скачать книгу бесплатно
Это было так неожиданно и пугающе, что Сергей выронил телефон, зайцем выскочил из разрытой могилы, и пустился наутек. Он не заметил ни того, что в сторожке выбито окно, а дверь висит на одной петле, ни того, что труп хозяина этой сторожки теперь можно соскребать со стен…
* * *
Телефон, лежащий среди нагромождения мертвых тел в разрытой могиле, неожиданно снова ожил и запиликал: «Са-а-лавей мой, са-а-алавей…». Замолк. Потом повторил всё сначала.
Неожиданно в темноте чья-то рука нащупала аппарат и нажала на нём кнопку. Раздался сдавленный голос:
– Да!
– Эй, Козявкин! – раздался весёлый голос из динамика. – Второй день дозвониться не могу! Тебя, случаем, ещё не похоронили?
– Да нет, вроде… А надо, да?
– Быстро, домой! Попу начищу!
– А… А поцеловать?
– Целую, любимая! Давай, жду.
– Иду, милый. Уже иду.
Про грязных женщин
Формулу, которая заложена в анекдоте про чукчу и француженку, Макеев для себя вывел самостоятельно, причём не рассудочно, а скорее интуитивно.
Вы помните этот анекдот? У чукчи, который сначала женился на француженке, а потом с ней развёлся, спрашивают: «Почему развёлся-то?». Он: «Да грязная она какая-то, моется всё время!».
Жену Макеева звали Агнессой, и она была большой поборницей чистоты. Дома всё постоянно чистила-вылизывала, ненавидела домашних животных (шерсть и грязь!), а мужа, собственно Макеева, терпела, казалось, с большим трудом. Стоило ему прийти домой с работы, как она вела в его сторону своим чувствительным носом, и он без слов понимал: пора немедленно под душ и сменить всю одежду, а иначе вечер будет окончательно испорчен.
Не то чтобы он это осуждал… Нет. Скорее, подобное поведение жены вызывало в нем… брезгливость. Да, да, именно брезгливость: никак иначе он не мог для себя описать это чувство. Будто бы эта её внешняя стерильная чистота скрывала за собой какую-то внутреннюю грязь, которую старательно пыталась она смыть чисто внешними действиями. Впрочем, внешне недовольства он не проявлял: это был вполне стандартный воспитанный (если не сказать – дрессированный) послушный муж, доверявший жене зарплату и мелкие производственные трудности своей бытийно-трудовой деятельности и не позволявший себе половых связей на стороне. Ещё в пору молодости этот человек решил про себя, что «любая женщина стоит любой другой» и, будучи стремительно «окольцован» Агнессой, не проявил к этому событию сколько-нибудь сильного интереса. Служил своей семье, будто долг кому-то отдавал. Единственное, в чём он смел иногда проявлять недовольство, так это отсутствие у них детей, но та только морщила носик: «Фу! Грязь, крики…». Не то чтобы Макеев очень уж сильно любил детей, нет, не больше других мужчин, значит почти вовсе не любил, а просто потому, что без них в жизни не хватало чего-то… Такого… Глубже он не рефлексировал: не до того было.
И всё бы ничего: длилось это годами, могло бы – десятилетиями, если б не один случай. Случай, явившийся в виде друга, пригласившего его в ресторан в вечернее время. Ресторан был обычный, может, разве чуть дороже других. Необычным было место, где стоял их столик: прямо перед небольшой сценой, где исполнялись танцы и стриптиз в угоду посетителям. Вообще к подобным вещам Макеев относился если не безразлично, то вполне спокойно: пик своей сексуальной активности он уже благополучно пережил, а к стариковскому гурманству ещё не подобрался, поэтому контролировал себя хорошо. Но тут его привлекло даже не столько зрелище… Нет, не так. Скорее зрелище плюс запах.
