скачать книгу бесплатно
Многие предполагали, что план расправы над Романовыми был разработан царским родственником Семеном Никитичем Годуновым. Как глава Сыскного приказа он знал, как можно подкупить кого-либо из слуг братьев Никитичей, чтобы тот написал на них донос.
Через верных людей удалось выяснить, что казначей Александра Никитича Романова Второй Бартенев недоволен своим господином и за внушительную плату готов предать его.
Семен вызвал к себе Бартенева и, обещая «великое царское жалование», попросил положить в казну Романова небольшой мешочек с ядовитыми корешками. Из них можно было приготовить сильный яд. Затем Бартеневу следовало написать в Челобитный приказ об этих корешках. Главным документом должен был стать донос, он же «извет». Получив его, можно было формально начать дело.
* * *
Глубокой ночью 26 октября 1600 г, выйдя из Фроловских ворот Кремля, с горящими факелами процессия из конных и пеших стрельцов не торопясь, прошла несколько сот метров к Варварке.
Здесь спешившиеся гвардейцы оцепили двор Федора Романова. Стрельцы прошли далее, оцепляя дворы Александра, Михаила, Василия и Ивана.
Первым застучал в ворота, ведущие во двор Александра, Салтыков.
– Кто там, в ночь, за полночь? – крикнул сторож.
– Открой по царскому указу! – закричал Салтыков, и, едва калитка приоткрылась, по его команде туда бросились стрельцы.
Несмотря на неожиданность нападения, верные боярские слуги храбро бились с нападающими. Но силы были неравны. Перебив множество слуг, стрельцы захватили двор. За ними поспешил и Салтыков: скорее в горницу хозяина, к сундучку, куда Алексашка Бартенев должен был положить мешок с кореньями.
– Ага, вот они! – вскричал с торжеством Салтыков, извлекая заветный мешок и чувствуя, как голова его потяжелела от боярской шапки. И показал пальцем на вбежавшего полураздетого хозяина:
– Взять его! Вязать всех – и подлых и челядь!
– Доставить в Сыскной приказ к Годунову.
Дальше всё шло согласно злоковарному плану «Вынули» при обыске коренья, поставили у мешков «в свидетели» доносчика, переловили всех Романовых, начиная с Фёдора Никитича, и бросили в темницу. Обвинение было тут же объявлено Боярской думе, патриарху Иову и Освященному собору русских архиереев.
Обвинение было тут же объявлено Боярской думе, патриарху Иову и Освященному собору русских архиереев.
Дело бояр Романовых, связанное с неким «волшебством» подлежало не царскому, а духовному расследованию.
Поэтому, как положено, следствие велось патриархом Иовом.
При участии духовенства была создана боярская комиссия, на заседание которой вызвали всех братьев Романовых. Старший Федор Никитич должен был оправдываться за весь род, как того требовала традиция. Но и он, и Александр Никитич молчали, не потому, что им нечего было сказать: для них, очевидцев и участников многих опальных дел, видимо, не оставалось сомнений, что пришел их черед.
Там было выяснено, что содержимое мешочка представляет смертельную опасность для любого человека. К тому же яд мог быть нужен для травли мышей и крыс, которые в изобилии водились в амбарах и погребах. Но патриарх и бояре почему-то решили, что Александр Никитич приобрел ядовитые корешки для того, чтобы с их помощью отравить царя Бориса.
Следствие затронуло весь разветвленный клан Романовых, в том числе и их родственников по женской линии – князей Сицких, Черкасских, Карповых, князя Фёдора Шестунова и других.
За князем Иваном Васильевичем Сицким послали в Астрахань и повелели его привезти в Москву с княгиней и сыном, заковав.
Доказательств, кроме «корениев», никаких получено не было, но и их было достаточно, так как это прямо нарушало крестоцеловальную запись Борису Годунову.
Но Годунов не спешил – он очень боялся и потому жаждал всё же узнать про ужасный «заговор».
Самих бояр пытать было нельзя (это позволял себе только Иван Грозный). Фёдора Никитича с братьями и племянника их князя Ивана Борисовича Черкасского лишь «приводили к пытке» и пугали приспособлениями палачей. Но на глазах у них мучили слуг: мужчин и женщин.
