скачать книгу бесплатно
– И вы наверняка не представляете себе, сколько домов мертвы и обречены оставаться мертвыми всегда. Вся наука с ее вакцинами, пенициллином, водородными бомбами и ракетами бессильна что-либо изменить. Что только мы не пробовали…
Холт посмотрел на темную воду, зажатую бетонными берегами и пахнущую деревней, перегноем, прелой травой.
– В конце концов, вы взрослый человек, – глухо сказал он, – у вас есть дети; я вас не шокирую. Мы прибегали к химиотерапии, следили за биоритмами, измеряли температуру в шесть часов утра…
Он смолк; у него, похоже, перехватило дыхание. Затем продолжил своим спокойным, ровным оклахомским баритоном:
– Мы пытались произвести искусственное осеменение в кабинете врача. Безрезультатно. Несчастная Берта.
Его голос выдавал двадцатилетнюю любовь и жалость.
– Вы видели ее только час или два и вряд ли заметили, но… – Отбросив сомнения, он решительно продолжил: – Если бы она не была женщиной, ее следовало бы назвать алкоголиком. Даже закоренелым алкоголиком.
– Да, я этого не заметил, – согласился Джек.
– Конечно, Берта – настоящая леди, она может пить с утра до вечера, и все же из ее уст не вырвется слово, которое нельзя произносить в приличных домах, но – я буду с вами откровенен, Джек, – она с каждым годом опускается все ниже и ниже. Если бы у нее был ребенок – хотя бы один…
– И все же я не понимаю, – удивленным тоном произнес Джек, – почему нельзя взять ребенка на воспитание в Штатах.
Холт громко вздохнул. Шагов десять прошел молча.
– Берта – католичка, – сказал он наконец. – Я, кажется, уже говорил вам об этом.
– Да.
– А я родился и вырос в семье баптистов. И сейчас я, наверно, все еще баптист. В Америке администрация детских домов придает подобным вещам большое значение. Принцип такой – детей католиков отдают католикам, протестантов – протестантам, даже евреи… – Холт замолчал, испугавшись, не сказал ли он что-то не то. – Не подумайте, будто я что-то имею против евреев. Я ничего против них не имею, – устало вымолвил он. – Наверно, эта политика правильна для большинства случаев. Вероятно, если бы я принял католическую веру… Берта никогда не просила меня об этом, – поспешно добавил он. – Мы даже не обсуждали такую возможность, никто из нас не намекал на нее. Но, должен признаться, я не раз испытывал соблазн подойти к Берте и сказать: «Мама, отведи меня к ближайшему католическому священнику».
Они миновали собор с запертыми на ночь старыми бронзовыми дверьми; похоже, служители храма не были готовы ответить сейчас на их вопросы, отпустить грехи или принять новообращенных в лоно католицизма. Холт задумчиво посмотрел на глухие, массивные двери и скульптуру святого, стоящую в нише возле портала.
– Влияние церкви огромно, – прошептал Холт. Он тряхнул головой, как бы пытаясь навсегда освободиться от религиозности. – Не такой уж я истовый баптист. Годами не бываю в церкви, разве что на похоронах или свадьбах. Но я не католик. Я никому не могу сказать, что я католик или стану им. Человек не должен идти на такой подлог, верно, Джек? Ни при каких обстоятельствах.
Рим – неподходящее место для такой постановки вопроса, подумал Джек, вспоминая всех низвергнутых здесь, снова восстановленных в правах, уничтоженных, вознесенных богов и ставки в этой игре.
– Да, верно. – Джек знал – Холт ждет от него именно такого ответа. – И все же время от времени я слышал о парах, где муж и жена исповедовали разную веру и брали детей на воспитание…
– Это случается, – согласился Холт. – Иногда. Но мой случай – особый.
– Почему?
– Разве Делани вам не говорил? – недоверчиво спросил Холт.
– Нет.
– Я думаю, это не слишком интересная тема. – Холт рассмеялся вполголоса. – Разве что для меня одного. Для меня это чертовски интересная тема.
Холт застегнул пальто, словно ему стало холодно.
– У меня судимость, Джек, – тихо сказал он. – Я отсидел срок в Джолиете, штат Иллинойс, за ограбление.
– О боже, – непроизвольно вырвалось у Джека.
– Вот именно, «о боже».
– Извините, – произнес Джек.