Было так: они поужинали и разминались сигарами (позволенными Макееву лишь вне дома, поэтому вдвойне приятными), когда на небольшую сценку выпрыгнула девушка, исполняющая танец живота. Ни в танцах, ни даже в девушках Макеев особо не разбирался, как, впрочем, и во многом том, чего не касались его профессиональные обязанности (он был экономистом, причём очень неплохим). Но зрелище его привлекло: девушка, стоя почти неподвижно, начала вдруг вибрировать различными частями тела. Быстрее, быстрее, ещё быстрее, пока не дошла до такого бешеного темпа, что, казалось, начала расплываться, раздваиваться, растраиваться… размножаться. И в этот момент по её обнаженному животу поползли капельки пота. А вместе с ними – запах мускуса, ударивший в нос Макееву. Он тут же абсолютно явственно представил себе, как бы сморщился носик Агнессы при таком обонятельном ударе по нему. Представил… и ему это понравилось! И всё исчезло в этот момент: и его приятель, и этот вечерний ресторан, и столик, и Агнесса, и даже эта девушка… всё, кроме потрясающе-волнующего запаха её потного тела. Домой он ушёл совершенно потрясённый.
И с этого вечера вся его жизнь переменилась. Не было больше для него другого удовольствия, чем поездка в переполненном трамвае в жаркий день, или запах «качалки» в спортивном зале, или аромат спортивных состязаний. Он стал страстным коллекционером: вбирал в себя запахи, как губка впитывает воду, причем поначалу предпочитал очень сильные: грязные носки, бомж на лавочке, испражнения, канализация… Потом, как всякий коллекционер, постепенно определился с приоритетами и понемногу начал склоняться к гурманству.
Приоритеты он расставил так. Лучше женщина, чем мужчина, лучше молодая женщина, чем женщина в годах, и лучше всё-таки женщина, чем девушка. Акцентация на пол. При этом он осознал (совершенно неожиданно!), что запах косметики или духов, силясь подавить или замаскировать природный аромат, мешает восприятию, а запах чистого женского тела напоминает своей стерильностью жену. Если свести до короткой формулы, то можно сказать так: ему нравился запах грязных женщин. Грязных (потных) молодых женщин, не пользующихся косметикой. Явление, надо признать, в наше время не очень распространённое, но Макеев как коллекционер уже сформировавшийся, знал где искать: спортивные состязания, танцы (реже), горячие производства, сенокос в деревне… Его жизнь наполнилась смыслом.
Однажды он попытался уловить запах своей жены. Ничего не вышло: она (тоже молодая женщина) могла пахнуть косметикой, духами, месячными. Но не женщиной!
«Я её совсем не знаю», – подумал Макеев.
Он просыпался среди ночи, чтобы обнюхать её. Поймал нечто новое: легкий запах испражнений и одноразовых прокладок, запах желудочного сока и плохо вычищенных зубов. Легкое отклонение от стерильности, к которой она стремилась. Не более того. Это его так разочаровало, что она перестала казаться ему хоть сколько-нибудь привлекательной, хотя незадолго до этого он, вне всякого сомнения, считал ее красавицей.
Он ушел от неё.
Он поменял свою жизнь настолько круто, как никто от него не ожидал, и он сам – в первую очередь.
Он живет на Таити и часами сидит в окружении полуголых тел, вдыхая их аромат.
Он вспомнил, что его зовут Толик.
Местные жители, непосредственные, словно дети, называют его «Тоик», и всякий раз смеются, говоря ему: «Тоик, Тоик!».
А он смеётся в ответ.
Небо Аустерлица
Когда хлёстко ударило что-то в живот, поначалу я не почувствовал боли и пытался продолжать бежать вперёд. Я даже перехватил руку врага, скользкую от крови, и он выпустил нож. И только тут допустил ошибку: я вытащил этот нож из своего живота, чтобы им убить. Ошибка эта была столь очевидна, что хоть обратно его вставляй… Но было уже поздно: вместе с ножом, извлечённым наружу, пришла безмерная, выкручивающая суставы, боль, заставившая меня забыть и об оружии, и о моем враге. Осталось только одно: прижать обе руки к ране, из которой хлестала кровь, и упасть на землю. И только тогда, когда вместе с кровью начала меня покидать жизненная сила, я понял: это всё. Я умираю.
