Бездна Челленджера

Потом я начинаю думать о нашей гостинице: а вдруг она тоже загорится? Как выбраться из объятой пламенем стеклянной пирамиды, если нельзя открыть окно? Мои мысли носятся, как ненормальные. А что, если какой-нибудь из этих мутных парней решит, что хватит с него рекламных листовок и настало время для небольшого поджога? Я всматриваюсь в одного из них и вижу в его глазах что-то, отчего сразу становится понятно: он на такое способен. Мной овладевает настойчивое предчувствие, внутренний голос повторяет, что нельзя возвращаться в гостиницу. Потому что за мной наблюдает тот парень. Может быть, все они за мной следят. Кто знает, вдруг все эти ребята с гнусной рекламой объединились против меня? И я не могу вернуться в гостиницу, потому что тогда она точно загорится. Так что я убеждаю Маккензи, ноющую, что натерла ногу, идти дальше, хотя и не объясняю почему. Мне вдруг начинает казаться, что мой долг – защитить ее от этих ненормальных.

– Давай заглянем во «Дворец Цезаря», – предлагаю я. – Там должно быть круто.

Внутри я немного успокаиваюсь. Вход охраняют огромные каменные центурионы в доспехах и с копьями. И хотя они стоят тут просто для украшения, мне кажется, что они защитят нас от любых коварных поджигателей.

Среди магазинчиков с духами, бриллиантами, кожаными сумками и норковыми пальто, в нише стоит еще одна статуя. Это точная копия «Давида» Микеланджело. В Лас-Вегасе кругом точные копии: Эйфелева башня, Статуя Свободы, пол-Венеции… Они подделали целый мир для вашего развлечения.

– Фу, почему тот парень голый? – спрашивает Маккензи.

– Не тупи, это же «Давид»!

– А. – К счастью, сестра не спрашивает: «Какой еще Давид?» Вместо этого она интересуется: – А что у него в руке?

– Праща.

– Что еще за праща?

– Такое оружие. По Библии, из нее он убил Голиафа.

– А… – говорит Маккензи. – Пойдем отсюда?

– Сейчас. – Я не готов уйти, потому что прикован к месту каменными глазами Давида. Его тело расслаблено, как будто он уже завоевал свое царство, но лицо полно плохо скрываемого беспокойства. Мне приходит в голову, что Давид, возможно, был таким же, как я. Тоже видел повсюду чудовищ, на которых в мире не хватит пращей.

23. Восемь с половиной секунд

В конце первого дня нашего лас-вегасского безумия родители немного пьяны.

Спор о том, кто больше проиграл, закончен. Они решили стать выше этого. В буквальном смысле.

Дело в том, что в каждом отеле Вегаса есть своя фишка, а самая большая фишка на весь город – Стратосферная башня, в которой, по слухам, сто тринадцать этажей, хотя, подозреваю, они измеряют этажи в лас-вегасских сантиметрах, способных меняться в размерах по прихоти рекламщиков. И все же ее круглая стеклянная корона, венчающая длинный гладкий бетонный шпиль, выглядит впечатляюще. Лифтер утверждает, что тут самый быстрый лифт западной цивилизации. В этом городе все помешаны на лифтах!

В четырехэтажной короне расположены вращающийся ресторан и бар с живой музыкой. Посетители сидят в красных бархатных креслах и потягивают отсвечивающие неоном коктейли, от которых, кажется, исходит радиация. А еще здесь оборудовано что-то вроде парка развлечений. Один из аттракционов предлагает вам прицепиться к тросу и пролететь сто восемь этажей практически в свободном падении, не прихватив с собой вниз даже матраса. Зато с вами едет камера и записывает вашу предполагаемую попытку самоубийства, чтобы вы могли потом заново пережить эти восемь с половиной секунд в уюте и безопасности своей гостиной.

– Как вы на это смотрите? – спрашивает папа. – И очереди нет!

Сначала мне кажется, что это шутка, но у него слишком блестят глаза. Папа редко напивается, но уж тогда он становится ходячей рекламой любых бредовых идей.

– Нет, спасибо, – отвечаю я и пытаюсь незаметно убраться подальше, но папа хватает меня и заявляет, что это надо сделать всей семьей. У него даже скидочные купоны есть. Два по цене одного. Четыре по цене двух. Такая выгода!

