Галлант

Глава двадцатая

Мальчик.

Не гуль, а настоящий мальчик, из плоти и крови, целехонький и вовсе не прозрачный. Он примерно одних с Оливией лет, возможно, на год или два младше, рыжевато-каштановые волосы скрывают лицо. Выглядит так, будто он просто забрался в фонтан, свернулся калачиком на холодном камне и уснул. Если бы не серебристый отблеск его кожи, не стянувший запястья темный плющ, усики которого обвивают ноги статуи. Если бы не полная неподвижность…

Однажды Оливия видела труп. Это случилось у дороги, пару зим назад: женщина, вернее, оставшаяся от нее оболочка, вдруг опала как лист на морозе и больше не поднялась. Она тоже была похожа на спящую, но руки и ноги у нее окоченели, кожа на костях обвисла, и искра жизни определенно погасла.

А мальчик в фонтане не мертв.

Так Оливия говорит себе, наклоняясь к нему. Пальцы скользят по воздуху совсем рядом с лодыжкой, где ноги крепко связаны сорняком, но не дотягиваются. Оливия уже собирается перекинуть через каменный бортик ногу, когда вдруг ощущает чье-то присутствие, слышит хруст гравия под ногами и поднимает взгляд, надеясь, что это очередной гуль, но вспоминает: те не производят шума.

На подъездной аллее стоит солдат.

Худощавое, тонкое как плеть существо; на груди поблескивают доспехи. Темные глаза почти скорбно взирают на пришелицу, но в них нет жалости. На осыпающихся ступеньках парадной лестницы мелькает тень: там поджидает второй солдат, с сияющим наплечником, здоровяк. У него скучающий вид, он сутулится, опустив локти на колени и свесив большие лопатоподобные руки.

Оливия отступает на шаг от фонтана и свернувшегося у ног статуи мальчика, как вдруг замечает справа движение и блеск перчатки: из-за каменной дамы выходит, улыбаясь по-волчьи, третья тень.

Широкоплечий встает.

Двое других устремляются вперед.

У бедер сверкает металл, но они не достают оружия. Почему-то от этого только хуже.

Пустые руки солдат подрагивают. Темные глаза сияют.

«Ты взывала о помощи», – сказал гуль в кабинете, хотя Оливия всего лишь об этом подумала.

И тогда она опять мысленно произносит: «Помогите».

Оливия не говорит его вслух, не показывает жестом, это лишь безмолвный шепот, просто ничтожный вздох.

«Помогите, – думает Оливия, глядя, как тени приближаются к ней. – Помогите, помогите, помогите…»

И тогда они появляются.

Три гуля – не из дома, не из сада или тьмы. Они поднимаются прямо из земли, как сорняки прорастая сквозь гравий аллеи. Юноша и старуха, и еще один, которого Оливия видела в музыкальном салоне, первый из Прио́ров. Их тела изувечены, расколоты тьмой, и хоть в складках одежды не сверкает сталь, когда-то они явно облачались для битвы.

Гули будто явились на зов; встав перед Оливией, они своими телами прикрывают ее как щитом.

Солдаты хмурятся: здоровяк недоуменно, худощавое существо – с раздражением, коротышка глумливо усмехается. Юноша выходит вперед, раскинув пустые руки. Гули молчат, но Оливия чувствует их приказ, что отзывается в костях: «Беги».

Она снова бросается к мальчику в фонтане, но старуха ловит ее за руку, качает головой и отталкивает.

А потом вдруг спину старухи пронзает клинок; она шатается. Оливия знает, что гули не могут умереть, ведь они уже мертвы, но вид острия, показавшегося из груди, коленей, беззвучно подломившихся и опустившихся на землю, потрясает до глубины души.

С солдатами гулям не тягаться. Они лишь выиграли ей время.

И она мчится в единственном возможном направлении – не к пустынной дороге, а обратно в сад. Отчаянный бег из одной лишь необходимости оказаться подальше. Подальше от дома. Подальше от солдат в сверкающих доспехах. Она несется вперед, синее платье цепляется за колючки и шипы, босые ноги шуршат по ковру мертвой травы между увядшим садом и бесплодными фруктовыми деревьями. Прочь – к бесконечной стене, к неотворяющейся двери. Оливия почти на месте, как вдруг шершавый корень цепляет ее за ноги, и она падает. Боль пронзает руки и колени. Удар выбивает из легких весь воздух, но в голове стучит: вставай, вставай, вставай.

