Береника

Агриппа следовал за ней.

Тогда жесткая складка появилась у ее губ и она презрительным взглядом окинула брата. Он отшатнулся и долго с изумлением смотрел ей вслед. Потом он улыбнулся.

– Она все-таки согласится.

Глава IV

– Воды, – простонал старик.

Врач вопросительно взглянул на Этерния Фронтона.

– Какой живучий, – проронил тот, отрицательно качая головой, глаза его сверкнули холодной насмешкой.

Сильвий дрожал от негодования, ставя на место уже взятый им в руки кувшин с водой.

Это было ужасно.

Врач перевязал рану иудея и дал ему лекарство, чтобы сохранить в нем сознание. Тогда к нему подошел Этерний Фронтон и стал допрашивать, откуда он пришел, что ему нужно в Птолемаиде, и состоит ли он в сношениях с Иоанном из Гишалы.

Старик крепко сжал губы, чтобы не испустить ни звука, глаза его с презрением глядели на римлянина.

– Будешь ты отвечать? – спросил тот.

Раненый только улыбнулся.

Вольноотпущенник тоже улыбнулся зловещей улыбкой. Потом он сказал врачу одно только слово.

– Соли…

Сильвий это слышал и побледнел, а врач с ужасом отшатнулся от Фронтона. Но тот еще раз сделал ему знак головой – властный, нетерпеливый, угрожающий.

Дрожащими руками врач снова развязал повязку и положил на рану платок, пропитанный соленой водой.

Это было час тому назад. Тело его извивалось в страшных судорогах, со лба струился холодный пот, и глаза выступали из орбит. Внутри у него горело адское пламя, от которого высыхал язык.

– Воды! Воды!

– Будешь говорить?

Вопрос повторялся уже сто раз, и каждый раз старик в ответ сжимал кулаки и пробовал улыбаться презрительно и насмешливо. И каждый раз Этерний Фронтон делал знак врачу.

– Еще.

Врач прибавлял соленой воды, но старик молчал.

– Жаровню с углем, Сильвий.

Декурион не смел ослушаться. Фронтон зажег собственными руками древесные уголья и стал их раздувать.

Потом он поставил их под лавку, на которой пытали старика.

Старик стал рваться, стараясь высвободить руки и ноги из ремней. Он скрежетал зубами и рычал как зверь.

– Будешь говорить?

Черное облако опустилось на глаза иудея.

– Спрашивай! – крикнул он.

Этерний Фронтон немного отодвинул жаровню.

Барух заговорил.

Он отправился в Птолемаиду с Регуэлем, сыном Иоанна из Гишалы, за сестрой Регуэля, Тамарой, которая жила в доме своего дяди, торговца оливковым маслом, Иоанна бен Леви. Нужно было доставить семью в Гишалу, где мм не грозила бы опасность, и в то же время Барух и его спутник должны были привести точные сведения о величине и состоянии римского войска и о планах Веспасиана В конце их пути на них напала конница галилейского наместника, Иосифа бен Матия. В неравном бою пали Регуэль и Элиазар. Барух же, тяжело раненный, упал на землю и пролежал всю ночь в обмороке. Только утренний холод привел его в сознание. Припомнив случившееся, он стал озираться, ища своих спутников. Но он нашел только мертвого Элиазара. Регуэль исчез. Огромная лужа крови обозначала место, на котором его повалил наземь ударом меча Хлодомар. Остался ли Регуэль в живых и уведен всадниками наместника или же он смог продолжать путь в Птолемаиду? Этого Барух не знал.

Больше он ничего не мог сказать. Кровь хлынула у него из горла и заглушила звуки его голоса.

Этерний Фронтон некоторое время внимательно смотрел на него. Потом он уступил место врачу, который старался облегчить страдания старика, истерзанного пыткой.

– Ничего не поможет, – сказал он. – Да теперь все равно. Ведь он все сказал. Веспасиан будет благодарен богу случая, который предал в его руки семью его злейшего врага. Безумствуй, Иоанн из Гишалы, против Рима! Всякий новый меч, который ты поднимешь против Рима, опустится на голову твоего сына…

Он хладнокровно смотрел на судороги умирающего.

Старый иудей облегченно вздохнул, когда врач развязал ремни. Его потухающий глаз следил за светлым солнечным лучом, который врывался в окно.