– Расслабься, Кейден! – призывает отец. – Отдайся вселенной! – Мой папа не застал лихих шестидесятых, но выпивка превращает его из добропорядочного республиканца в дорвавшегося до Вудстока[3] хиппи. – Чего ты боишься? Это же абсолютно безопасно!

Прямо перед нами кто-то в синем комбинезоне и страховочном поясе прыгает в пустоту и пропадает внизу. Люди аплодируют, а у меня начинают неметь пальцы.

– Интересно, кто-нибудь разбивался? – спрашивает у инструкторов какой-то бледный придурок с неоновым коктейлем и гогочет со своими тупыми друзьями. – Заплатил бы, чтобы на это поглядеть!

– Или мы прыгаем всей семьей, или не прыгает никто, – объявляет папа. Маккензи тут же начинает действовать мне на нервы и жаловаться, что я всегда отравляю ей жизнь. Мама только хихикает, потому что от нескольких порций «маргариты» она становится двенадцатилеткой в сорокалетнем теле.

– Давай, Кейден, – не отстает папа. – Живи настоящим, парень! Ты будешь помнить это до конца жизни!

Ага. Все восемь с половиной секунд.

Я сдаюсь, потому что их трое на одного. Я встречаюсь с папой взглядом и вдруг вижу: у него такие же глаза, как у того ненормального разносчика рекламы, который хотел поджечь нашу гостиницу. Что я знаю о своем отце? А что, если он состоит в каком-нибудь тайном обществе? А что, если вся моя жизнь была такой же подделкой, как местная пародия на Венецию, а на самом деле все затевалось, чтобы заманить меня сюда и столкнуть с небоскреба? Кто эти люди? И хотя часть моего сознания знает, как глупо все это звучит, другая все равно подкармливает эти ужасные «А что, если?». Та самая часть меня, которая всегда заглядывает под кровать в поисках монстров после хорошего ужастика.

Прежде чем я успеваю понять, что происходит, нас уже одели в синие комбинезоны, и мы стоим на мостике, будто экипаж космонавтов, и вот уже сестра прыгает первой, чтобы показать, кто самая храбрая девочка на этой планете, а потом к тросу прицепляют маму, и она летит, и ее хихиканье перерастает в стремительно удаляющийся визг, и вот уже папа стоит за моей спиной, чтобы я прыгал перед ним, потому что мы оба знаем, что иначе я спущусь на лифте.

– Вот увидишь, будет забавно, – говорит он.

Но ничего забавного не будет, потому что то крошечное облачко безумия, которое находит на меня, когда я ищу монстров под кроватью, разрослось, застлало мне мозг и простирает надо мной свои крылья, как ангел смерти над первенцами египетскими[4].

Сквозь стеклянную стенку Стратосферной короны с интересом смотрят хорошо одетые люди, жующие улиток и попивающие радиоактивные жидкости, и я вдруг понимаю, что вхожу в развлекательную программу. Как в цирке, все в глубине души надеются, что кого-то расплющит.

Мой страх – не просто бабочки в животе. Не выброс адреналина на вершине американских горок. Я точно – совершенно точно – знаю: они только притворяются, что цепляют меня к тросу. Что я непременно на огромной скорости впечатаюсь в асфальт. Правду можно прочесть в их глазах. Осознание этого убивает меня куда мучительнее, чем убило бы падение, так что я прыгаю, просто чтобы все закончилось.

Я кричу, кричу и лечу в бездонную пропасть, которая просто не может мне мерещиться, – и все-таки через восемь с половиной секунд мой полет замедляется и меня ловят у подножия башни. То, что я еще жив, настолько удивительно, что меня всего трясет. Летящего следом за мной папу по пути тошнит – единственная моя победа за вечер, – но меня все равно не покидает невыносимое чувство, что я все еще стою на краю чего-то немыслимого и оно вот-вот засосет меня, как черная дыра.

24. Не думай, что она только твоя

Корабельная качка пробуждает меня от ночного кошмара, которого я уже не помню. Свисающий с низкого потолка каюты фонарь бешено раскачивается, отбрасывая пляшущие тени, которые поднимаются и опадают совсем как волны. Весь корабль жалобно скрипит, доски сжимаются и растягиваются, и кажется даже, будто вонючий деготь, которым они скреплены, стонет от натуги.

Штурман свешивается с верхней полки и смотрит на меня, совершенно не заботясь о том, что бушующее море вот-вот разломает корабль в щепки.

– Дурной сон? – интересуется он.

