Охота на Тигра 1. КВЖД

Иван Яковлевич Брехт прошёл на кухню Бабаевых. По дороге запнулся второй уже раз о детские тапочки, брошенные в коридоре, блин, нужно ведь попытаться найти номер телефона жены и сообщить ей. Куда вот только, что если в какой Таиланд намылились соседи. Вообще, переболев вот сейчас, Брехт прямо возненавидел власть. Какого чёрта?! Там один штамм коварнее другого появляются, а правительство и президент опять смягчают ограничительные меры, ехайте, мол, дорогие граждане в Турцию и привозите новые более убийственные разновидности Ковида в страну. Ведь даже такому далёкому от медицины, как он человеку понятно, что нужно закрыть границы. Конечно же, нельзя. Политика, мать её! Турецкий Эрдоган плачет и обещает чего угодно, только чтобы допустили россиян до заразы. А сами россияне? Народ имеет такого президента, какого заслуживает. Ладно, мы нация пофигистов. Но ведь не настолько. Каждый день умирает больше тысячи человек. За год полмиллиона. Крупный город вымер. Их всех ведь ещё и лечили, и большинство вылечили, хоть говорят, прежнее здоровье уже не вернётся. Сдохнешь на десяток лет раньше. Зато Эрдоган доволен, зато Аэрофлот не полностью разорился.

А что бы он Брехт сделал, будь он президентом. Ну, во-первых перекрыл бы границы. Там есть небольшая группа лиц – это шофёры дальнобойщики. Им выдать ярко-синие жилеты и объявить по всем средствам массовой информации, что к ним подходить ближе, чем на пяток метров не стоит. Потенциальная зараза. И пусть при выходе из машины одевают противогаз. Стоп, к ним ведь шалавы полезут. Как не обслужить бедных уставших шоферюг?! Значит, нужны хабы. Прямо на границе. Пусть разгружаются и едут назад. Ну, как-то же Китай отгородился от всего мира?

Во-вторых, запретить аэросообщения с курортными городами юга и жд сообщения тоже. Хоть дебилы богатые один чёрт попрутся на автомобилях. Значит, нужно запретить нахождение более одного часа на территории области, в которой не проживаешь. А как же оздоровление детей на юге? Возопят защитники прав. Так есть кроме прав обязанности. Есть заповеди, наконец, «не Убий», мать её. И ещё запретить вход в любые магазины без сертификата о прививках. С голоду умрут? Не умрут. Привьются. Это наруш… Нарушение? Подделывать начнут. Сажать. Вон новый БАМ строить надо.

И не открывать границы больше никогда. Не будет этому конца, наоборот, всё ухудшаться и ухудшаться будет ситуация. Вирус будет продолжать мутировать, пока не примет, ну, очень убийственную форму. Вымрет больше половины населения земли и зато остальные приобретут, наконец, иммунитет. Но ничего такого президент не сделает. У него доля в Аэрофлоте, или у его друзей или у его зятей и в туристическом бизнесе тоже, наверное. А ещё очень сильно боится рейтинг свой потерять. Как это запретить нуворишам тратить наши деньги за рубежом. «Не, на это я пойтить никак не могу».

Поскрипев остатками зубов, Брехт поставил чайник. Посмотрел в холодильнике. Был кусок сыра в полиэтилене и колбаса тоже в нераспечатанной пачке. И даже масло нашлось. А вот хлеб был зелёный. Чего там – пенициллин? Нет, не стоит пробовать. Потому намазал маслом на сыр и положил сверху кружочек колбасы. Нда, бедно жили, масло прямо на колбасу намазывали. Поел, выпил кружку чая с затвердевшей до бетонной прочности сушкой, которую сперва размачивать пришлось в чае, и сел в кресло подумать о дальнейших действиях. И прямо вырубило.

Глава 6

Событие двенадцатое

Молодой адвокат выступал в суде по делу одного фермера, предъявившего иск железнодорожной компании за то, что принадлежащий ей поезд раздавил его двадцать четыре свиньи. Стараясь произвести впечатление на присяжных размером нанесённого ущерба, адвокат заявил:

– Двадцать четыре свиньи, господа! В два раза больше, чем вас!

