковине и принимается оттирать с рук садовую грязь.

Мэтью бросает взгляд на Оливию и бормочет:

– Все еще здесь…

Ханна лишь улыбается и поглаживает Оливию по забинтованной руке.

– Машина в ремонте. Сможет выехать лишь через несколько дней, – говорит экономка.

Ее глаза блестят, и блеск этот озорной. Еще одна ложь. Но Мэтью только вздыхает и убирает мыло на место.

– Сядь и поешь, – зовет Эдгар, но кузен качает головой, бормочет, что не голоден, хотя его тщедушное тело словно умоляет о добром ужине.

Мэтью уходит, будто забрав с собой из комнаты весь воздух. Ханна с Эдгаром ковыряются в еде, пытаясь заполнить тишину непринужденной беседой, но выходит скованно и неловко.

Оливия перехватывает взгляд Эдгара.

«Мэтью болен?»

Посмотрев на Ханну, тот отвечает:

– Мэтью устал. Если долго не знать отдыха, от усталости можно заболеть.

Он говорит правду – своего рода, – но за словами скрывается какой-то подтекст. Они столько всего недоговаривают… В кухне повисает молчание. Вот бы снова все было как до прихода Мэтью, думает Оливия. Но тарелки пусты, и Ханна уже поднимается, говорит, что соберет для хозяина поднос с ужином, если Эдгар его отнесет. Тот видит, что Оливия смотрит на него, держа руки наготове, чтобы расспрашивать о доме и Мэтью, но все же старик встает и поворачивается к ней спиной.

Оливия в бешенстве: ему достаточно просто отвести взгляд, чтоб заставить ее замолчать!

Она прячет зевок, хоть еще нет и девяти; Ханна предлагает ей печенье, упомянув, что горячая ванна и теплая постель пойдут на пользу, а потом выпроваживает из кухни.

К лестнице Оливия идет длинной дорогой, мимо малой передней с выходом в сад. Должно быть, ночь выдалась облачная. В дверное оконце не проникает лунный свет, но холл не пуст. Будто часовой там стоит гуль, что некогда был дядей Артуром, повернувшись к ней спиной и таращась в темноту.

* * *

Хозяин дома голоден.

Он измучен им, этим голодом. Тот вгрызается в тело, будто зубы в кость, пока боль не становится невыносимой. Пока пальцы не скрючиваются, суставы не застывают.

Голод не сдается. Как и это место.

Хозяин идет по разоренному саду. Мимо пустого фонтана, по бесплодной земле, ломкой иссохшей почве, что скатывается от подножия дома, будто кусок ткани, брошенный гнить в шкафу. Изъеденный молью. Постылый.

Плоды сгнили. Земля пересохла. Дом осыпается, словно песчинки в песочных часах. Хозяин съел все, до последней крошки, до последнего кусочка. Ничего не осталось. Теперь он гложет сам себя. С каждой ночью чуть больше и больше.

Он – огонь, что задыхается без воздуха. Но еще не все кончено! Он будет жечь, жечь, жечь, пока дом не рухнет, пока не рухнет весь мир.

Ему нужен лишь вдох.

Ему нужна лишь одна капля.

Ему нужна лишь она.

И вот он сидит на своем троне, закрывает глаза и предается мечтам.

Часть третья

Недомолвки

Глава одиннадцатая

Оливия ужасно устала, но снова не в силах заснуть. Руки и ноги наливаются тяжестью после свежего воздуха и работы в саду, но в голове крутятся вопросы. Оливия без конца ворочается в кровати; на тумбочке тает и чадит свеча: значит, часы идут, и она уже готова сдаться, отбросить одеяло, как вдруг слышит звук.

Тихий скрип приоткрывшейся двери. А ведь замок был заперт.

Она лежит едва дыша, а позади шаркают по полу босые ноги, потом на другую сторону кровати кто-то садится, и матрас прогибается под его весом. Оливия заставляет себя медленно повернуться, уверенная, что это лишь шутки усталого разума, что комната пуста и она увидит только…

На краю постели сидит девушка.

Постарше Оливии, но ненамного, кожа обласкана солнцем, по спине рассыпаются каштановые волосы. Она поворачивает голову, и пламя свечи озаряет высокие скулы, заостренный подбородок – черты с портрета, который Оливии вручили утром. Черты, что отражаются в лице самой Оливии.