– Ага, – тоненько пищу я.

– Попал в Кухню?

Вопрос застает меня врасплох. Я никогда не рассказывал про этот сон.

– Ты… знаешь о ней?

– Все мы иногда попадаем в Кухню из Белого Пластика, – отвечает штурман. – Не думай, что она только твоя.

Я выхожу в коридор и с грехом пополам добираюсь до туалета. Кажется, мои ноги прикованы к полу, а руки – к стенам. Если добавить к этому страшную качку, ничего удивительного, что поход растягивается на четверть часа.

Когда я наконец возвращаюсь в каюту, штурман скидывает мне потрепанный листок бумаги, весь испещренный изогнутыми линиями и стрелками.

– Выход, пароход, паровой, пора домой, – говорит он. – В следующий раз, когда попадешь в Кухню, возьми его с собой. Он укажет путь к выходу.

– Как я могу взять лист бумаги с собой в сон? – замечаю я.

– Тогда, – отвечает обиженный штурман, – я тебе не завидую.

25. У тебя нет разрешения

– Нарисуй меня, – приказывает попугай, глядя на мой блокнот. – Нарисуй меня.

Я не смею отказаться.

– Прими какую-нибудь позу, – прошу я. Он садится на перила, гордо подняв голову и распушив перья. Я не тороплюсь. Закончив рисовать, я показываю ему плод своего труда – рисунок дымящейся кучки экскрементов.

Несколько секунд он изучает листок и заявляет:

– Больше похоже на моего брата. Конечно, после того как его проглотил крокодил.

Ему удается заставить меня улыбнуться. Так что я делаю второй набросок: попугай во всей красе, даже с повязкой на глазу.

Однако за нами наблюдал капитан, и, когда довольный попугай улетает прочь, он отбирает у меня карандаш и блокнот. Что ж, по крайней мере, моя рука все еще при мне. По слухам, у некоторых тут деревянные ноги просто потому, что однажды их застукали за игрой в футбол на палубе.

– У тебя нет разрешения на талант, – объясняет капитан. – Чтобы не обижать тех матросов, у которых его нет.

И хотя дар приходит, не спрашивая, разрешено ему или нет, я склоняю голову и вымаливаю:

– Пожалуйста, сэр… Можно мне иметь талант к рисованию?

– Я подумаю над этим. – Он разглядывает портрет попугая, морщится и выкидывает его за борт. Потом берет в руки рисунок с экскрементами: – Очень точное сходство. – С этими словами он бросает за борт и его.

26. Всякие гадости

Наутро бармен зовет меня в воронье гнездо, чтобы смешать мне собственный коктейль. Сегодня никто не прыгает, поэтому народу почти нет.

– Эта смесь твоя и только твоя. – Он долго смотрит мне в глаза, пока я не киваю. Тогда бармен снимает со шкафа какие-то бутылки и пузырьки – при этом его руки мелькают так быстро, что кажется, будто у него их больше двух, – и смешивает все в ржавом шейкере для мартини.

– Что тут намешано? – спрашиваю я.

Бармен смотрит на меня так, как будто я сморозил какую-то глупость. Или как будто глупостью было надеяться на ответ.

– Пряности, сладости и прочие гадости, – произносит он.

– А конкретнее?

– Говяжий хрящ и позвоночник черного таракана.

– Но у тараканов нет позвоночника, – замечаю я. – Они беспозвоночные!

– Именно. Поэтому его так сложно достать.

Снизу прилетает, хлопая крыльями, попугай и садится на барную стойку. При ее виде я вспоминаю, что мне нечем платить, и сообщаю это бармену.

– Не проблема, – отзывается тот. – Страховка все покроет.

Он наполняет коктейлем фужер для шампанского и вручает мне. Жидкость пузырится красным и желтым, но цвета не смешиваются. У меня в руках лавовая лампа.

– Выпей, выпей, – подает голос попугай. Наклонив голову, он смотрит на меня здоровым глазом.

Я делаю глоток. Вкус горький, но не неприятный. Чувствуются легкие нотки бананов и миндаля.

– Пью до дна! – с этими словами я опрокидываю фужер в один глоток и ставлю пустой сосуд на стойку.

Попугай удовлетворенно склоняет голову:

– Великолепно! Будешь подниматься сюда дважды в день.

– А если я не хочу лазать в воронье гнездо?

– Тогда оно само залезет в тебя, – подмигивает попугай.