Пробирались чуть в стороне от дороги. Вообще, далеко отойти боялись. Ночь безлунная и заблудиться – раз плюнуть. Собирались в спешке. Одели детей в зимние одёжки, потом легче снять и по узлам распихать, чем новую одежду купить. Всё и так латанное-перелатанное. Голод 1922–23 годов заставил от всего, что возможно избавиться на той же барахолке в Омске, хоть на сухари поменять хорошие и дорогие вещи. Но ведь это ещё можно считать, что Чунаевке повезло. Всё же большой город рядом, там можно и милостыню попросить, и какую пусть временную работу, хоть за еду найти, а дальше в степи просто обезлюдили деревеньки. Некоторые и по сей день стоят, пепелищами или пустыми зенками окон, провожая проезжающих.

Уходили по одному, стараясь не привлечь случайных припозднившихся прохожих на улице в деревне. Собак можно не бояться. Собака тварь прожорливая, а чем кормить, тут детей бы с голоду не уморить, так, что собак ещё осенью всех до единой извели. Кошки вот остались. Те мышей себе на пропитание всегда найдут. Ну, а не найдут, значит, не судьба.

Один Рейнгольд шёл прямо по дороге, а остальная группа беглецов – родственников пробиралась, чуть отстав и вправо взяв в пределах видимости. Ну, так запланировано было, но небо тучами затянуло, да новолуние, и видимость всего ничего, несколько метров, так, что шли всего в паре десятков шагов позади. Может и хватит, чтобы лечь и претвориться холмиками у дороги, если вдруг кто Штелле повстречается.

Если в учебниках школьных в задачках среднюю скорость человека принимают за пять километров в час, то пятнадцать километров до Омска должны пройти за три часа. Ну, это только на бумаге, да в задачнике. На самом деле тащились до самого утра. Полно совсем маленьких детей, которых, поди, уговори бежать с такой скоростью на своих слабеньких ножках за взрослыми в такую несусветную даль. И сами эти взрослые нагружены до такого состояния, что еле ноги передвигают. Хоть и старались лишнего не брать, а что лишнее, последняя жменя муки или сухари, что насушили за неделю. Или сальца кусочек, оставшийся у Отто. Так ведь и посуда ещё. Никто там, на Дальнем Востоке, ничего тебе из посуды не подарит, с чем приехал, то и твоё. А дальше – наживай. А инструмент? Куда мужику без инструменту? Хоть одну бы телегу с задрипанной лошадёнкой. Но нет, еле стоят орды, качаются от кормёжки одной соломой. Ну, вот хоть сейчас крапива повылазила.

Добрались под утро. Прошли через сонный город вполне спокойно и так, никем и не остановленные, оказались на железнодорожном вокзале. Там деньги отдали самому грамотному и бойкому – Рейнгольду, а сами табором расположились в небольшом скверике рядом, ясно, сразу милиционер подошёл, но проверив документы и увидев, как пропуск, статью в газете, что требуются рабочие на КВЖД, сержант хмыкнул и отошёл. А тут и Рейнгольд вернулся. Купил билеты на поезд Москва-Хабаровск до Новосибирска. Не так и дорого получилось. А ещё он в буфете купил всем пирожков с капустой. Все, что были у буфетчицы, скупил. Пихали их в себя сухомяткой, пока икать не начали. Давно ведь досыта не ели, можно сказать, с осени.

Поезд отправлялся через час, если не будет опоздания, но на вокзал не пошли. Там милиция, а тут сержант проверил документы и второй раз этого делать не будет. В скверике было ещё пару семей деревенских и одна подозрительная компания. Говорили мужики громко, перемежая щедро речь свою хохотом и матом. Ходили, тёрлись вокруг их стана, но близко не подходили. Деревенские сидели насуплено и даже головой по сторонам старались не водить. А ещё самый высокий и здоровый, игрался с небольшой кувалдочкой. Не оружие, конечно, но удара в лоб этот лоб не выдержит.

Самое неприятное, что эта блатная троица, явные урки, оказались при посадке в их же вагоне. Только у табора чунаевского билеты в центре вагона, а троица расположилась рядом с выходом.

Событие тринадцатое

Сильно опоздавший Вовочка стоит перед учительницей.

– Что случилось?

– На меня напал вооружённый бандит!

– Боже! И что он сделал?