Мать смотрит на нее через плечо, озорно улыбаясь. Она кажется совсем юной, совсем девочкой.

Но затем отблески света ложатся иначе, и вот уже Грейс снова взрослая женщина. Ее рука скользит по простыне, и Оливия не знает, потянуться к матери или отпрянуть, но в итоге ничего не делает, поскольку не в силах пошевелиться.

Руки и ноги будто налились свинцом; наверное, ей следует бояться, но страха нет. Оливия не в силах отвести взгляда от Грейс Прио́р – та забирается в кровать, опускается рядом с Оливией и сворачивается клубочком, в точности повторяя позу дочери, подобно зеркальному отражению: согнутые локти и колени, изгиб шеи, наклон головы, словно это такая игра.

Босые ноги испачканы грязью, будто Грейс бегала по саду – точно так же, как были испачканы ноги Оливии, пока она не смыла землю. Но руки матери нежные и чистые, пальцы перебирают повязку Оливии, на лице мелькает тревога. Грейс тянется к дочери.

Когда рука матери нежно касается щеки Оливии, та с удивлением отмечает, что пальцы теплые. Лучики света не могут проникнуть между их телами, и лицо матери остается в тени. Но Оливия видит отблески свечи на ее зубах, когда она улыбается и наклоняется к ней сказать…

Голос нежный, знакомый, не тонкий и слащавый, а тихий и успокаивающий. Немножко хриплый, как шорох гравия.

– Оливия, Оливия, Оливия… – произносит мать, будто накладывая чары, будто это последние слова заклинания.

Возможно, так и есть, потому что Оливия просыпается.

В ее кровати лежит мертвая тварь.

Свеча потухла. В комнате царит кромешная тьма, но можно различить призрачный силуэт, что свернулся клубочком рядом, как Грейс, по-прежнему занеся полусгнившую руку над щекой Оливии.

Тело снова обретает способность двигаться, она отшатывается, не догадываясь, как близко к краю лежала, но постель вдруг уходит из-под нее, и Оливия падает на пол, тяжело приземлившись на бок. Боль довольно сильная, в голове сразу проясняется, и она вскакивает.

Но гуль уже исчез.

Судорожно вздохнув, Оливия подносит здоровую ладонь к щеке, которой касалась мать. Но это был лишь сон. Видение не могло до нее дотронуться, оно же не настоящее.

В темноте Оливия находит коробку спичек и новую свечу. Вспыхивает и расцветает пламя, тени танцуют вокруг, Оливия берет блокнот, карандаш и начинает рисовать. Не призрак Грейс Прио́р, а женщину, какой та ей привиделась. Быстрые, резкие линии, карандаш шуршит по бумаге, пока Оливия пытается не столько изобразить лицо матери, сколько передать нежность ее рук, печаль в глазах, ласку в голосе, когда она произносила имя.

Оливия, Оливия, Оливия…

Карандаш царапает лист, стремясь опередить туман забвения.

Набросок наполовину закончен, когда вдруг раздается чей-то крик. Оливия резко поворачивается в ту сторону, карандаш соскальзывает, кончик ломается.

Ей доводилось слышать крики и раньше: пронзительные вопли играющих детей, вой сломавшего руку ребенка, ужасающий визг девочки, которая проснулась и обнаружила в постели насекомых.

Но этот крик другой.

Рыдания.

Дрожащие вздохи.

Напряженные и отчаянные всхлипы.

Оливия вскакивает и мчится к двери, но не может открыть. На миг впадает в панику, а потом вспоминает о маленьком золотом ключе. Тот со щелчком поворачивается в скважине, Оливия выбегает в коридор, в глубине души ожидая, что крики смолкнут, как только она переступит порог.

Но крики не смолкают.

В одной из комнат дверь распахнута, в коридор оттуда льется свет, и мечутся по проему тени. Слышны голоса Ханны и Эдгара, звуки борьбы, и Оливия понимает,кто кричит, в тот же миг, когда подходит к ближе и видит на кровати извивающегося в судорогах Мэтью.