– Фотин, – сказал Этерний Фронтон одному из стражей, – приготовься идти со мной. Я отправлюсь к Иакову бен Леви, торговцу оливковым маслом. "Было бы забавно, – прибавил он про себя, – если бы Тамара, дочь Иоанна из Гишалы, была тем маленьким чертенком, который сыграл со мной такую штуку в тот вечер".

* * *

Береника быстро прошла длинный ряд своих покоев. Она была полна ненависти к еще недавно так нежно любимому брату. Так вот зачем он ее звал сюда! Он хотел продать ее, как уже продал раз, когда выдал замуж за Палемона Понтийского, как продал и двух ее других сестер. И все это он делал из честолюбия, только для того, чтобы достигнуть женской хитростью того, чего можно было лишь добиться смелым мужественным поведением. Но на этот раз он увидит…

Когда она вошла в последнюю комнату, навстречу ей метнулась фигура эфиопа, любимого раба Береники. Резкий нечленораздельный звук вырвался у него при виде Береники. Эфиоп был немым. Он был подвергнут Агриппой наказанию за то, что выдал тайну. Береника сжалилась над умиравшим после пытки рабом, и благодаря ее заботам, а также искусству врача Андромаха удалось сохранить его жизнь. Странные отношения установились с тех пор между госпожой и рабом. Казалось, он читал каждую самую сокровенную ее мысль.

Береника положила ему руку на плечо и повелительным жестом указала на стену.

Он ее понял. Отбросив ковер, он уперся всем своим могучим телом в один из камней стены, пока тот, повернувшись на скрытой оси, не открыл узкий проход, который вел в какую-то комнату. Потом эфиоп отступил назад и наклонился, чтобы поцеловать край одежды Береники Береника ласково потрепала его курчавые волосы и взглянула на него повелительно, указывая пальцем на стену. Потом она исчезла в проходе.

Береника бесшумно прошла в скрытый покой и подошла к ложу, спрятанному за пологом. Андромах, ее лекарь подошел к ней с поднятой предостерегающе рукой.

– Он еще спит, – прошептал он.

Она кивнула головой и осторожно опустилась на стул увешанный золотыми цепочками.

– И у тебя еще есть надежда, Андромах? – спросила она тихо.

– Я еще раз осмотрел его раны, – ответил врач. – Жизнь его вне опасности. Он бы давно уже проснулся, если бы не был истощен сильной потерей крови.

Она сделала ему знак замолчать и наклонилась, чтобы лучше рассмотреть раненого.

Как он был прекрасен! Береника нагнулась к полураскрытым устам юноши как будто бы для того, чтобы впитать аромат его дыхания. Но в это время он пошевелился. Веки его широко раскрылись, он блаженно улыбнулся, и губы его прошептали: "Гелель, это ты? Такой я видел твою красоту когда она сияла надо мной в долгую ночь. Она освещала мне путь к звездам, к тебе, Гелель, о Гелель!"

Руки его потянулись к ней, и она невольно отступила. Он вскрикнул и поднес руку ко лбу. "Ее уже нет, – простонал он, – она ушла от меня!"

Только тогда к нему вернулось сознание, и он понял, что не спит. Но неужели этот дивный женский образ, явившийся ему, был тоже правдой?

Береника медленно отдернула тяжелую занавеску с маленького решетчатого окна, и дневной свет залил комнату потом она раздвинула полог у его постели.

Он приподнялся, и пламенный румянец залил его бледные щеки.

– Если ты будешь так волноваться, – сказала Береника с мягким упреком, – я буду вынуждена уйти.

– О, я буду лежать совсем спокойно, – молил он, – только подожди, не уходи!

Она подвинула свой стул к постели и мягким движением откинула голову Регуэля на подушки. Ее прикосновение обожгло его.

Береника с улыбкой следила за ним. Опять красота ее победила, как всегда и везде. Перед ней стояли на коленях мужи Рима. Ей поклонялись властители Азии. Перед ней мятежная иерусалимская толпа отступала в благоговении, и ей же поддался теперь этот неопытный мальчик. Каждый его робкий взгляд, дрожащий звук его голоса, смущенный румянец ясно говорили о его чувствах. Она вздохнула. Ей казалось, что в его нежных чистых чертах воскресла ее юность – то время, когда она играла с другими детьми во дворце отца. С тех пор ее жизнь стала погоней за успехом, унизительным служением чужим интересам, и она уже перестала внимать побуждениям души. Но здесь перед ней была незатронутая жизнью душа, полная веры и чистоты. Как бы ей хотелось вылепить мягкий воск этого молодого, неиспорченного сердца по собственному желанию. Но разве мыслимо, чтобы Регуэль когда-нибудь узнал, кто его спасительница? Иоанн из Гишалы был самым ее строгим судьей, беспощадно осудившим ее. Неужели Регуэль не разделяет мнения своего отца?