Зарывшись ладонями в холодную влажную почву, Оливия пытается оттолкнуться. Крошечные палочки колют кожу, и Оливия – увы, слишком поздно – понимает, что это вовсе не палочки, а кости, разбросанные у стены. Слишком поздно чувствует острую боль, судорожные движения под руками. Слишком поздно понимает, что земля внизу превращается в ковер из лапок, меха и крыльев, и все они живые.

Оливия шарахается назад, руки охвачены ледяным ознобом.

«Уходите, – думает она, – уходите!»

Разлетаются прочь вороны, прыскают мыши, разбегаются кролики. Охваченная сосущим холодом, она заставляет себя подняться, бросается к двери в стене и ударяется об створку. Железо вздрагивает, но не поддается.

Оливия бьется в дверь снова, но звук не расходится, оканчиваясь прямо там, где ее кулаки молотят по железу, металл впитывает грохот, как мягкая пуховая подушка поглощает крик.

Почти бездыханная, Оливия прислоняется к двери. Потом разворачивается, прижимается к холодному железу спиной и устремляет взгляд во тьму. Возможно, это некая первобытная потребность встретить судьбу лицом к лицу, та же сила, что побуждает маленьких девочек заглядывать под кровать, ведь неизвестность куда хуже, чем знание.

Оливия смотрит на дом, который вовсе не Галлант.

И видитего.

Хозяин дома стоит на балконе, облокотившись на перила, черный плащ развевается в ночной прохладе, и даже с такого расстояния видны молочно-белые глаза, что смотрят на Оливию.

Даже с такого расстояния она видит улыбку на мертвенно-бледном лице, простертую руку и согнутый усохший палец, который показывает единственный леденящий душу жест. Безмолвный, но совершенно ясный.

«Иди сюда».

Луны нет, но в серебристом сиянии блестят плечо, грудь, рука: приближаются солдаты. Они направляются к ней, неистовые, но молчаливые, преследуют в темноте жертву, и Оливия понимает: встретить судьбу она совсем не готова. Поэтому опять поворачивается к двери в стене и колотит по ней кулаками снова и снова, и с поверхности отлетает мусор, обнажая железо.

«Откройся, откройся, откройся», – думает она и колотит по двери, пока, наконец, на ладони не расходится порез. Оливия ударяет по железу, кожу заливает обжигающий жар, брызжет кровь, в руке пульсирует боль. И тогда где-то глубоко внутри металла раздается звук, похожий на отголосок единственной ноты, больше гул, чем шум: замок со стоном отпирается.

Дверь в стене распахивается, и Оливия, спотыкаясь, вываливается из одной ночи в другую, из мертвого сада на влажную зеленую траву. Она падает на землю – колени становятся мокрыми от росы, – и хватает ртом воздух. Воздух, который напоен ароматом летнего дождя, а не смрадом пепла. Ароматом цветов, жизни и лунного света.

Из глубины сада доносится топот шагов. Оливия поднимает голову: к ней мчится Мэтью с ножом в руке. На секунду ей кажется, что он хочет ее прикончить – в глазах его смерть, костяшки на рукоятке клинка побелели, – но потом замечает влагу на лезвии и капающую с пальцев кровь.

Мэтью проносится мимо к распахнутой двери.

Оливия поворачивается: тени приближаются, в открытый проем извергаются семена тьмы и льются на землю как масло, пачкая почву, но Мэтью уже захлопывает железную створку.

Лязг металла заглушает голос кузена:

– Своей кровью я запечатываю эти врата!

Дверь гудит, засов со стоном встает на место. Оливия смотрит на свою ладонь: порез открыт, виднеется яркая, яростная красная полоса.

Своей кровью…

Рука Мэтью плотно прижата к створке, головой он склонился к двери. Дышит тяжело, плечи вздымаются. Оливия уже собирается потянуться к нему, но кузен разворачивается и хватает ее, до синяков впиваясь пальцами в кожу.

– Что ты натворила? – дрожащим голосом требовательно вопрошает он.

Оливия переводит взгляд с Мэтью на стену и обратно, жалея, что не может ответить. Жалея, что не знает.

В доме так шумно…

За стеной все было словно соткано из шорохов, жуткая тишина усиливала любой вздох и шаг. А в Галланте Ханна мечется по кухне, кипятит воду и подготавливает бинты. Беспрестанно кричит Мэтью, хотя вид у него такой, будто кузен вот-вот свалится в обморок. Эдгар подтаскивает стул и велит ему сесть.