27. Немытые массы

Много лет назад мы с семьей поехали в Нью-Йорк. Поскольку все подходящие гостиницы либо были заняты, либо требовали в уплату продать душу, мы свернули с проторенной туристской тропы.

Наш отель располагался где-то в Куинсе, у черта на куличках. Район назывался Флашинг – «Смывной бачок». Отцы-основатели Нью-Йорка, как и большинство его жителей, отличались тонкой иронией.

В общем, нам приходилось всюду добираться на метро, и каждый раз нас ждали приключения. По-моему, однажды мы доехали аж до самого Статен-Айленда, а туда метро даже не ведет. У нас постоянно кончались деньги на проездных, которые тошнило цифрами с баланса каждый раз, когда мы проходили через турникеты, и папа оплакивал золотые времена жетонов, которые можно было просто высыпать в ладонь и пересчитать, на сколько поездок еще хватает.

Мама строго следила за «правилами поведения в метро»: литрами лей на себя антибактериальный гель и никогда не встречайся ни с кем глазами.

Мы прожили там неделю, и всю эту неделю я изучал людей, всю эту немытую и недезинфицированную толпу. Я обнаружил, например, что ньюйоркцы никогда не поднимают головы, чтобы полюбоваться величественными небоскребами. Они лавируют в плотной толпе так быстро и ловко, будто на них на всех тефлоновое покрытие, и почти не сталкиваются. А в метро, где нужно стоять столбом, пока тряский поезд идет от станции к станции, люди не только не встречаются глазами – каждый существует в собственном тесном мирке, как будто все надели невидимые скафандры. Это чем-то напоминает езду по автостраде, только здесь ваше личное пространство кончается в лучшем случае в сантиметре от вашей одежды. Меня изумляло, что люди могут сосуществовать так тесно – тысячи людей могут находиться буквально в миллиметре – и все же в полной изоляции друг от друга. Я не мог себе этого представить. Теперь могу.

28. Хоровод красок

И вот наш дом избавлен от термитов, и чудеса Города грехов можно забыть, как страшный сон. Но дома ничуть не легче. Меня снедает потребность бесцельно бродить взад-вперед. Когда я не слоняюсь по дому, я рисую, а если не рисую, то размышляю – и мысли заставляют меня блуждать и рисовать. Может, это пары́ пестицидов так действуют.

Я сижу в столовой. Передо мной на столе разложены цветные карандаши, пастель и уголь. Сегодня я рисую карандашами, но так крепко в них вцепляюсь и так сильно нажимаю, что они постоянно ломаются. И не только кончики – дерево так и трещит. Я бросаю обломки через плечо, не отрываясь от занятия.

– Ты похож на безумного ученого, – замечает мама.

Я слышу ее слова секунд через десять. Отвечать уже поздно, я и не заморачиваюсь. Все равно я слишком занят. Мне надо вылить кое-что из головы на бумагу, прежде чем оно перекрутит мне извилины. Пока разноцветные линии не вошли мне в мозг, как нож в масло. Мои рисунки потеряли всякую форму. Теперь это просто наброски и наметки, случайные штрихи карандаша – и все же они исполнены смысла. Не знаю, увидит ли в них кто-нибудь то, что вижу я. Но рисунки ведь должны что-то значить? Иначе откуда они берутся? Иначе почему голос в моей голове так упорно требует выплеснуть их наружу?

Карандаш цвета фуксии ломается. Я бросаю его и берусь за киноварный.

– Мне не нравится, – замечает Маккензи, проходя мимо с ложкой арахисового масла, которую она лижет, как леденец. – Мурашки по коже.

– Я рисую только то, что нужно. – Меня вдруг озаряет вспышка вдохновения: я макаю палец в ее ложку и провожу через весь лист охристую дугу.

– Мама! – вопит сестра. – Кейден рисует моим арахисовым маслом!

– И поделом, – отзывается мама. – Нечего перебивать аппетит.

Но когда она выглядывает из кухни и видит, что я рисую, я чувствую ее беспокойство, как тепло от батареи – что-то еле ощутимое, но постоянное.

29. Я дружу с тарабарами

Я обедаю с друзьями. И все же меня тут нет. То есть, конечно, вот он я, но я не чувствую, что сижу с ними. Раньше я всегда без труда вливался в любую компанию, с которой проводил время. Некоторым, чтобы чувствовать себя в безопасности, нужна кучка приятелей, этакий защитный дружеский пузырь, из которого они редко вылезают. Я таким никогда не был и всегда свободно бродил от стола к столу, от компании к компании. Качки, ботаны, хипстеры, рокеры, скейтеры… Все они считали меня своим, как будто я хамелеон. Тем более странно обнаружить, что я оказался наедине с собой, даже сидя с приятелями.