Удивительно, но вместе с силами постепенно начала убывать и боль. Я как бы свыкся с нею, принял её, растворился в ней. Неожиданно стало тепло и покойно, словно утром в постели, когда очень не хочется вставать. Перед глазами начали возникать и меняться, словно в калейдоскопе, удивительно яркие картинки.
Вот я совсем маленький. Я влюблён в девочку, измазанную чем-то зеленым, которую зовут Полина. Это очень серьёзная любовь: я твёрдо уверен, что женюсь на ней, когда вырасту.
Дед, выстругавший во дворе для меня деревянную винтовку «трехлинейку»: я очень доволен, я твёрдо знаю, что с ней я непобедим, когда с ребятами играю «в войнушки».
Вот мы с Танькой, соседкой, подкидываем в воздух камушки, а когда они падают на землю, чертим между ними на земле прямую линию, и кричим: «Близнецы!». Так мог радоваться только древний математик, открывший, что между любыми двумя точками можно провести прямую. Мы не знаем этого, мы просто снова кидаем камушки и снова кричим «Близнецы!». Было ли у меня когда-нибудь потом хоть раз в жизни мгновенье столь полного взаимопонимания с другим человеком?
Я держу в своей ладони очень мягкую, тёплую и слегка влажную ладонь Анечки, когда мы играем в «Ручеёк». Мне кажется, что ради того, чтобы этом миг длился вечно, полжизни не жаль…
Неожиданно видения сменяются отчётливой мыслью: мне всегда казалось, что кто-то ведёт меня по жизни, направляет, обещает впереди что-то значимое и очень интересное. Я чувствовал себе избранным, непохожим на других, иногда даже бессмертным: богом или равным богу. Нет не главным Богом, а маленьким богом, которому ещё предстоит стать кем-то. Кажется, что скоро у меня представится случай проверить, а что там – дальше…
Меня охватывает волна радости, почти счастья: тело моё вдруг становится легким, почти невесомым. Без малейших усилий я поднимаюсь над землёй и вишу в воздухе. Какая глупость бояться высоты! Летать куда естественнее, чем ходить. Наверное, мы учимся летать гораздо раньше, а потом забываем об этом. И я лечу! Лечу к облакам, сквозь которые пробиваются лучи солнца. Они так красивы, эти облака. Я погружаюсь в них, и это купание лучше даже, чем в тёплых морских волнах. А за ними нечто ещё более прекрасное: белый зовущий свет.
Теперь я знаю, почему мотыльки летят на свет: они думают, что там рай.
Вдруг я чувствую, что там, внизу, на земле, кто-то сдвигает с места моё тело. Я спускаюсь и чувствую отвращение, глядя на себя. Вот это вот нечто… плотское, грязное, окровавленное, небритое… Это и есть я? Какой-то бесформенный мешок плоти! Мне брезгливо к нему приближаться, однако то, что эту плоть кто-то трогает, поворачивает, мне тоже не нравится. Я хочу возмутиться, закричать, отпугнуть этих людей, но у меня ничего не выходит: я просто летаю над ними, как ворона над падалью, и они не обращают на меня ни малейшего внимания.
Между тем одного из двух людей я узнаю: это Машка, наша медсестра. У неё не очень красивое лицо (кто-то сломал ей в детстве нос), но зато очень выпуклая, упругая попка. Мне всегда хотелось погладить или ущипнуть её за эту вот попку, но я, естественно, никогда не решался этого сделать. А вот сейчас – запросто! Я подлетаю и провожу пальцами по выпуклости: Машка не реагирует – то ли сильно занята, то ли совсем не чувствует моего прикосновения. Я делаю это настойчивее… и чувствую, как моя рука совершенно спокойно проходит сквозь её плоть. Вот незадача!