Шум – как приливная волна, и Оливия с благодарностью дает ей себя омыть, радуясь звукам после столь глубокой тишины, хотя никто не заговаривает о том, что она видела, о том, что за стеной существует другой мир.

– Да как ты посмела! – сердится Мэтью, и на сей раз гневные слова обращены к Ханне.

– Я просто хотела помочь, – ворчит экономка.

– Присядь, – настаивает Эдгар.

– Ты опоила меня лекарствами!

Оливия ужасается, понимая: вот почему дверь его спальни оставалась закрытой, почему кузен так долго не выходил.

– Лучше так, чем умереть! – выкрикивает Ханна.

Ее вины тут нет; Оливия видела накануне его лицо, сгорбленные от усталости плечи, запавшие глаза.

– Тебе нужно было отдохнуть!

– Это не отдых! Не в этом доме!

– Да сядь же, – приказывает Эдгар Мэтью, который вышагивает по кухне, замотав руку посудным полотенцем, промокшим от крови.

Порез был нанесен слишком быстро, слишком глубоко – ужасная рана тянется через всю ладонь. Хоть та замотана в хлопок, на пол кухни все же падают несколько крупных красных капель.

Своей кровью…

Ладонь Оливии тоже в плачевном состоянии, но Эдгар обернул ее чистым полотном (а на Оливию даже не посмотрел). Впрочем, все мысли ее не о тупой боли в руке, не о ноющих после бега по гравию и сырой земле ступнях, не о холоде, что проник под кожу. Мысли Оливии вовсе не здесь, на кухне, а в сотне ярдов отсюда – у окраины сада. Зажмурившись, она видит останки зверушек, оживших от ее прикосновения, чувствует, как руки мертвеца тянут ее во тьму, смотрит, как два десятка танцоров рассыпаются прахом, и кусочки костей барабанят по полу бальной залы, возвращаясь к хозяину.

Эдгару наконец удается заставить Мэтью сесть.

– Ты не имела права! – негодует тот, но взгляд у него лихорадочно горит, кожа одновременно землистая и порозовевшая, и Оливия не может отделаться от мысли: невзирая на рост кузена, добрый порыв ветра мог бы свалить его с ног.

И Ханна ничего с этим не может поделать.

– Я видела, как ты родился, Мэтью Прио́р, – заявляет она. – И не стану смотреть, как ты себя убиваешь.

– Но на отца-то смотрела, – так ядовито отзывается он, что Ханна вздрагивает. – И брату моему позволила…

– Хватит! – рявкает Эдгар, скромный Эдгар, чей голос всегда тих, и его восклицание словно оплеуха заставляет Мэтью замолчать.

– Иногда… – отрывисто говорит Ханна, – ты еще такой ребенок.

Глаза Мэтью наливаются смоляной тьмой.

– Я – Прио́р, – нахмурившись, вызывающе заявляет он. – Я родился, чтобы умереть в этом доме. И будь я проклят, если моя смерть окажется напрасной. – Он разворачивается, направив всю силу своего гнева на Оливию. – Собирай вещи. Я больше не хочу тебя здесь видеть.

Оливия отшатывается, как от удара. Злость жарко разливается по коже.

«Я ведь тоже Прио́р, – хочется сказать ей. – Это мой дом точно так же, как твой. Я видела то, что тебе не дано видеть, делала то, что тебе не дано делать, и скажи ты мне правду, а не обращайся как с непрошеной гостьей, возможно, не отправилась бы на ту сторону.

Возможно, я бы сумела помочь».

Оливия поднимает руки, чтобы объясниться, но Мэтью не дает ей шанса. Он отворачивается от нее и от Ханны с Эдгаром и выбегает из кухни, оставив после себя лишь пятна крови и молчание.

Оливия взрывается, в порыве гнева сбросив со стола жестяную коробку с бинтами и пластырем.

Мэтью даже не оглядывается.

Слезы, что вот-вот прольются, жгут глаза.

Но она не позволяет им упасть. Увидев слезы, никто уже не прислушивается к тебе: ни к словам, ни к жестам, безразлично, что ты хочешь сказать. И неважно, слезы злости это или слезы печали, плачешь ты от испуга или расстроилась. Все видят лишь рыдающую девочку.