Накануне, когда она и свита ее встретили Хлодомара и узнали от него имя захваченных путников, она решила удержаться от всякого вмешательства. Но потом она взглянула в лицо потерявшему сознание юноше и вдруг почувствовала непреодолимое влечение к нему. Она потребовала, чтобы Регуэля отдали в ее распоряжение Хлодомар повиновался, хотя и очень неохотно; но он знал отношения своего господина к царскому дому и понимал, что, если не исполнить просьбу Береники, она сумеет ему отомстить.

Так Регуэль оказался у Береники.

И теперь – каким торжеством будет для нее влюбить в себя сына того человека, который так гнушался ею.

Нет, Регуэль не должен знать, кто она, кому он обязан жизнью. Она выпрямилась и взглянула на юношу тем пламенным взором, перед которым еще никто не мог устоять до сих пор. И она поняла, что он тоже не устоял.

– Ты ничего не спрашиваешь? – прошептала она. – Тебе не хочется узнать, как ты попал сюда, в Птолемаиду?

– В Птолемаиду?

Он хотел вскочить, но она прикоснулась к нему рукой так легко, что он едва почувствовал прикосновение. Она рассказала, что нашла его среди дороги, в руках грабителей; они обшаривали его платье, ища драгоценности. Когда приблизилась ее вооруженная свита, они разбежались и она благодарила Бога за то, что ей удалось спасти соплеменника.

Глаза Регуэля зажглись радостным блеском.

– Так ты иудейка? – спросил он.

– Как и ты, – спокойно подтвердила она и улыбнулась, заметив, что он облегченно вздохнул.

– Но каким образом, – спросил он с недоумением, – решаешься ты выходить из города на дорогу, где даже отважным мужчинам угрожает опасность? Я трепещу при одной мысли о том, что ожидало бы тебя, если бы ты попалась в руки одного из этих нечестивых римлян…

Она вспыхнула.

– Разве ты так мало знаешь, как иудейки дорожат своей честью? – сказала она. – Знай, прежде чем римлянин сделал бы меня своей возлюбленной, вот этот последний друг нашел бы путь к моему сердцу.

Она вынула из складок платья маленький кинжал в драгоценной оправе и небрежно коснулась им своей груди.

Регуэль побледнел и потянулся к острому клинку.

– Там яд на острие! – крикнула она, отнимая у него кинжал.

Взгляд ее погрузился в его глаза, и теплое дыхание коснулось его лица.

– Оставь его мне, – взволнованно прошептал он. – Когда я подумаю, как легко…

Она усмехнулась насмешливо и обольстительно.

– А тебе что за дело, мальчик?

– Ты права, – сказал он грустно. – Какое дело мне если твой супруг позволяет…

Он не договорил; скрытый вопрос, который слышался в его словах, позабавил ее.

– Мой супруг, – медленно проговорила она с серьезным выражением лица, – если бы он знал, что я шучу здесь с юношей, он бы… Он был ревнив, как тигр….

– Был? – взволнованно проговорил Регуэль. – Значит, он уже умер? И ты….

Она вскочила, засмеявшись, и склонилась в степенном глубоком поклоне.

– Старая, старая вдова, – сказала она.

Он ничего не ответил, а только глядел на нее долгим взглядом, потом наклонился и поцеловал ей руку.

– Что ты делаешь, Регуэль?

– Ты так прекрасна, – прошептал он.

Она слегка отодвинулась от него и посмотрела задумчиво на свои узкие, тонкие пальцы. Много мужских уст касалось их, но никогда никто их не целовал таким горячим и вместе с тем таким чистым поцелуем.

– Регуэль, – сказала она. – Я должна пожурить тебя. Так-то ты исполняешь свои обязанности? Ты даже не спросил о судьбе письма, данного тебе отцом. Успокойся, – быстро прибавила она, видя, как он побледнел. – Вот оно. – Она взяла со стола пергаментный свиток и подала ему. – Прости, что я сломала печать. Я ведь не знала, когда ты очнешься, и боялась опоздать с поручением, которое тебе было дано. Из письма я узнала, к моей великой радости, кому я смогла оказать небольшую услугу. Я узнала, что ты Регуэль, сын Иоанна из Гишалы. А его я ставлю выше всех других. Он один в состоянии победить римлян.