Крики превращаются в слова, в мольбу:

– Я не могу его бросить. Не могу бросить. Почему вы не даете ему помочь?!

Глаза кузена открыты, но душой он где-то не здесь. Он не видит Ханну с растрепанными волосами, которая лихорадочно ему что-то шепчет, не видит Эдгара, чьи руки пытаются удержать его корчащееся тело, не видит Оливию, застывшую с распахнутыми глазами на пороге.

– Это сон, – увещевает Ханна. – Просто сон. Он тебе не навредит.

Из уст экономки льются слова Грейс, да только это неправда. Мэтью явно страдает. Из его горла вырывается подавленный всхлип, и очень страшно видеть кузена таким – будто с душой нараспашку, с обнаженным нутром. Он выглядит очень юным и очень испуганным. Оливия окидывает взглядом обстановку: поднос с почти не тронутой едой, плотно закрытые ставни, у дальней стены – силуэт с острыми углами, накрытый простыней.

Очередной вскрик – и она снова смотрит на кровать. Ханна и Эдгар пытаются закрепить запястья Мэтью кожаными ремнями. Оливия с трудом подавляет панику и желание броситься вперед и оттащить домочадцев от кузена. Желание настолько сильное, что его мощь потрясает. Оливия делает шаг к кровати, но, встретив резкий взгляд Эдгара, переполненный болью и горем, замирает на месте.

Мэтью дергается и умоляет, но кожаные ремни затягиваются все крепче, и вот он без сил падает на кровать. Грудь его лихорадочно вздымается. Тонкие струйки бегут по щекам и волосам – не то пот, не то слезы.

– Пожалуйста, – хрипло бормочет он, – они причиняют ему боль.

«Ему» – это слово жалит. Не «мне», а «ему»…

– Нет, – увещевает Ханна, прижимая Мэтью к кровати. – Они больше не могут заставить его страдать.

Она подносит стакан с мутной жидкостью к губам Мэтью, и вскоре от всхлипов остается лишь невнятное бормотание.

– Теперь он отдохнет, – измученно вздыхает экономка. – И тебе нужно поспать.

Оливия не видела, как Эдгар поднялся с кровати. Не заметила, как направился к двери. К ней… Но вот старик уже стоит напротив нее, загораживая обзор.

Вид у него очень усталый.

«Возвращайся в постель», – показывает он.

«Что с Мэтью?» – спрашивает Оливия. Но Эдгар только качает головой: «Просто плохой сон», – а потом закрывает дверь.

Оливия медлит в темном коридоре меж двух ручейков света: льющегося из открытой двери ее спальни, и тонкой полоски из-под двери Мэтью. Затем, наконец, возвращается к себе в комнату, в собственную кровать, где на скомканном одеяле лежит незаконченный набросок. Она поглаживает графитные линии и думает о сновидениях. О тех, что через складки сна проникают в твою постель. О тех, что могут погладить тебя по щеке или утащить во мрак.

Сны не даруют отдыха.

Они меня прикончат.

Глава двенадцатая

На следующее утро на простыне Оливия находит кровь. Передергивается при виде нее, задумавшись, не пришел ли срок, но пятна не похожи на капли или полосы, а выглядят так, будто кто-то мял постель пальцами. Ну конечно: повязка на ладони ослабла, порез во сне открылся, и на простыне отпечатались следы тревожной ночи.

Подойдя к раковине, Оливия пытается счистить засохшую кровь с ладони, словно пыль. Ополаскивает руку, ждет – может, кровь выступит снова, но та не течет. Оливия поглаживает узкую красную линию: царапина, так похожая на лозу или корень, устремляется вверх. Решив оставить ее подышать, Оливия направляется к шкафу матери и принимается там копаться. Она достает платье – нежного темно-зеленого цвета, похожего на цвет летней листвы. Наряд длиной до колен, а когда Оливия поворачивается, юбка распускается, точно лепестки.

Блокнот позабытым лежит на постели. Половина лица матери смотрит на Оливию с листа, другая половина, куда не доставал свет, заштрихована полоской тени.