Поэтому Оливия держит их в себе, а где-то в недрах дома хлопает дверь.

Ханна не обнадеживает гостью.

Эдгар не заверяет, что все пройдет.

Они не говорят не обращать на Мэтью внимания, пойти отдохнуть, не говорят, что завтра наступит новый день. У Оливии столько вопросов, но по сгустившейся атмосфере, ужасной затаенной тишине она понимает, что никто не станет на них отвечать. Ханна опускается на стул и зарывается руками в буйных кудрях. Эдгар ее утешает, а Оливия направляется наверх собирать вещи.

Глава двадцать первая

Оливия призраком бредет по дому, ее преследует ощущение, что она уже не здесь, уже уехала. Она словно больна, сбита с толку и ни в чем не уверена.

На лестнице Оливия останавливается, вспоминая жуткий серебристый свет, что заливал другой дом. Она идет по коридору; дверь комнаты Мэтью захлопывается, в щель под створкой видно, как внутри мелькают пестрые тени от ног. На страже у порога стоит гуль, который когда-то был ее дядей Артуром. Он не смотрит ей в глаза.

В спальне матери Оливия запирается за замок, поворачивая золотой ключ. Она вспоминает, как гудело железо под ее ладонями, как дверь отозвалась на кровь. Ее кровь и Мэтью. Кровь Прио́ров.

У ворот всегда должен стоять Прио́р.

Своей кровью я запечатываю эти врата.

Отец зовет дом тюрьмой, а нас – стражниками.

Я родился, чтобы умереть в этом доме.

Что ты натворила?..

У Оливии кружится голова.

Бросив взгляд на свои босые ноги, покрытые коркой грязи и пыли, мелкие красные царапины от шипов вокруг икр, она понимает, что не чувствует боли. Слишком устала и потрясена. Мимо кровати, мимо чемодана Оливия идет прямиком в ванную комнату, выложенную кафелем, и набирает воду, такую горячую, как только возможно.

Пока ванна наполняется, Оливия рассматривает себя в зеркале. Лицо, платье – все покрыто прахом, кровью и чем-то еще, невидимым глазу. То, что можно скорее почувствовать, чем по-настоящему ощутить, – руку гуля на своих губах, мышь, дергающуюся в ладони, мертвенно-белые глаза, которые таращатся на тебя из тьмы. Ей вдруг хочется выбраться из одежды, выбраться из собственной кожи.

Оливия сбрасывает грязное синее платье, забирается в обжигающую воду и смотрит, как та мутнеет. Одной рукой Оливия трет кожу, пытаясь избавиться от жуткого холода, праха танцоров, воспоминаний о фонтане и мальчике, до которого не смогла дотянуться, двери, которая не желала открываться, страха того, что случилось бы, догони ее все же солдаты. Оливия соскребает с себя ощущения, что испытала по ту сторону стены, – ужас, который стискивал ее на каждом шагу, и жуткое чувство возвращения домой. Будто в глубине души она знала, что в этом мертвом, разлагающемся доме ей самое место.

И конечно, так и было. Ведь все же она дочь своего отца.

Самого высокого из слуг-теней.

Оливия пытается представить его в образе одного из танцоров, кружащегося, словно марионетка, по бальному залу, но хребтом чует, что он не был одним из них.

Смерть, с его четырьмя тенями и десятком призраков.

Четыре тени – а Оливия насчитала лишь троих, сгрудившихся у трона.

На помутневшей, клубящейся паром поверхности воды Оливия силой воображения рисует еще одного солдата – не широкоплечего, не тонкого или коротышку, а высокого, темноглазого. Вот, облаченный в доспехи, он стоит на помосте. Преследует Грейс в руинах особняка. Ловит ее… А потом отпускает.

Оливия изучает под водой свои руки: от жара на коже расцвели розовые пятна. Серая пленка, которая сошла с нее, все еще пристает к поверхности и липнет к пальцам, точно усики сорняков. Мать из плоти и крови. Отец из праха и костей.

А кто же она, Оливия?

Она выбирается из ванны, выдергивает пробку и смотрит, как остывшая грязная вода уходит в сток. Синее платье матери кучей лежит на плитке. Бросив его там, Оливия открывает чемодан, который так и не распаковала. Надевает еще одно серое платье, что привезла с собой: ткань жесткая, колючая и плохо сидит на фигуре. Прошло лишь несколько дней, а мысль надеть приютскую форму невыносима. Оливия снимает тряпку и облачается в светло-зеленый наряд матери.