– Ты знаешь моего отца? – воскликнул Регуэль, и то легкое недоверие которое овладело им при виде распечатанного письма, исчезло.

– Я только один раз и видела его, – ответила Береника. – Это было в Тивериаде, когда он обвинял публично Иосифа бен Матия. Народ восторженно приветствовал его, и наместнику едва удалось спастись бегством. Тогда я поняла, что рука Божия покоится на отце твоем….

– Скажи мне, как тебя зовут? – спросил он вдруг.

Она изумленно взглянула на него.

– Зачем? – спросила она отрывисто.

– Я хотел бы знать, подходит ли твое имя к тому, чем ты мне кажешься.

– А чем я тебе кажусь?

Она это сказала шутливым тоном, но голос ее был странно взволнован.

Он снова покраснел.

– Я вспомнил предания нашего народа, – пробормотал он.

– И с кем ты сравнивал меня?

– С Деборой.

Это имя взволновало ее. Как раз об этом она думала во все время своей одинокой жизни в Цезарее. Это было то, что бессознательно проходило через все ее мысли о будущем величии ее народа, то, что звучало в ее словах сказанных брату.

Дебора!

Ей вспомнилась победная песнь пророчицы. Она так часто повторяла ее ребенком в мрачные бурные ночи и при этом трепетала от восторга. Воображению ее рисовалось былое величие; она вдыхала запах крови, слышала шум колесниц, топчущих трупы врагов.

Неужели то, что удалось простой женщине из народа, не может быть осуществлено ею, могущественной царицей?

Дебора!

– А что если ты угадал, – сказала она Регуэлю. – Что если в самом деле мое имя Дебора и я стану Деборой для нашего народа?

– Ты, наверное, станешь ею, и народ израильский будет восхвалять тебя до конца дней.

– А ты?

Он ничего не ответил. Он уткнулся в ее блестящее платье, чтобы скрыть в нем свое пылающее лицо. Она подняла его голову и, погружая свой взгляд в его чистые благородные черты, прижала ее к своей груди.

– Регуэль!

Звук ее голоса был такой мягкий и многообещающий. Он не мог больше выдержать ее чар, когда она нагнулась к нему. Ослепленный, он закрыл глаза. Вдруг он вздрогнул и упал на подушки.

Губы пророчицы коснулись его уст.

Андромах подошел и нагнулся над юношей, лежащим в обмороке.

– Ты могла убить его, – сказал он Беренике с укоризной.

– А ты не думаешь, что смерть его была бы блаженной? – ответила она, странно улыбаясь.

Глава V

Когда Береника вернулась в свои покои, навстречу ей вышел Агриппа.

– Не думай, – сказала царица, обращаясь к брату, – что тебе удастся уговорить меня. Мое решение твердо. Я не вступлю на путь позора. Пусть лучше погибнет дом Ирода, чем израильский народ. А спасение только в самом народе. Мы, слабые потомки сильных предков, ничего не добьемся ни хитростью, ни силой. Мой совет тебе – поступай, как я! Забудь искушения Рима, вернись к здоровой простоте твоего народа. В этом и только в этом твое спасение…

Агриппа побледнел, слушая взволнованные слова сестры.

– А ты думаешь, – ответил он, – что Веспасиан меня так и отпустит? Стража его ходит вокруг наших дворцов, пробирается в наши покои, и кто поручится, что римское золото не купило уже уста и уши наших слуг?…

– Брось продажных людей, беги от них, как я убегу, – темной ночью. Будем изгнанниками, не все ли равно? Лишь бы вернуться победителями!

Царь взглянул на нее и закусил губу.

– Ты безумствуешь, Береника. Подумай, кто сделал меня царем? Рим.

– Возврати ему царство и снова завоюй его сам.

Он ее уже не слушал.

– Кто в состоянии сохранить мне власть? Только Рим. Народ? О, не думай, что эта война ведется только против вторгнувшихся чужеземцев. Чернь Иерусалима и других городов требует большего. Они возмущаются против всего, что стоит выше их, – против меня, их царя, против знатных, захвативших должности, против богачей, овладевших рынками. Если не сдержать неистовства толпы сильной рукой, она всех нас уничтожит…

– Пусть. Если знать не умеет защитить родины, а пользуется своим положением только для собственной выгоды, то я первая готова кричать вместе с народом: долой знатных, губящих отечество!

Она проговорила эти слова вне себя от гнева.