Это мне не нравится, и я решаю хоть на секундочку вернуться назад в своё тело, чтобы получилось это сделать.
…И в тот же момент боль – страшная, оглушающая боль – возвращается. Усилием воли я открываю глаза и тяну непослушную руку к её заду. Глажу.
А она… Она, вместо того чтобы треснуть меня по роже или ехидно засмеяться, как всегда это делает, неожиданно начинает реветь и растирать по грязному лицу слёзы, бормоча:
– Живой, родненький. Живой. Счас я, счас!
И начинает медленно, боком, заваливать меня на носилки. С другой стороны (я не вижу) кто-то ей помогает.
Мне больно, я хочу всё это прекратить. Я хочу снова летать в небе. Но тут мне приходит в голову одна мысль: «Если я выживу, Машка мне даст. Обязательно даст!».
И я решаю жить.
Думаете, дала? Как бы не так!
Вот и пойми этих баб…
Изнанка красивой женщины
Я стеснительный настолько, что к красивой девушке никогда не решаюсь подойти, поэтому красавицы и я живем в «параллельном мире». Только однажды мне удалось преодолеть этот барьер, да и то случайно.
Я стоял в коридоре поликлиники, перед кабинетом (нет, не психиатра!) гастроэнтеролога с видом, соответствующим тогдашнему состоянию моего здоровья, когда (вдруг!) с лестницы в коридор влетело создание столь красивой наружности, что у меня дыхание перехватило. Так и осталось бы оно в моей памяти «мимолетным виденьем», если бы не остановилось прямо передо мной с вопросом:
– Не подскажете седьмой кабинет? Терапевтический.
Где кабинет, я знал, потому как сам не далее чем вчера посещал его, но вымолвить что-либо в ответ не сумел, только молча показал ей рукой в нужном направлении: там, мол. Лучезарно улыбнувшись, создание исчезло.
А на следующее утро я встал около шести утра, чтоб не позже семи занять очередь для сдачи анализов. Советская власть в нашей стране давно канула в лету, а вот советские порядки оказались куда более живучи, по крайней мере в районных поликлиниках: анализы можно было сдавать только с 8 до 9 утра, но если прийти к 8 (как я сделал это вчера), то ловить уже нечего: очередь такая, что к 9 не успеешь точно. Как известно, быть больным – это довольно тяжёлая работа…
В начале девятого, когда начался приём анализов, я, выждав час у дверей, был в очереди четвёртым и имел все шансы покончить сегодня с этим непростым делом. Рассеянно рассматривая пухнувшую с хвоста очередь, я вдруг увидел, как вошла ОНА, и вид у неё был точь-в-точь, как вчера у меня: удивление – злость – безнадежность – желание прийти завтра пораньше. Я загадал: если её взгляд упадёт на меня и в нем будет искорка узнавания, то обязательно поставлю её в очереди впереди себя.
Не посмотрела, не узнала.
С безнадёжностью встала-таки в хвост очереди, без малейших шансов на успех: видимо, просто «наудачу». И тогда я решил: была не была, стану сегодня её удачей!
Подошёл к ней ближе, надеясь, что всё-таки она припомнит случайного знакомого, но нет: её глаза скользнули по мне абсолютно безразлично. Я протиснулся дальше по коридору, зашёл в туалет и нервно, в несколько затяжек, выкурил сигарету. Судя по времени, моя очередь уже подходила, надо было решаться. И я решился!
Аккуратно я дотронулся рукой до её плеча. Резко обернувшись и увидев незнакомое лицо, она буквально шарахнулась в сторону. Чертыхнувшись про себя, я довольно связно объяснил причину своего поведения:
– Не помните меня? Вчера вы у меня спрашивали про седьмой кабинет вон там (я махнул в сторону второго этажа, где вчера она подошла ко мне).