И упаковывает вещи.

Не потому что так сказал Мэтью, а потому что хочет отыскать место в мире, где была бы нужна. А здесь она нежеланный гость. Оливия смотрит на серое платье, которое кучей лежит в чемодане, распахивает шкаф и достает одежду матери.

Чемодан слишком маленький, наряды ей не по размеру, ну и плевать – она многое потеряла, поэтому возьмет что может.

Одно за другим платья слетают с вешалок, одно за другим, будто срезанные цветы, опадают на пол, и вот шкаф пуст, паркет устлан тканью, и Оливия, тяжело дыша, бессильно опускается в груду материнских нарядов, что пестрят, словно сад ярко-желтых, откровенно-красных и дымчато-голубых летних цветов.

Внутри будто что-то обрывается, Оливия тихо, сбивчиво вздыхает, а потом из глаз, горькие и горячие, льются слезы.

Они капают, а Оливия их ненавидит.

В жизни она плакала всего дважды. Один раз, когда подросла достаточно, чтобы прочесть дневник матери и уяснить: как ни притворяйся, как ни ври себе, родители не вернутся. Второй раз случился, когда Анабель вырвала страницы из дневника. Нет, услышав ужасный треск бумаги, Оливия не заплакала. Но поднявшись из подвала с банкой жуков и высыпав их на кровать обидчицы, она забралась в собственную постель, свернулась калачиком, прижала к груди вырванные страницы и разрыдалась.

Дневник ее матери… Оливия стискивает пальцы, отчаянно пытаясь вообразить в руках вес знакомого томика, но его нет. Остался по ту сторону стены, и горе волной омывает сердце. Она оплакивает не записи – каждую Оливия помнит наизусть, – а рисунки отца, которые только научилась понимать. Саму книжицу, отпечатки пера на бумаге, бороздки на обложке, послание в конце:

Оливия, Оливия, Оливия…

Ее имя, выписанное рукой матери.

Матери, которая сбежала отсюда.

Которая предостерегала ее от появления здесь.

Та, о ком Оливия скучает, хотя даже не помнит.

Вдруг тянет легким сквозняком, хотя портьеры задернуты, а дверь закрыта. А потом появляется гуль. От него мало что осталось – меньше, чем за стеной, – нет половины плеча, части бедра, руки, но дух здесь. Сидит, скрестив лодыжки и подавшись вперед, опершись локтем на колено и опустив на ладонь подбородок.

Слезы туманят глаза, и можно почти представить, что женщина на кровати – реальность. Возможно, это на самом деле так. Как выяснилось, реальность не внушает доверия. Это вовсе не четкая черная линия, а силуэт с размытыми краями всех оттенков серого.

Оливия не поднимает взгляда, боясь, что призрак исчезнет. Она сидит среди платьев матери, отвернувшись, и не шевелится, даже когда замечает движение, когда чувствует, что гуль встает с кровати и шагает в море хлопка, шерсти и шелка, а потом опускается рядом на колени. Если Оливия поднимет голову, они заглянут друг другу в глаза. Сопротивляться нет сил. Оливия смотрит.

Сначала гуль мерцает, будто свеча на ветру, но потом успокаивается. Возможно, взгляд никогда и не прогонял призраков. Возможно, все дело в силе мыслей, ведь, смотря на них, Оливия всегда приказывала гулям убираться прочь.

Теперь же изучает то, что осталось от ее матери.

«Что случилось с тобой?» – думает она.

Это не дядя Артур, у которого половины лица нет. У Грейс не видно ранения ни от пули, ни от клинка, но выглядит ее призрак болезненно худым, с запавшими глазами. Оливия вспоминает записи в дневнике о том, как мать не могла заснуть, как боялась увязнуть в собственных снах.

«Если долго не знать отдыха, – сказал Эдгар, – от усталости можно заболеть».

Если мать забрала какая-то болезнь, она забирает и Мэтью.

Оливия не представляет, как это остановить, сделать так, чтобы не стать следующей.

«Почему ты покинула Галлант? – хочется ей спросить. – Почему покинула меня?»

Гуль поднимает руку, и Оливия, затаив дыхание, надеется, что Грейс заговорит, подаст знак, но ее пальцы лишь гладят воздух у лица дочери, словно пытаются коснуться щеки или заправить за ухо прядь волос. Не в силах сдержаться, Оливия бросается матери на шею. Ей отчаянно хочется, чтобы ее обняли.