– Ты безумствуешь, – простонал он.

– Да ведь ты, – сказала Береника после короткого молчания, – не можешь судить о людях, которых называешь чернью. Ты слишком мало их знаешь. Это не римская чернь, которая требует хлеба и зрелищ. Нашему народу нужна иная жизнь – в нем силен дух. Он жаждет истины, стремится к Богу. Да к чему говорить тебе это? – прибавила она с горечью. – Ты все равно не поймешь. Ты уже не иудей. Рим сделал тебя рабом: всех, кто к нему приближается, он унижает, повергает в прах до тех пор, пока они не начинают считать самым желанным милостивую улыбку одного из римских тиранов. Но я не хочу потонуть в этой грязи. Лучше погибнуть, как загнанный зверь, где-нибудь в темной пещере галилейских гор, чем целовать руку притеснителя.

Она отвернулась от брата, который растерянно смотрел куда-то вдаль. Наступила долгая, тягостная тишина; наконец с улицы раздались тяжелые шаги проходящей мимо когорты. Царь опустил голову.

С ужасающей ясностью ему представилась страшная картина, которую он видел мальчиком в Риме. Захвачен был в плен вождь восставшего племени. Это был высокий, сильный человек с гордым взглядом. Таким он проходил, гремя цепями, через Аппийские ворота. А несколько недель спустя вся его спесь была сбита пребыванием в сыром погребе; с тупым равнодушием он позволял проделывать с собой все, что хотели его мучители: его привязали к хвосту лошади и волочили по улицам Рима. Толпа бросала в него камни и куски грязи и кричала ему вслед грубые слова. Так его притащили к Тарпейской скале, и, когда пред ним разверзлась бездонная пропасть, он издал крик безумного, смертельного ужаса. Блестящий, страшный Рим еще раз восторжествовал над одним из своих врагов.

Разве Агриппу не ожидала бы та же участь, если Веспасиан, вняв жалобам городов, учинит допрос Юсту, его секретарю, и заставит его выдать замыслы его господина.

Агриппа содрогнулся и глухо прошептал:

– Тогда я погиб…

Его внутренняя борьба произвела впечатление на Беренику. Несмотря на свой гнев, она не могла отрешиться от привязанности к брату и теперь в сердце ее проснулась жалость. Но в ушах ее снова раздался чей-то зов: "Дебора!"

– Малодушный! – прошептала она с презрением.

Он это услышал. Лицо его исказилось, и он с трудом удержался, чтобы не броситься на оскорбившую его женщину. Но прошла минута – и он лежал у ее ног и молил о прощении…

Этого она не ожидала. Неужели все его честолюбивые мысли о завоевании мира были только позой, а на самом деле он так беспомощен и жалок?

– О если бы я была мужчиной! – прошептала она и топнула ногой, сгорая от стыда.

И этому жалкому, ничтожному человеку она должна была принести себя в жертву? Никогда. Как Дебора, она готова перешагнуть через трупы. Она оттолкнула от себя брата, обнимавшего ее колени, и посмотрела вдаль, как будто взор ее мог проникнуть сквозь стены, туда, где лежал раненый юноша. Она поднялась и прервала мольбы лежащего у ее ног царя.

– Брось ныть, – сказала она резко. – Я сегодня же покидаю Птолемаиду.

Стон вырвался из его груди.

– Береника!

Она подошла к дверям, у которых должен был ждать ее Таумаст. Она открыла дверь и подозвала его, велев готовиться к отъезду, но в это время раздались поспешные шаги на ступенях ведущей со двора мраморной лестницы. Подняв глаза, она увидела перед собой римского воина со знаками консульского звания. Взволнованным голосом он сказал:

– Прости, царица, что я осмелился проникнуть в твои покои. Но дело чрезвычайной важности привело меня к тебе и к твоему брату Агриппе, которого я напрасно искал в его дворце.

При первых звуках его голоса царь вздрогнул. Неужели Рим уже протягивает свою мстительную руку?

– Флавий Сабиний! – пробормотал Агриппа. – Тебя послал Веспасиан или…

– Мой дядя не должен знать, что я был у тебя, – сказал торопливо префект и оглянулся вокруг. Указывая на Таумаста, который ждал в глубине залы, он тихо спросил: – Ты уверена в преданности этого раба?

– Не беспокойся, – ответила Береника и подала ему знак встать у дверей и никого не впускать. Потом она пригласила римлянина следовать за ней.