– Вам не за что просить прощения. Когда мне было двадцать лет, я ограбил владельца скобяной лавки, забрал из кассы сто восемьдесят долларов и в дверях натолкнулся на полицейского. Он хотел в свободное от службы время купить молоток и фунт гвоздей, но вместо этого схватил меня. Я и раньше проворачивал такие дела, – тихо признался Холт. – В моем послужном списке уже значилась пара зарегистрированных проступков; полиции было известно далеко не все. Так вот, – ожившим голосом продолжил он, – сейчас я пытаюсь усыновить маленького мальчика в Легхорне. Дома все говорили мне, что сделать это несложно. – Он горестно усмехнулся. – Вы, наверно, тоже так полагаете, да? Перенаселенность, дома, разрушенные в годы войны, разговоры о лишних пяти миллионах, о вынужденной эмиграции.
Он покачал головой, удивляясь своей былой наивности.
– Вы бы ужаснулись – я не преувеличиваю, именно ужаснулись, – если бы узнали, на какие унижения приходится идти ради того, чтобы поместить несчастного голодающего маленького итальянца в дом с бассейном и семью слугами, а впоследствии отправить парня в Гарвард.
Холт остановился, обвел настороженным взглядом вокруг, словно заблудился в спящем городе.
– Пожалуй, мне пора возвращаться. Берта будет волноваться.
– Если я могу вам чем-то помочь, – начал Джек.
– Я не хочу отнимать ваше время. Мне известно, что у вас тут важная работа, вы – занятой человек. Но если вы случайно окажетесь в посольстве и встретите там друга, у которого хорошие отношения с итальянскими властями… – Он посмотрел на часы. – Уже поздно. Может, на этой неделе мы пообедаем втроем – вы, я и Берта, и тогда я расскажу вам, у кого я уже был, какие шаги предпринял…
– Обязательно, – сказал Джек.
– Вы славный человек, Джек. Я рад, что этот разговор состоялся. Признаюсь, поначалу вы мне не слишком понравились. Но сейчас я знаю, что вы мне очень нравитесь, – искренне сказал он. – Очень.
Повернувшись, он зашагал по улице в сторону клуба – уголовник-миллионер, отсидевший шесть лет в Джолиете, штат Иллинойс, воспитавший в себе терпимое отношение к итальянцам, администраторам детских приютов, католикам, евреям, протестантам, старьевщикам, владелец ковбойской шляпы и нефтяных скважин, живущий в скромном римском palazzo. Честный и беспомощный, он шел мимо мрачной, запертой церкви к своей жене, которую, будь она мужчиной, следовало бы назвать алкоголиком и которую (по мнению Холта) способны оторвать от бутылки лишь детские пальчики.
Джек смотрел на рослого, плечистого мужчину в широкополой шляпе, вынужденного скрывать свои доходы и прибегать к искусственному осеменению; американец шагал, освещенный уличными фонарями, вдоль реки, которую он, по его словам, мог переплыть, вопреки свидетельствам литературных источников, даже в доспехах.
«Дома, в Париже, – с усмешкой сказал про себя Джек, – мне приходится думать лишь о пустяках – например, сбросят русские бомбу до конца года или нет».
Провожая взглядом Холта, который вскоре превратился в безликую точку, затерявшуюся среди камня, фонарных столбов и мертвых деревьев, Джек понял, почему Делани счел необходимым познакомить его с американцем. Делани в чем-то зависел от Холта – возможно, контракт на три картины был способен восстановить его престиж и финансовое положение на ближайшие десять лет. В свою очередь, Делани был готов оказать Холту любую ответную услугу. Если посредничество Делани приведет к тому, что Джек окажет содействие Холтам в их борьбе с италоамериканской бюрократией и усыновлении вожделенного легхорнского сироты, режиссер сможет рассчитывать на благодарность нефтедобытчика. Джек усмехнулся. «Знакомый прием. Деспьер и его статья. Делани никогда не остановится. Его мозг работает круглосуточно. Наверно, мне следует потребовать прибавки к жалованью. Эндрюс, актер на любые роли, обращаться в случае неприятностей – деловых, творческих, связанных с алкоголизмом».
И вдруг улыбка сползла с его лица. Делани хитрил всегда, это правда, но играл он по-крупному; ставки были значительными. В молодости он не опускался до мелкого обмена услугами. Какую бы самоуверенность ни источал сегодня Делани, на карту была поставлена его жизнь, и он, зная об этом, использовал в борьбе любые подручные средства, способные спасти его. «И если он считает, – подумал Джек, – что в моих силах помочь ему выплыть, я сделаю все от меня зависящее как сейчас, так и в дальнейшем».