Но в этом мире гули не настолько реальны. Здесь они лишь хрупкие тени мертвых, руки проходят сквозь призрачное тело, Оливия валится в груду платьев, рану на ладони пронзает боль, а поднявшись, она понимает, что осталась одна.

На миг ей хочется оказаться за стеной.

В Галланте воцарилась тишина.

Не жуткое безмолвие того, другого поместья или мирный покой спящего особняка, а особенная тишина, когда каждый обитатель забивается в свой угол. Где-то прильнула к Эдгару Ханна, где-то без сна лежит Мэтью и ждет рассвета.

Окна плотно закрыты; Оливия знает: в ближайшее время не рассветет. Матушка Джессамин говаривала, что после ухода луны и до того, как выглянуло солнце, наступает самая темная часть ночи.

Дотащив свой небольшой чемодан до подножья лестницы, Оливия оставляет его там. Она идет босиком по пустым коридорам, тем же путем, каким шла в свою первую ночь здесь. Теперь Оливия уже выучила запутанную планировку особняка и даже без свечи легко отыскивает дорогу, пройдя через портретную галерею в музыкальный салон. Красный дневник матери она несет под мышкой.

В темноте виднеется силуэт заброшенного рояля. Мэтью здесь нет. Как нет и света луны. За окном черной, резко очерченной стеной высится сад.

Оливия забирается на подоконник. Читать слишком темно, но этого она делать и не собиралась. Оливия раскрывает томик, листает страницы с записями, пока не доходит до последней. Затем переворачивает дальше, где снова начинаются чистые листы.

И принимается на них писать.

Если ты это читаешь, я в безопасности.

Рисунки отца утрачены, но записи матери целы и невредимы, прочитаны тысячи раз и впечатаны в память Оливии. И во тьме карандаш шуршит по бумаге, восстанавливая каждое слово.

Прошлой ночью я видела тебя во сне.

Если я протяну руку, примешь ли ты ее?

Как мы ее назовем?

С каждой воссозданной строкой Оливия все яснее понимает: Грейс Прио́р не повредилась умом. Она была одинокой потерянной душой, бесстрашной и свободной, отчаявшейся и измученной кошмарами.

И делала все, что было в ее силах.

Даже если это значило покинуть дочь.

Даже если это значило ее отпустить.

Оливия еще многого не понимает, но вот это, наконец, становится очевидно. Она строчит, пока не доходит до финальной записи, и тогда на последней странице красного дневника выцарапывает послание самой себе:

Оливия, Оливия, Оливия, помни:

Призраки не настоящие,

сны не причинят вреда.

Ты будешь в безопасности,

если станешь держаться подальше от Галланта.

Очень долго Оливия смотрит на слова матери, записанные собственной рукой, затем закрывает дневник и прижимает к себе. Усталость дымкой окутывает разум, но Оливии не до сна. Она смотрит в окно на сад, на тонкие лучи пробивающегося солнца.

В Мериланс она не вернется. Пусть ее отошлют, но дорога длинная, машина хоть раз да остановится, а когда это случится – Оливия улизнет. Сбежит, как сбежала Грейс, как она сама всегда хотела. Может, доберется до большого города, станет бродяжничать, воровать.

Или отправится к океану, проникнет на корабль и уплывет.

Или задержится в том маленьком городишке, устроится работать в пекарню, состарится там, оставшись для всех загадкой, и никто никогда не узнает, что она была сиротой, которая видела гулей, однажды встретила Смерть и жила в доме у стены.

* * *

Хозяин зол.

Он идет к стене сада, и в руке, будто только что сорванные плоды, болтаются ярко-желтые галоши.

У стены его поджидают тени.

– Вы позволили ей улизнуть, – ледяным, словно стужа, голосом говорит он.

Солдаты, как один, опускают головы, взгляды утыкаются в бесплодную землю; любопытно – какие оправдания придумали бы себе тени, умей они говорить?

Господин внимательно рассматривает дверь, по которой снова и снова молотили маленькие ладони, сбивая корку усохших листьев и обнажая железо. Он задумчиво проводит рукой по пятнам, затем поворачивается и возвращается по садовой дорожке к дому. Мертвые розы поникли, но среди них вдруг попадается единственный расцветший куст. Лепестки бутонов налитые и тяжелые.