Слуги, особенно дававшие пожизненную присягу холопы, почитались старой знатью как члены семьи. Хозяева в ответ на верность полностью отвечали за их благополучие. Так что палачи царя Бориса знали, что делали…
Восемь месяцев спустя, в конце июня 1601 г., состоялся приговор по розыскному делу: все Романовы и их родичи с семьями объявлялись виновными в измене государю и приговаривались к содержанию в ссылке под строгой охраной.
Вынесение приговора Борис Годунов предоставил Боярской думе – и не ошибся. В очередной раз он явил народу милость к преступникам. Но это была не милость, это было извращенное глумление. Подлость вообще была в характере Годунова.
Капитан Жак Маржерет, находящийся в охране французского посла писал в Париж о царе Борисе:
«Его считали очень милосердным государем, так как за время своего правления до прихода Дмитрия в Россию он не казнил публично и десяти человек, кроме каких-то воров, которых собралось числом до пятисот, и многие из них, взятые под стражу, были повешены. Но тайно множество людей были подвергнуты пытке, отправлены в ссылку, отравлены в дороге и бесконечное число утоплены…».
Романовы, измученные заточением во время долгого следствия, едва живыми разъезжались под охраной в места их ссылок, не зная, что сталось с их семьями и родней. Фёдора Никитича приставы доставили на Север, в Антониев Сийский монастырь, и там насильно постригли в монахи под именем Филарета.
В опалу попали двое детей Фёдора Никитича и Ксении Ивановны (остальные уже умерли). Сыну Михаилу на пути в ссылку исполнилось пять лет, дочь Татьяна была немного старше.
Детей сослали на Белоозеро, оторвав от отца и матери, но все же с родственниками: с тёткой Марфой Никитичной и мужем ее князем Борисом Черкасским. Как свойственник Романовых, он был лишен боярства и имущества, повергнут в нищету и сослан, хотя и вместе с семьёй.
Но всё-таки Белоозеро, худо-бедно, было городом, и тюремный двор ссыльных, находившийся внутри укреплений, не был совсем уж уединённым. На нём жили ещё две тетки юного Михаила Фёдоровича, будущего царя: Ульяна Семёновна, урожденная Погожева, супруга Александра Никитича Романова, и совсем засидевшаяся в девушках Анастасия Никитична.
Особая «опальная тюрьма» находилась в центре Белоозера, на площади, в отличие от обычных тюрем «разбойных и татиных» (для грабителей и воров), которых в маленьком городе было две.
Место заточения Романовых было окружено главными зданиями города: храмами, приказной избой, дворами богачей. Это был, собственно говоря, двор: дом с теремом, хозяйственными постройками, огородом и садом. Вот только за высокую глухую ограду опальных не выпускали. Содержание их обеспечивалось за счет казны. Но ввиду удаленности места ссылки от столицы деньги на расходы поступали с опозданием и указание царя «чтоб им всем в естве и в питье и в платье никоторыя нужи не было» исполнялось не в полной мере.
После года с лишним пребывания Романовых в ссылке приставы были вынуждены сообщить в Москву, что особенно тяжелое положение у Белозерских узников. Они истощены от постоянного недоедания, одежда уже стала походить на лохмотья. Это заставило царя Бориса облегчить участь женщин и детей, которые не могли представлять для него угрозу.
Их перевели в селение Клин, находящееся в Юрьев-Польском уезде Владимирской губернии, в одной из бывших вотчин Романовых. Жизнь там была немного легче, чем на Белоозере, хотя и под наблюдением приставов.
Но здоровье Михаила и Татьяны оказалось настолько подорванным, что до старости им не удалось дожить. Татьяна умерла в 18 лет от туберкулеза, Михаил всю жизнь страдал от рахита и цинги.
Не пережили опалы многие из ссыльных Романовых.
Второго из братьев – Александра, с которого и началась опала и которого царь давно ненавидел, Борис велел отвезти на Белоозеро, вместе с маленьким сыном Федором; и велел там, как говорили меж собой люди, «истомить Александра в горячей бане, но ребенок заполз в угол…, остался жив…, и люди, взявшие его к себе, сберегли его».