Её взгляд слегка смягчился, но удивление с лица не сползло. Я быстро заговорил:
– Вчера так же вот пришел к 8 и не попал на приём, а сегодня я в самом начале очереди. Вставайте впереди меня, а то завтра утром снова будете тащиться сюда по этому морозу (на улице было около минус тридцати).
Как мне показалось, она вздохнула облегченно, сказала что-то типа: «А я чёрт знает что подумала…» и встала в очереди впереди меня.
И вовремя: ещё бы пару минут, и очередь бы прошла. То есть получилось, что я буквально впихнул её в процедурный кабинет, не успев больше обмолвиться ни единым словом, а как только она вышла (взгляд её, как мне показалось, был не столько благодарным, сколько испуганным – только что взятая из вены кровь редко способствует благодушности настроения), тут же в кабинет заскочил я. Как брали кровь у меня – не помню, не почувствовал ничего: я мечтал только о том, что вот сейчас я выйду и решусь спросить её имя и телефон, может быть, даже удастся получить её согласие на поход в кафе прямо сейчас…
Когда я вышел, её уже не было.
Прошло несколько месяцев. И вот как-то в центр автосервиса, где я работаю, приехали телевизионщики сразу с двух каналов: гаишники (пардон, гибддшники) проводили очередную операцию «Свежий воздух», и журналистам нужны были наши комментарии о том, как регулируется содержание вредных выбросов в автомобильных выхлопах. Её я узнал сразу: всё такая же красивая, хотя на этот раз в джинсах и в свитере, а не в дубленке как тогда, зимой, она вновь (прямо дежавю!) направляется прямо ко мне… Секунду думал, что она меня узнала. Нет, какое там… Она просто хотела взять комментарий именно у меня.
* * *
Из телефонного разговора тележурналистки Ирины Соколовой с подругой:
– Слышь, Машка, какая история произошла…
– Какая?
– Ну это… Беру я, значит, комментарий на станции техобслуживания, а там механик или как его там, зырит на меня во все глаза: не иначе, как счас проглотит. Я, конечно, к нему: если зырит, значит разболтаю его на раз. Ну и вначале, как всегда, говорю: «Представьтесь, пожалуйста». Он представляется: «Сергей… и тут начинает реветь какой-то КамАЗ, и фамилию я не слышу. Я прошу повторить. Он снова «Сергей…», и вновь фамилию не слышно из-за того же КамАЗа. Ладно думаю, херня: звукооператор «вытащит». И начинаю брать у него комментарий. А он отвечает и всё глаза на меня таращит. Влад, оператор, даже спросил потом: «Чё-кого, типа, попросил телефончик-то?». Я смеюсь: «Не, не попросил!».
– И чё?
– Чё-чё, так и уехали. А потом, когда монтаж стали делать, то звукооператор просто озверел: оба раза фамилию этого Сергея не разобрать – то ли Жиков, то ли Зыков, то ли вообще Сипов: мало ли какие фамилии бывают! Мы час бились и написали в титрах просто самый логичный вариант: Зыков.
– Ну так и чё?
– Да ты слушай! Выходит, значит, этот наш репортаж в вечернем выпуске, и всё чики-пуки. А на следующий день мне на работу звонок: можно, мол, Ирину Соколову?. Ну я, говорю, Ирина Соколова, чё надо типа, а на том конце трубки мужской голос говорит: типа, помните вы вчера у меня интервью брали по поводу выхлопных газов? «Да», – отвечаю я, и сразу вся на измене: точно, б…, фамилию перепутали, счас он начнет орать и жаловаться, а мне влетит за косяк, и спрашиваю обреченно: «А чё, что-то не так?». Он: «Да нет, всё так, всё прекрасно». И тут уже я выпадаю в осадок: «А чё надо-то тогда?». Он мнётся: «Ну это… хочу в кафе вас пригласить, Ирина». А я в такой эйфории оттого, что косяка-то никакого, оказывается, нету, и что ругаться и наказывать никто не собирается, что отвечаю: «В кафе? Да пожалуйста!», и даю ему свой телефон. Веришь-нет, Машка, если бы не эта история с его фамилией, послала бы. Точно послала бы, за нефиг делать. Веришь, Машаня?