Понимая это, Джек сознавал, что не только просьба Делани привела его в этот город, не ради одного Мориса он находился тут. Джек прибыл сюда и ради себя самого. Морис был частью времени, которое Джек считал лучшим в своей жизни, частью тех незабываемых предвоенных лет, когда он любил Делани так, как сын может любить отца, брат – брата, солдат – солдата, воюющего на его стороне; судьба каждого из них зависела от силы, мужества и таланта партнера. Выручая Делани, он спасал чистейшие воспоминания своей молодости. Если Делани потерпит крах, он, Джек, тоже испытает горечь поражения. «Я спасу Мориса, – подумал он, – любой ценой. Еще не знаю как, но спасу».
Эти две недели, похоже, будут насыщенными, сказал себе Джек, возвращаясь в отель мимо закрытых окон, запертых церквей, фонтанов, бьющих посреди безлюдных площадей, разрушенных храмов и обломков стен, укрывавших две тысячи лет назад горожан от врагов.
«Желаю хорошо провести время, cheri», – вспомнил он слова, произнесенные женой в аэропорту.
Возле отеля он замер в нерешительности. Двое полицейских шагали по тротуару мимо входа в здание. Глядя на них, Джек подумал, как будет по-итальянски: «Друзья, несколько часов назад один молодой человек угрожал убить меня. Пожалуйста, поднимитесь в мой номер и проверьте, не прячется ли он под кроватью?»
Полицейские удалились. «Не переночевать ли в другом месте, где мне удастся поспать без помех, без риска снова увидеть Брезача?» – мелькнула мысль в голове Джека. А утром он решит, как избавиться от парня раз и навсегда.
Идея была соблазнительной. Но Джек возмущенно покачал головой, сердясь на себя за трусость. Он вошел в отель и взял ключ. Записки не было.
Джек без колебания вошел в свой номер. Уходя, он не погасил свет.
В гостиной никого не было. Он заглянул в спальню и ванную. Вернувшись в гостиную, запер дверь, выключил лампы; снова переступил порог спальни, начал раздеваться. Лег в постель. Она оказалась ледяной, Джек поежился. «Если бы Делани не позвонил, где бы я был сейчас?» – подумал он.
Джек согревался, лежа под одеялом на порванной простыне.
– О Гимен, Гименей, – тихо произнес он в темноте, потом закрыл глаза и стал ждать, когда придет сон.
Глава 10
Утро не сулило ничего хорошего. Джек проснулся поздно; голова болела, вчерашняя выпивка не прошла бесследно. Боясь опоздать в студию, он наспех принял душ. Внизу он не обнаружил в своей ячейке послания от Вероники; когда Джек садился в автомобиль, ему показалось, что он заметил Брезача, застывшего у стены магазина, расположенного напротив отеля; юноша, похоже, следил за входом в здание. Во всяком случае, там определенно стоял человек в пальто с капюшоном; он явно кого-то поджидал с настороженным, агрессивным видом.
Делани и секретарша режиссера встретили Джека в проекционном зале; невыспавшийся Морис нервничал, глаза у него были красными.
– Господи, Джек, – произнес Делани, когда Эндрюс перешагнул порог комнаты, – у нас нет в запасе десяти лет.
Джек взглянул на часы.
– Я опоздал лишь на пять минут.
– Пять минут, – проворчал Делани, – пять минут. Приступим к работе.
Он дал сигнал, комната погрузилась в темноту, и на экране возник бормочущий Стайлз.
– Я вернулся, – произнес актер. – У меня не хватило сил. Без тебя я не могу быть счастлив.
Джек вздохнул.
– Воздержись от критических замечаний, – сказал Делани. – Лучше подумай, как произнести эти слова, чтобы они не звучали глупо.
Его голос был резким, раздраженным. «Хорошо, – подумал Джек, – что вчера интуиция не подвела меня и я не был слишком откровенен, говоря с Делани о картине. Надо дождаться удобного момента для искренности. Наступит ли он когда-нибудь?»
Они в течение часа работали над одной сценой, репетируя и ничего не записывая. Даже сам Джек слышал, что его голос звучит неубедительно, фальшиво. Делани не пытался ему помочь, не давал советов; он лишь недовольно сопел и периодически просил киномеханика прокрутить эпизод снова, говоря Джеку: «Попробуем еще раз».