Местные жители обвиняли в этом царского пристава, стерегущего Александра Никитича – Леонтия Лодыженского. Третий из братьев Романовых, Михаил Никитич, по приговору царского суда был сослан для заточения в Пермь Великую, в село Ныроба, что лежало в семи верстах от Чердыни, на самой границе с инородцами. Дальше Ныроба уже не было цивилизованных форм поселения, были только дикие племена, недобитые орды татаро-монголов, племена северных народов: вогулы, ханты, манси – их в народе называли югра – люди, которые находились в полудиком состоянии.
Михаила Романова привезли сюда в конце сентября. Уже шел снег. Зачитали указ, что за попытку отравить царя Бориса Годунова он приговаривается к заточению в яме. В отчаянии и гневе Михаил Никитич схватился за сани, на которых его привезли, и отбросил их на несколько метров. Опасаясь дикой силы узника и не полагаясь на шестерых сторожей, пристав Тушин наложил на него тяжкие оковы: плечные в 39 фунтов, ручные в 19, ножные в 19, а замок в 10 фунтов. Прямо при нем выкопали яму – два метра шириной и длиной и полтора метра высотой. А из описаний Михаила Никитича Романова было известно, что он был за два метра ростом.
Поэтому вкопали столб, и к этому столбу приковали узника цепью, то есть, находясь в яме, он вокруг столба ползал на четвереньках, и не имел даже возможности встать прямо…
Яму забросали бревнами и оставили только маленькое окошечко для того, чтобы подавать ему есть, пить и щепочки-дрова для отопления этой холодной ямы.
Приставу Роману Тушину дан был приказ: чем быстрее Романов в яме умрет, тем быстрее тот вернется в Москву. Поэтому стражи сначала его кормили – из сострадания, чувства жалости, а потом, когда началась зима, они сами стали мерзнуть, живя в ветхих, прогнивших крестьянских избах. От холода не помогали даже крепкие спиртные напитки, которые московский пристав со своими солдатами покупали у крестьян. Вскоре им надоело здесь жить, поэтому они решили перестать кормить Михаила Никитича.
Однажды Тушин, придя к бражнику крестьянину, сетовал: что такое – мы уже не кормим его два месяца, а он все живет и живет?
– А ты, боярин, к мальчишкам присмотрись – они его кормят, – ухмыльнулся пьяница.
Сельские мальчишки на самом деле, играя возле ямы, незаметно бросали туда кусочки хлеба и пеканы[5 - Пеканы – выпеченые из теста маленькие стаканчики, в которые хозяйки закладывали начинку: грибы, квашеную капусту, ягоды…], налив туда молока или положив масла и заткнув отверстие хлебным мякишем.
Детей выпороли плетьми, а родителей предупредили, что если еще кто-либо будет помогать государственному преступнику, то может оказаться в тюрьме.
Потом, когда царь Михаил Федорович Романов узнал эту историю о помощи местных жителей Михаилу Никитичу, он издал указ о том, что ныробские крестьяне в знак благодарности за помощь его дяде, за поддержание его жизни, освобождаются от земельного налога пожизненно.
Когда ребятишки перестали помогать Михаилу Никитичу, он все-таки продолжал жить: этому способствовал его богатырский организм и молодость.
После очередной попойки нерадивые московские стражники решили: да сколько мы можем здесь находиться?! Они гурьбой подошли к яме, разбросали бревна, и сам Тушин спрыгнул в эту яму. Через несколько минут он вылез из ямы весь раскрасневшийся, запыхавшийся, и объявил, что боярин скончался.
То же говорили и про Василия Никитича, сосланного в Яренск. Годунов, отлично понимавший неизбежность обвинений в свой адрес в случае смерти узника, строго приказал «везти Василия дорогой бережно, чтоб он с дороги не ушёл и лиха никакого над собою не сделал».
При Василии Никитиче был даже оставлен слуга. Конечно, следить за изоляцией узника приказывалось во все глаза: «чтобы к нему на дороге и на станах никто не приходил, и не разговаривал ни о чем, и грамотами не ссылался». Всех подозрительных Годунов велел хватать, допрашивать, пытать и отсылать в Москву.