– Верю.
* * *
Как я решился на такое: позвонить на телеканал? И сам не знаю: будто сам бог или дьявол в меня вселил уверенность в своих силах. И представьте: мне удалось! Удалось невозможное! Долго прямо поверить не мог, что это правда со мной случилось…
* * *
И вот красавица, богиня, спустившаяся с Олимпа, снизошла до общения со мной, простым смертным, и сидит, в плоти и крови, за столиком кафе напротив меня. Я не верю своему счастью, я вновь смущаюсь, не зная о чем с ней говорить. На всякий случай перебираю в уме «домашние заготовки»: Мураками, Пелевин, Тарантино, Аристотель, спелеология, египетские пирамиды… Я много о чём могу говорить, когда не стесняюсь…
Но… всё это совсем не пригодилось: оказалось, с богинями не говорят. Оказалось, их слушают.
К концу второго часа беседы, когда счёт за коктейли и мороженое тянул тыщи на три, я уже мог по памяти назвать имена всех её несчастных любовей (счастливых не было), клипов, которые стоит закачать в сотовый, марок автомобилей, которые стоит покупать «приличным мужчинам», и сколько должно быть денег на счету в швейцарском банке у её гипотетического жениха.
Я сник. Я понял, что «не котируюсь». Что единственное, на что могу претендовать – это разочек искупаться в её сиянии за пару-тройку тысяч, вложенных в мороженое и коктейли. Наконец, отправив её домой (или не домой?) на такси, я поплелся к себе абсолютно обескураженный. Я был уверен на тысячу процентов: никакого продолжения не будет.
Я ошибался.
Она позвонила сама, и за следующую порцию мороженого и сладостей (на этот раз в кофейне) я был подробно ознакомлен с причиной её ненависти к другим «красивым бабам», с жизненной концепцией, что «любить нельзя ни в коем случае: надо, чтоб тебя любили», и со всеми новинками парфюмерной индустрии.
Вскоре – вольно или невольно – я стал её другом. Теперь все разговоры при встречах сводились к детальным подробностям её взаимоотношений с очередным представителем противоположного пола по следующей схеме: машина у него такая-то, денег столько-то и так-то он отреагировал, что я ему не дала. «Давать» она не любила, она любила брать. Эти рассказы стали перемежаться с длиннющими разговорами по сотовому, которые она время от времени прерывала, закрыв трубку рукой, чтоб внести для меня кой-какие комментарии, и пулемётными sms-очередями, перемежаемыми вопросами типа: «Вот он мне написал, что хочет меня. Чё ему ответить, как ты думаешь?».
А через несколько месяцев она огорошила: «Ты мой лучший друг. Сегодня мы с тобой напьёмся» и заявилась ко мне с тапочками, набором вечерней и утренней косметики и с пижамой. Смущённо я предупредил, что спальное место в моей комнате всего одно. Это её смутило, но не очень. К концу второй выпитой бутылки я окончательно осознал: богиня будет эту ночь спать рядом со мной!
Разгоряченный спиртным, я рассказывал анекдоты, а она так смеялась, что я опасался за душевное здоровье соседей. Всё моё мужское естество было в предвкушении: а вдруг?!!
– Не-не-не-не-не! Чё это ты вдруг, а? Я с друзьями не трахаюсь!
– А с кем ты…?
– С кем сама захочу. С тобой мы только тупо пьём!
Осталось только утром, проснувшись пораньше, любоваться её прекрасным спящим лицом.
Нет, богинь нам не понять. Со смертными они не спят.
Может, это и к лучшему?
* * *
Да, ещё я все подумываю, сказать ей или нет, чтоб она меня Зыковым больше не называла?
Я ведь не Зыков, я Быков.
Пятый тост