– Вам, наверное, покажется странным мой поступок, – начал Флавий Сабиний. – Я, римлянин, прихожу просить вас помочь и защитить одного из ваших же соплеменников от римлян…

Флавий Сабиний рассказал о своем знакомстве с Тамарой и Саломеей. Он заметил, что Агриппа улыбнулся, когда он говорил о красоте и душевной чистоте девушек; но теперь ему было не до того, чтобы скрывать свою тайную любовь… Он рассказал то, что знал со слов Сильвия о допросе, которому подвергнут был Барух, провожатый Регуэля.

Флавий Сабиний и Сильвий хотели предупредить об, опасности Иакова бен Леви, торговца оливковым маслом, увести девушек до прихода Фронтона. Но было уже слишком поздно. По дороге к дому Иакова они встретили шумную толпу; в центре ее были девушки и больной Иаков бен Леви. Их заковали в цепи и вели под конвоем в городскую тюрьму. Вольноотпущенник шел впереди, и лицо его сияло злорадством, когда он увидел побледневшего префекта. Флавий Сабиний предложил свое поручительство, но Этерний Фронтон отказался отдать захваченных иудеев. Теперь их можно спасти только при помощи самого Веспасиана. Захват родственников Иоанна из Гишалы отдавал и его самого во власть Веспасиана, а вместе с ним и всех тех, которые считали Иоанна своим вождем.

Береника облегченно вздохнула. Имя Регуэля не было упомянуто. Значит, Этерний Фронтон ничего не знал о спасенном ею юноше. Но опасность грозила ближайшим родственникам Регуэля… Она знала, что благодеяние, оказанное одному члену семьи, обязывает всю семью к благодарности на всю жизнь. Какой случай еще более привязать к себе прекрасного юношу! И кроме того, разве эта удача вольноотпущенника не погубит в зародыше всего восстания? Оно так счастливо началось и так ее радовало. Она познакомилась со всеми участниками восстания и имела возможность их оценить. Для нее не было отныне сомнений, что только один Иоанн из Гишалы сможет выполнить это великое дело. И неужели все это окажется тщетным из-за какого-то вольноотпущенника Фронтона… Кровь ей бросилась в голову. У нее закружилась голова – так ясно она вдруг поняла, что нужно сделать, и так страшен был настойчивый голос совести. Напрасно она ломала голову, чтобы найти другой выход. Все потеряно, если Береника сама… "Сделает это? А мечты стать Деборой?!" Она откинулась назад и закрыла глаза.

Флавий Сабиний продолжал свой рассказ:

– Я смотрел на пленных и не знал, что делать. У меня сердце сжималось от жалости. Бледный, дряхлый старик с трудом передвигал ноги под тяжестью цепей; оскорбленная женская гордость видна была в благородных чертах Саломеи, а прелестная Тамара с испугом прижималась к подруге, ища у нее защиты от беззастенчивых шуток грубой толпы. Я не знал, как помочь им. Тогда декурион Сильвий подал мне совет обратиться за помощью к тебе, Агриппа. "Мы дали иудеям царя, – сказал Сильвий, – и на что он им, если у него нет достаточно власти, чтобы защитить беспомощных женщин". Сильвий заметил взгляд, которым Этерний Фронтон оглядывал обеих девушек. Я пришел к тебе, Агриппа, – закончил префект, глядя царю прямо в глаза, – просить, чтобы ты заступился перед Веспасианом за твоих соплеменников.

Агриппа пожал плечами.

– Я ничем не смогу помочь! Твой Сильвий был прав, говоря о моем бессилии. Да Птолемаида к тому же не входит в состав моих владений и у меня даже нет предлога.

– Но употреби хоть твое влияние для того, чтобы с заключенными лучше обращались, – просил его префект. – Я знаю Этерния Фронтона, он готов на все для достижения своих целей.

– Мое влияние, – сказал Агриппа с горькой усмешкой. – Я был бы доволен, если бы мог самого себя оградить от нелепых обвинений… Право, Сабиний, мне жаль отказать человеку с таким высоким положением, как ты, но ты требуешь от меня невозможного. И прости, – сказал он, взглянув на солнце, которое уже прошло зенит. – Я должен тебя оставить. Мне нужно готовиться к поездке на Кармель.

Он поднялся и бросил умоляющий взгляд на Беренику. Она все еще сидела, откинувшись назад и закрыв глаза. Как будто почувствовав взгляд царя, она встала, ее глаза вдруг широко раскрылись, в них блеснул гнев. Она направилась к двери.