Двор узника в Яренске (ныне город в Архангельской области) следовало выбрать подальше от жилья, а если такого нет – поставить новый с крепким забором, но не тесный: две избы, сени, клеть и погреб. Предписано было кормить опального изрядно – хлебом, калачами, мясом, рыбой, квасом; на это отпускалась очень крупная по тем временам сумма: сто рублей в год.
Узник был беспокойный: ещё по дороге, на Волге, выкрал ключ от своих кандалов и утопил в реке, чтоб его нельзя было вновь заковать. Пристав подобрал другой ключ и заковал Василия Никитича пуще прежнего, хотя делать это ему было не велено.
Пристав получил от Бориса Годунова выговор, хоть и, доносил, что Василий Никитич «хотел у меня убежать».
Как и следовало ожидать, томимый собственным гневом и утеснением пристава узник заболел.
Обеспокоенный Годунов велел перевезти его в Пелым, где был уже заточен Иван Никитич Романов, разбитый параличом (у него отнялась рука и плохо слушалась нога).
Пелымский пристав сообщал царю, что «взял твоего государева изменника Василия Романова больного, чуть живого, на цепи, ноги у него опухли. Я для болезни его цепь с него снял. Сидел у него брат его Иван да человек их Сенька; и я ходил к нему и попа пускал. Умер он 15 февраля (1602 г.), и я похоронил его, дал по нём трем попам, да дьячку, да пономарю двадцать рублей».
Однако, как потом выяснили расследовавшие злодеяния Бориса Годунова верные царя Михаила Федоровича люди, приставы держали двух больных братьев прикованными к стене цепями в разных углах избы, всячески ускоряя их смерть.
Так что и вправду, как говорили, Ивана только «Бог спас, душу его укрепив».
Другие близкие родственному кругу Романовых князья Сицкие, князья Шестуновы, Шереметевы, Долматовы-Карповы, которых затронуло следствие, были наказаны не так сурово: ссылкой в «понизовые города» и на дальние воеводства.
Иван Никитич был раскован по царскому указу от 15 января 1602 г., а указом от 28 мая отправлен на службу в Нижний Новгород вместе с князем Иваном Борисовичем Черкасским (сыном князя Бориса и Марфы Никитичны Романовой), выпущенным из заточения в Малмыже на Вятке. На этот раз Годунов строго предупредил приставов: «идучи дорогою и живучи в Нижнем Новгороде к князю Ивану (Черкасскому) и к Ивану Романову бережение держать большое, чтоб им нужды ни в чём никакой отнюдь не было, и жили б они и ходили свободны».
Милосердие царя Бориса было вынужденным: его уже по всем углам величали убийцей, припоминая длинный ряд подозрительных смертей на его пути к трону и во время царствования.
Печальная судьба ссыльных Романовых укрепила эти обвинения.
Но самые тяжелые испытания выпали на долю супруги Федора Никитича Романова боярыни Ксении Ивановны. Зимой 1601 года под охраной сразу двух приставов была доставлена она в «Обонежскую пятину, в Выгозерский стан, на Толву», где была насильно пострижена и отправлена в Толвуйский Егорьевский погост на полуострове Заонежье, где и была забыта на долгие пять лет.
Жестокая расправа с семейством Романовых потрясла весь московский люд от дворянской верхушки, до простых смердов. Каждый, кто следил за этой трагедией, понимал, что есть в ней что-то потаенное, недосказанное.
Конечно, «смертные корешки» дело серьезное. Но ими можно не только царей, но и крыс травить. Злой умысел так и не был доказан. Холопы боярские, которых били батогами и пытали на дыбе, может быть, и сказали бы чего, да не знали, а сами Романовы молчали.
Помнили люди, как тщательно после захвата обыскивали стрельцы усадьбу Романовых на Варварке. А что искали? «Корешки» вроде нашли.
– Человечка они одного искали, – говорили самые «осведомленные». Толи холопа боевого, который убег после сражения со стрельцами, толи родственника какого, который жил в усадьбе Романовых. Как зовут, никто не ведал, а только в доверии большом был он у бояр. Кабы нашли, многое бы он мог рассказать на дыбе. Но не нашли!