Через час произносимый текст потерял всякий смысл для Джека; слова, повторяемые им, казалось, не могли иметь отношения к происходящему на экране. Внезапно Делани сказал:
– Ладно, теперь запишем на пленку. Ради бога, Джек, попытайся думать о том, что говоришь. Это важное признание, признание в любви, он мечтал об этой девушке десять лет и наконец случайно встретил ее. Его голос не может звучать так, словно он произносит: «Я хочу на обед суп с лапшой».
– Постой, Морис. Вероятно, ничего не выйдет. Похоже, прошло слишком много лет, и я утратил дар. Если он у меня когда-либо был.
– Был, был, – нетерпеливо сказал Делани.
– И вообще, – продолжил Джек, – если у тебя есть подходящая замена, я немедленно откланяюсь. Ты сбережешь свое время, а я – свое. Дневным рейсом улечу в Париж; кажется, такой вариант обрадует многих.
– Не торопись сдаваться в конце первого часа. Что с тобой? В какое положение ты меня ставишь?
– Я не хочу, чтобы ты считал себя обязанным работать со мной, если необходимость в этом отпала.
– Послушай, Джек. – На лице Мориса появилась добрая, обезоруживающая улыбка. – Ты что, обиделся на меня? Господи, ты – единственный актер, с которым я мог дружить, потому что ты был мужчиной, а не жалким…
Он замолчал, посмотрев на свою секретаршу, сидевшую на ряд дальше от экрана.
– Извините меня, Хильда, – сказал Делани. – Я чуть было не произнес грубое слово. Уж-жжасно оскорбительное для женщин, – добавил он с утрированной эмоциональностью. – Им во все времена называли излишне чувствительных, легкоранимых актеров.
Он дружески похлопал Джека по плечу.
– Все не так трагично, Джек. Вот увидишь, дело пойдет на лад.
– Надеюсь. Но так ли уж это важно? В конце концов, это не самая главная роль…
Джек замолчал. Время откровенности еще не пришло, и он не стал говорить о том, что, познакомившись со сценарием и уже готовым материалом, заметил много неудачных сцен, которые следовало переснять или выбросить; по мнению Джека, сделать это было важнее, чем отдублировать голос Стайлза, какой бы удачной ни оказалась замена.
– Это не какая-нибудь эпизодическая роль, – возразил Делани, – это краеугольный камень всей картины. И даже если бы речь шла о второстепенном персонаже, такой брак все равно способен превратить произведение искусства в жалкую подделку. Ты знаешь не хуже моего – тут не существует мелочей.
Фанатизм, звучавший в голосе Делани, питался его убежденностью.
– Один кадр, одна строка, одно движение, совершенное в критический момент, могут погубить двухчасовую картину. Или превратить ее в шедевр. Такова природа кинематографа, Джек. Почему, ты думаешь, я так бьюсь над каждой деталью?..
– Я знаю, что теоретически это так. – Неудивительно, что он выглядит столь молодо, подумал Джек. Одержимые люди не стареют. – Но здесь…
– И здесь, и везде, дружище, – тоном, не допускающим возражений, заявил Делани. – Начнем все сначала.
Они поработали еще полчаса; Джек добросовестно и безуспешно пытался вдохнуть жизнь в реплики. В середине одной фразы Делани поднял руку, и зажегся свет.
– На сегодня хватит.
– Плохо, – произнес Джек.
– Так себе. – Делани добродушно улыбнулся. Потом он внимательно посмотрел на Джека. – Ты о чем думаешь?
В душе Джека происходила борьба.
– Ни о чем я не думаю, – выдавил он из себя.
– Счастливый человек, – заметил Делани. – Пообедаем?
Джек снова заколебался:
– Я должен сначала позвонить в отель. У меня назначено свидание.
Джек набрал номер. Портье сообщил ему, что синьорина Ренци собирается перекусить в ресторане «У Эрнесто», на площади Святейших Апостолов. Она будет рада, если синьор Эндрюс составит ей компанию в час дня.
– Спасибо. – Джек опустил трубку. – Я занят, – обратился он к Делани.
Морис пристально глядел на Джека. «Любопытно, – подумал Эндрюс, – что прочитал он на моем лице, когда я говорил по телефону – страх, сладостное ожидание, радость?»
Делани хмыкнул, собрал бумаги, и они вышли на улицу, под моросящий дождь, к автомобилям, оставленным у подъезда.
– Джек, Холт вчера говорил с тобой?
– Да, – ответил Джек.
– Ты в силах ему помочь?