Оливия закрывает блокнот и сует его под мышку. Выходит в коридор, и взгляд сразу устремляется к двери Мэтью. Оливия прижимается ухом к створке, но ничего не слышно. Ни беспокойных стонов, ни рваного дыхания и даже шороха простыней. Пальцы сами ложатся на ручку, но стоит вспомнить, как Мэтью страдал, и Оливия их отдергивает. Она поворачивается и идет к лестнице.

В доме царит тишина.

Возможно, все еще спят. Оглянувшись по сторонам, Оливия понимает, что не знает, который час. В Мерилансе время отмеряли звонками, свистками и резкими звуками, что велели девочкам отправляться по постелям или, наоборот, будили, созывали воспитанниц на молитву, посылали на занятия или приказывали выполнять работы по дому. А в Галланте, похоже, единственный важный час – это час заката, когда день переходит в ночь.

Но дом уже проснулся. Ставни распахнуты, лучи солнца струятся в холл, заглядывая в коридоры и выхватывая танцующие в воздухе пылинки.

Раздается резкий писк, и Оливия от неожиданности подпрыгивает, но сразу понимает, что издает его не человек – это звонко свистит чайник. К тому времени как Оливия добирается до кухни, чайник вовсю заливается на плите.

Оливия выключает конфорку.

– А ты ранняя пташка…

Оливия поворачивается: из погреба по лестнице выбирается Ханна с мешком муки в руке. Уголки губ приподняты в улыбке, но глаза усталые.

– Эх, вернуть бы молодость, – говорит Ханна, резко опуская муку на пол, и от мешка взвивается белое облачко, – когда не требовалось столько сна! – Она кивает на чайник: – Ты займись чаем, а я – тостами.

Оливия аккуратно, стараясь не потревожить рану, берет заварник. Ополаскивает кипятком, кладет туда ложку чайных листьев, а Ханна тем временем нарезает хлеб. Несколько коротких мгновений они движутся, будто шестеренки в часах, будто дома из скульптуры, обходя друг друга по дуге. Пока настаивается чай и поджаривается хлеб, Оливия открывает блокнот и листает страницы назад, от портрета матери к изображению удивительной сферы. Разворачивает рисунок к Ханне и постукивает по нему.

Вопрос ясен: «Что это такое?»

На долю секунды воцаряется такая тишина, что слышно лишь царапанье ножа по тосту. Тяжелая тишина, которая обычно означает, что человек знает ответ на вопрос, но не может решить, говорить ли.

– В старых домах полно барахла, – наконец вздыхает экономка. – Может, Мэтью знает.

Оливия только закатывает глаза – до сих пор от кузена помощи не было.

– Отличный денек, – добавляет Ханна, опуская на кухонную стойку две тарелки с тостами, смазанными маслом и джемом. – Слишком хороший, чтобы сидеть дома. Отнесешь завтрак Эдгару? Он где-то во дворе.

Ясно, ее отсылают. Оливия вздыхает.

Требуются обе руки и предельная собранность, чтобы унести чашку чая, две тарелки с тостами и блокнот в сад, ничего не уронив, не разлив и не потеряв. Однако Ханна права: денек просто чудесный. Под ногами на траве поблескивает роса, но туман и холод ушли, небо над головой – молочно-голубое.

Оливия находит Эдгара: старик на лестнице, чинит ставни. Приветственно машет ей и кивает, чтобы поставила тарелку прямо на землю. Оливия нерешительно медлит: а если туда заберется птица или мышь? И подумав об этом, вдруг понимает – она не видела здесь никакой живности.

И это по-настоящему странно. Оливия мало что знает о сельской местности, но по пути сюда заметила коров и овец. Наверное, в поместье должно обитать множество мелкого зверья – кролики, воробьи, кроты. Даже в Мерилансе порой попадались мыши, а по небу летали чайки.

Будь Галлант домом, сошедшим со страниц сказки, у очага непременно лежал бы пес, на дорожке грелся на солнышке кот, в саду обитала стая сорок, а на стене – ворона.

Но здесь никого нет. Только необычайная тишина.

Оливия идет с завтраком к каменной скамье и устраивается там.

По словам матушки Агаты, приличные девочки сидят, сведя ноги и скрестив лодыжки. Оливия усаживается по-турецки и принимается за еду, а зеленые юбки вздуваются на коленях.