Друзья уплетают обед и смеются над чем-то, чего я не услышал. Не то чтобы я намеренно отгораживаюсь от них, мне просто никак не удается включиться в разговор. Их смех доносится издалека, как будто я заткнул уши ватой. Это случается все чаще и чаще. У меня такое ощущение, что они говорят даже не по-английски, а на каком-то своем тарабарском наречье. Все мои друзья – тарабары. Обычно я им подыгрываю и смеюсь вместе со всеми, чтобы казалось, что я один из них. Но сегодня у меня нет настроения прикидываться. Мой приятель Тейлор, чуть повнимательнее остальных, замечает мой отсутствующий вид и похлопывает меня по руке:

– Земля – Кейдену Босху. Парень, ты где?

– Вращаюсь вокруг Урана, – отзываюсь я. Все вокруг смеются и долго подкалывают меня по-тарабарски – я снова отключился.

30. Мушиный полет

Экипаж занят своим делом – беготней по палубе безо всякой видимой цели, – а капитан смотрит на нас с высоты капитанского мостика. Как проповедник, он кормит нас своим собственным сортом мудрости.

– Благословляйте судьбу, – учит капитан. – И горе вам, если она не благословит вас в ответ!

Попугай по одному облетает матросов: садится каждому на плечо или на макушку, сидит так несколько секунд и перелетает дальше. Интересно, что он задумал.

– Сжигайте мосты, – продолжает капитан. – Желательно еще до того, как пройдете по ним.

Штурман сидит на протекающей бочке с какой-то дрянью: раньше там была еда, но, судя по запаху, она успела разложиться на составные элементы. Он прокладывает курс, наблюдая за роящимися вокруг бочки мухами.

– Их полет укажет путь точнее звезд, – объясняет он. – Потому что у навозных мух отличный слух и фасеточные глаза.

– И какой с них толк? – отваживаюсь спросить я.

Штурман смотрит на меня так, как будто ответ очевиден.

– Глаза-фасетки обманут редко.

Кажется, я понял, почему они так хорошо ладят с капитаном.

Я слоняюсь по палубе, наконец попугай садится на плечо ко мне.

– Матрос Босх! Держись, держись! – Он заглядывает своим единственным глазом мне в ухо и удовлетворенно кивает головой: – Еще на месте. Повезло, повезло.

Наверное, он про мой мозг.

Птица уже улетела проверять уши другого матроса. Я слышу низкий разочарованный свист: то, что попугай нашел – или чего не нашел – между ушами парня, его не радует.

– Бояться нужно только страха, – вещает капитан с мостика, – ну и хищных монстров иногда.

31. Это все, чего они стоят?

Хотя пестициды из дома уже выветрились, термиты не идут у меня из головы. Если говорят, что после антибактериального мыла появляются сверхбактерии, то почему бы у нас дома не завестись сверхтермитам? Я сижу с блокнотом в гостиной, в кресле-качалке стиля нью-эйдж, оставшемся с тех времен, когда мама кормила нас с Маккензи грудью. Должно быть, у меня с тех пор остались какие-то инстинкты, потому что, раскачиваясь в нем, я чувствую себя немного спокойнее и комфортнее – хотя, слава богу, память о грудном молоке затерялась где-то в потоке времени.

Но сегодня я почему-то не могу успокоиться. У меня в голове копошатся какие-то все более противные создания. Я рисую их, надеясь таким образом выкинуть сверхтермитов из головы.

В какой-то момент я поднимаю глаза: рядом стоит мама и наблюдает за мной. Не знаю, сколько она уже здесь. Снова опустив взгляд, я вижу, что лист остался чистым. Я ничего не нарисовал. Я листаю блокнот в надежде отыскать свежий рисунок на предыдущей странице, но там его тоже нет. Термиты прочно засели в моем мозгу и не желают вылезать.

Маму, должно быть, беспокоит выражение моего лица.

– Пенни за твои мысли!

Я не хочу делиться с ней своими мыслями и начинаю придираться к словам:

– А что, это все, чего они стоят? Пенни, не больше?