О, если бы знали они тогда, кого так упорно искали царские стражники! Эту тайну много лет спустя раскрыл в своей Грамоте Патриарх Иов, когда началась на Руси Великая Смута.
Чернец Филарет и инокиня Марфа
Антониево-Сийский монастырь
Телеги медленно двигались по берегу озера. Какой уже день непрерывно шли дожди. Хмурые тучи плотно укрывали небо, не давая прорваться ни единому лучику солнца. Была уже середина лета, но конные пути так и не просохли и кое-где были размыты огромными серыми лужами. Лошади натужно упирались копытами в хлипкую почву, пытаясь выдернуть телеги из очередной залитой водой промоины. И тогда люди слезали с телег и толкали их сзади, стремясь быстрее вылезть на сухое место. Всем до смерти надоело это четырехмесячное «путешествие».
Наконец, на небольшом полуострове показались звонницы монастыря.
– Ну вот, боярин, и обитель твоя, – с облегчением вздохнув, сказал пристав Роман Дуров, обращаясь к сидевшему на подводе Федору Романову. В этом старике с взлохмаченными седыми волосами и соломой, застрявшей в спутанной бороде, трудно было узнать некогда блестящего московского боярина.
Романов ничего не ответил. Он смотрел отрешенным взглядом куда-то вдаль, где небо упиралось в землю.
– Ну, вот он край вечного безмолвия, край земли Русской. Там за озером, за полосой далекого леса только бескрайнее Студёное море.
Здесь закончится его жизнь – потомка русских царей, вознамерившегося претендовать на престол своих предков. Больше не будет ничего: ни вольготной боярской жизни, ни интриг, ни врагов и сторонников… Только вечный покой и молитвы Господу.
У ворот Сийского монастыря путников встретил престарелый игумен Иона. Он уважительно поклонился приставу и сочувственно посмотрел на Федора Никитича.
– Вот, отче, новый постоялец к тебе: — обратился к игумену пристав: – велено держать его в строгости. В царской грамоте все отписано.
Благовестили к вечерне. Телега остановилась у соборного храма. Пристав Роман Дуров, прошел в алтарь. Игумен Иона со всеми соборными старцами вышел из алтаря и начал обряд пострижения.
Боярин уведен был на паперть. Там сняли с него обычные одежды, оставив в одной сорочке. Затем привели его снова в церковь, без пояса, босого, с непокрытой головой.
– Ты пришел, брат, в обитель сию, чтобы припасть ко святому жертвеннику и ко святой братии? – согласно Уставу спросил Иона.
Федор Никитич молчал.
– Желаю, жития постнического, святый Отче! – ответил за него пристав Роман Дуров.
– Воистину правильный выбор, но предстоит тебе трудами великими в молитвах избавиться от болезни грехов твоих. Волей ли своего разума пришел ты к Господу?
– Да, отче! – ответил за боярина пристав.
– Думаешь ли пребывать в монастыре и пощении даже до последнего своего издыхания?
– Да, – снова ответил Дуров.
– Сохранишь ли послушание к игумену и всей Христовой братии? Сможешь ли терпеть всякую скорбь и тесноту иноческого жития ради царства небесного?
– Да. Отче! – снова послышался голос пристава.
Федор Никитич стоял перед игуменом с низко опущенной головой. Игумен сделал краткое поучение и прочитал две молитвы. Наконец, в соответствии с Уставом игумен обратился к узнику:
– Возьми ножницы и подай мне.
Боярин по-прежнему безмолвствовал, склонив голову, будто все происходящее не имело к нему никакого отношения. Ножницы опять подал пристав.
Прядь волос упала на пол. И тогда Федор Никитич поднял голову и посмотрел в лицо игумену. И столько боли, гнева и ненависти было в этом взгляде, что Иона содрогнулся.
– Я не принимаю ваш постриг! Господь всегда запрещал насилие, особенно во имя свое!
Федор Никитич знал, о чем говорил: каноны святой Церкви запрещают любое насилие в служении Богу.
Человек может отказаться от мирской жизни и посвятить себя Господу, став монахом только по собственной воле.