На металлическом ободе бадьи играет солнце, с края свисает пара перчаток, но порез на ладони Оливии еще не зажил, и вместо работ по саду она предпочитает нарисовать дом.

Открывает чистую страницу и приступает к делу. Вскоре под ее рукой Галлант обретает форму, превращаясь из нескольких штрихов в строение со стенами и окнами, дымоходами и крутыми скатами крыш. Вот его крылья, вот балкон бальной залы и дверь в сад. Вот эркер – только у него во всем особняке нет ставен, а за стеклом виднеется темный силуэт рояля. Она как раз пририсовывает Эдгара на лестнице – легкие очертания, лишь тень на огромной стене дома, когда слышит в саду шаги.

Движение – тоже своего рода «голос». Оливия узнаёт человека по походке. Эдгар слегка шаркает, одна нога у него ступает тяжелее другой. У Ханны твердый короткий шаг, на удивление тихий. Мэтью идет широко, но тяжело, будто ботинки слишком много весят или велики ему.

Заслышав, как он топает по тропинке, Оливия поднимает взгляд: кузен натягивает садовые перчатки. Она ждет, когда Мэтью посмотрит на нее и снова отпустит едкое замечание, но тот молчит, лишь опускается на колени и принимается возиться с розами. Сорняки не могли вырасти так скоро, и все же они есть, Мэтью рвет и рвет серые плети.

Рукава его закатаны, и на запястьях, там, где оканчиваются перчатки, виднеются синяки. Он такой худой, что становится страшно: если солнце подсветит Мэтью с нужной стороны, можно будет смотреть прямо сквозь него. Оливия подталкивает к нему тарелку с остатками тостов. Фарфор скрежещет по камню, и Мэтью окидывает кузину взглядом.

– У меня все нормально, – глухо, машинально отзывается он, а у самого вид похуже, чем у большинства гулей. Поэтому Оливия еще раз подталкивает к нему тарелку, и та снова издает жуткий скрежет. Мэтью раздраженно хмурится, и Оливия мрачно взирает на него в ответ. Секундой позже он все же снимает перчатку и берет тост. Благодарности она не слышит.

Оливия снова принимается рисовать Галлант, но ее по-прежнему одолевает ощущение, что за ней наблюдают. Она смотрит на Мэтью, но тот, склонив голову, весь отдался работе. Оливия бросает взгляд через плечо, но позади только стена.

Тогда она разворачивается, принимается листать блокнот, пока не находит незавершенный набросок, и сравнивает рисунок и стену, пытаясь понять, в чем закавыка. Оливия в задумчивости постукивает карандашом по бумаге, когда на блокнот падает тень Мэтью.

Он таращится на страницу, и взгляд его застывает при виде стены. Оливия, затаив дыхание, ждет, что кузен скажет, но Мэтью молчит, тогда она открывает чистый лист и пишет: «Что случилось с твоим отцом?»

Но когда показывает вопрос кузену, тот едва косится на него и тотчас смотрит в сторону. Оливия настойчиво подсовывает ему листок, заставляя прочесть, но взгляд Мэтью отказывается замечать слова.

– Зря время тратишь, – бормочет он, и, наконец, Оливию осеняет.

Это не потому, что Мэтью не хочет читать. Он просто не может. Догадавшись по выражению ее лица, что она все поняла, кузен хмурится.

– Я не дурак, – резко бросает он.

Оливия качает головой. Уж ей ли не знать, каково это, когда люди судят тебя только по твоим недостаткам.

– Просто… Я так и не понял, как это делается. Буквы скачут перед глазами. Все слова путаются.

Оливия кивает и вновь принимается царапать карандашом по странице.

– Говорю же, – бурчит Мэтью, но Оливия поднимает указательный палец, молчаливо веля подождать, а сама рисует быстро, как только может.

На бумаге возникает образ мужчины, не тот, каким Оливия застала его у выхода в сад, полупризрачный, а такой, каким она увидела его в портретной галерее. Артур Прио́р. Оливия поворачивает рисунок к кузену; с тем же успехом она могла хлопнуть дверью у него перед носом.

– Он умер. Неважно как.

Мэтью задумчиво смотрит вдаль, мимо садовых деревьев, на стену.