– Кейден, это просто идиома, – вздыхает мама.

– Значит, узнай, когда придумали эту идиому, и сделай поправку на инфляцию.

Мама качает головой:

– Только ты на такое способен, Кейден, – и оставляет меня наедине с мыслями, которые я не хочу так дешево продавать.

32. Меньше чем ничего

Я где-то читал, что пенни скоро вообще выведут из оборота, потому что на них не купить ничего, кроме чужих мыслей. Суммы на банковских счетах округлят до пятака. Фонтаны начнут выплевывать медяшки обратно. Издадут закон, по которому все цены будут оканчиваться на ноль или пять – и никаких других цифр. Вот только эти цифры все равно существуют, даже если все это отрицают.

Мне вспоминаются жетоны метро, никому не нужные с тех пор, как Нью-Йорк решил перейти на магнитные карты. Никто не знал, куда девать столько лишнего металла. Жетонов было так много, что хватило бы на целую драконью сокровищницу, вот только такая гора олова не нужна даже невезучему младшему брату Смауга[5], а недвижимость в Нью-Йорке стоит столько, что потребовались бы астрономические суммы, чтобы хранить их на складе. Спорю на что угодно, что правительство просто заплатило мафии, чтобы та сбросила жетоны в Ист-Ривер вместе с телом менеджера, который решил, что магнитные карточки в метро – хорошая идея.

Если пенни совсем обесценится, выходит, наши мысли будут стоить даже меньше, чем ничего. Мне грустно думать о том, как миллионы медных кружочков пропадают в желтой воронке. Интересно, куда они отправятся потом. Мысли не могут исчезать в пустоту.

33. Слабость покидает тело

Я решаю записаться в команду по легкой атлетике, чтобы меньше предаваться праздным размышлениям и восстановить связь с остальным человечеством. Папа просто счастлив. Он явно про себя отмечает это как переломный момент моей жизни, конец трудного периода. По-моему, он так этого хочет, что не замечает, что мое поведение не стало менее странным, – но, когда папа верит, что мне лучше, я тоже начинаю в это верить. Забудьте о солнечных батареях – научиться бы добывать электричество из отказа признавать очевидное, и энергии хватит еще на много поколений.

– Ты всегда быстро бегал, – замечает отец. – С твоими длинными ногами отлично пойдет бег с препятствиями.

Сам папа в мои годы играл в школьной сборной по теннису. У нас сохранились его фотографии: смешные обтягивающие адидасовские шорты и собранные повязкой длинные волосы, бо́льшую часть которых с тех пор смыло в канализацию.

– Тренер хочет, чтобы мы всюду ходили пешком или бегали, – говорю я родителям и начинаю ходить пешком в школу и обратно. На ногах появляются мозоли и болячки, все время ноют щиколотки.

– Это правильная боль, – говорит папа и цитирует какого-то знаменитого тренера: – Боль означает, что слабость покидает тело.

Мы покупаем дорогие кроссовки и хорошие носки. Родители обещают прийти на мои первые соревнования, даже если им придется отпроситься с работы. Все это было бы прекрасно, если бы не одно «но». Я так и не вошел в команду.

Сначала я даже не врал. Я действительно ходил на тренировки, но всего три дня. Как бы ни старался, я просто не мог ощутить себя частью команды. В последнее время вокруг меня какая-то защитная воздушная прослойка, вроде как в метро. Когда мне приходится много взаимодействовать с другими людьми, как в команде, она становится только толще. Папа всегда учил меня не быть дезертиром, но покинуть что-то, чему никогда не принадлежал, – это же не дезертирство?

Теперь после школы я не бегаю, а хожу. Раньше ходьба была просто способом попасть из пункта А в пункт Б, сейчас же она стала не только средством, но и целью. Меня всегда тянуло заполнить чистый лист рисунками, а теперь я не могу смотреть на свободный тротуар и не заполнить его собой. Я хожу часами напролет, от этого у меня мозоли и ноют мышцы. И я наблюдаю. Точнее, не столько наблюдаю, сколько чувствую. Цепочки связей между прохожими, между сидящими на деревьях птицами. Все это что-то значит, надо только разгадать, что именно.

Однажды я заявляюсь домой, два часа пробродив под дождем, продрогший до костей и в насквозь мокрой толстовке.

– Я поговорю с этим вашим тренером, – решает мама, наливая мне горячего чаю. – Он не должен заставлять вас бегать в такой ливень.