Оливия переворачивает страницу и заносит над ней карандаш. Она все еще придумывает, как воплотить вопросы в рисунках, когда Мэтью произносит:

– У ворот всегда должен стоять Прио́р. – Его тихий голос пронизан горечью, но фраза будто заучена наизусть. –Всегда. Так говорил отец. Словно мы всегда жили в Галланте. Но это неправда. Прио́ры его не строили. Галлант уже был здесь. Он воззвал к нашей семье, а мы, как идиоты, повиновались.

Оливия в замешательстве хмурится. Дом не писал ей письмо. Кто-то из его обитателей это сделал. Тот, кто хотел возвращения Оливии. Кто объявил себя ее дядей.

– Однажды мы пришли в Галлант и теперь не можем его покинуть. Мы привязаны к нему, прикованы к дому, стене и тому, что позади нее, и это не кончится, пока жив хоть один Прио́р.

Отец сказал, я последний.

– Ты уже начала его слышать? – Горящим взглядом Мэтью смотрит прямо на нее. – Он приходит в твои сны?

Оливия неуверенно качает головой. Кто знает, что кузен имеет в виду. Сны ей снились дважды, оба раза о матери. Но в памяти всплывает голос Мэтью, резкий стон, что она слышала прошлой ночью.

– Ты не представляешь, каково это, – говорит он, и лицо его искажается от боли. – Что это может с тобой сотворить, чего стоить.

Да о чем речь?.. Оливия тянется к его руке, но Мэтью уже отодвигается, напоследок еле слышно пробормотав:

– Если он еще не нашел тебя, значит, еще есть время.

А потом он решительно уходит по тропинке. Ясно, пошел искать Ханну, чтобы поинтересоваться насчет машины. Оливия прижимает ладони к вискам, где зарождается боль. Слова Мэтью похожи на записи матери, еще одна никчемная загадка. Почему ее семья не может изъясняться просто? Оливия переводит взгляд на рисунок.

…Прикованы к дому, стене и тому, что позади нее…

Оливия рассеянно глядит вдаль. Кузену явно нездоровится. Он не ест, не спит, говорит о проклятиях, воротах, но у края сада громоздятся лишь крошащиеся камни. Поднявшись, Оливия осматривается. Мэтью и след простыл. Не видно и Эдгара, хотя лестница все еще стоит у дома.

Оливия не направляется прямо к стене. Ее будто… влечет к ней. Через сад, мимо последнего ряда роз, вниз по мягкому, заросшему травой склону.

Старый гуль на кладбище смотрит ей вслед. Он не покидает сад, но Оливия видит, как призрак опускает голову и складывает руки на груди, явно недовольный ее прогулкой к стене. Знаю, знаю, думает Оливия. Но не останавливается.

Подойдя к стене, она, наконец, понимает, почему рисунок не получался. Все дело в свете. Похоже, лучи солнца не озаряют ее так, как полагается, хотя светило сейчас позади ограды, и та отбрасывает на склон свою тень. Солнце должно проливаться на камни, но, кажется, свет их не достигает, тени изгибаются и собираются лужицей у стены. Ступая в эту странную тень, Оливия слегка вздрагивает.

А потом, наконец, замечает дверь.

Не верится, что Оливия не видела ее раньше. Старая железная створка чуть темнее, чем окружающий камень, и если бы свет попадал на нее, возможно, Оливия обнаружила бы ее раньше. Теперь же, углядев дверь, не представляет стену как сплошной камень.

Ворота, думает она, потянувшись к створке; на ощупь та поразительно холодная. На двери – маленькая ручка в виде побега плюща; Оливия пробует ее повернуть, но та не поддается. Присев на корточки, Оливия ищет замочную скважину, но и ее нет.

Как странно.

Зачем в стене, которая просто обрывается, нужна запертая дверь? Каменная кладка даже не очень длинная – десяток шагов в любую сторону, и дойдешь до осыпавшегося края. Ноги уже несут Оливию туда, но вдруг она на полпути замирает.

По словам Мэтью, за стеной что-то есть.

Закусив губу, Оливия думает. Нелепость какая! Пространство за оградой видно невооруженным глазом – поле, что раскинулось по ту сторону. И все же Оливия не в силах заставить себя обогнуть стену.