– Отнял домашнее задание…

Брехт проснулся, словно от толчка. В плечо толкнули. Прямо явственно. Открыл глаза и никого не увидел. Даже головой помотал. Чертовщина. Отдохнувшим себя не почувствовал. Этот часовой сон, судя по настенным часам в зале квартиры Бабаевых, в пусть и мягком, но кресле, принёс скорее готовность, наконец, отдохнуть, а не отдых. Как-то расслабился организм и просил с такими из Шрека глазами; «Положи меня, квартирант, куда, после ванны в горизонтальную плоскость и одеялом тёплым прикрой».

Нет. Не время, время пять часов вечера и сейчас начнут с работы возвращаться те, кто ещё работает. «Охотник» что жил этажом ниже работал, почему-то на его магазины запрет не действовал. Наверное, они к категории продуктовые относились, там ведь продукты для рыбаков продавали, малинку всякую и мормыш, а ещё ведь с голодухи можно и специальную кукурузу в баночке цветную съесть.

Жена, что сидела в приёмной депутата, Брехт точно знал, подъезжала позже, в районе девяти вечера. У неё там вечерний приём электората. Даже как-то по ящику её видел, на самом деле с каким-то дедушкой на него похожим разговаривала, обещала повлиять на работниках ЖКХ и заменить ветерану тыла батареи на кухне. Скорее всего, даже заменили, иначе бы по телевизору не показали.

Иван Яковлевич прошёл на кухню, нашёл у соседа растворимый кофе и заварил себе стакан сладкого крепкого кофе. Отрезал от всё равно погибшего уже после распечатывания сыра приличный кусок и, сидя перед кухонным телевизором, который рекламировал очередной кредит очередного банка, с удовольствием, впервые за последний месяц поужинал. Желудок с потерей квартиры смирился и принял пищу, да ещё чего-то горячее с благодарностью – опять разогнав по телу приятную истому в виде длиннющих молекул Мелатонина – этого такого желаемого в старости «Гормона сна». Глянув подобревшим взглядом на часы Брехт решил, что пара часов у него есть и прилёг на соседский диван.

Проснулся, как раз через два часа, часы прямо перед глазами. Семь вечера. Умылся, прогоняя одурь. Вообще, днём спасть тяжело. Голова потому не отдохнувшая, а чугунная. Надо было идти разбираться с квартирой. Надо и пошёл. Куртку надел, и шапку, хотя по виду в дверном зеркале хотелось хмыкнуть – лето, товарищ, на дворе. Спустился придерживаясь за перила на первый этаж и позвонил в серую сейф-дверь с номером единичка.

Словно за дверью стояли. Сразу открылась и словно «Охотник» знал кто за ней.

– Иван Яковлевич, проходите. Произошло недоразумение, – человек был не напуган, а расстроен скорее. Был безымянный пока сосед одного роста с Брехтом, то есть метр восемьдесят примерно и в плечах не узок, шкафом не назовёшь, но чем-то спортивным явно занимался, да и, как говорится, кость широкая.

– Что происходит… – попытался вернуть управление ситуацией в свои руки Брехт.

– Иван Яковлевич, проходите. Тут, какое-то чудовищное недоразумение. Две недели назад мне предложили купить вашу квартиру за пятнадцать миллионов. Цена небольшая, и я не раздумывая согласился. Спросил, где вы, в агентстве ответили, что продали квартиру. Но вот когда оформляли, там оказалось, что право продавец получил по дарственной. Ну, сами понимаете, слишком шикарный кусок и махнул на такое рукой. – Так и не получивший имени квартиросъёмщик развёл руками и попытался изобразить обезоруживающую улыбку. – Да, проходите, же раздевайтесь. Я сегодня как приехал, увидел в домофоне, что вы несколько раз звонили, то позвонил жене сразу, она справки навела, оказывается вы в ковидном госпитале лечились.

– Болел, – качнул головой Брехт. Стянул глупую зимой в квартире шапку и, отогнав от мозгов обволакивающую их патоку речей Охотника, и мотнув головой, вытряхивая из ушей весь словесный мусор, что он туда насыпал, проговорил раздельно выделяя каждое слово, – Я ни каких дарственных не составлял и через суд докажу это. Если вы, как и я, просто попались под руки аферистам, то и в ваших интересах как можно быстрее вывести их на чистую воду.

– Точно, – прямо просиял Охотник. И в это время в коридоре тренькнул вызов, – Жена, должно быть, – они в это время стояли в другом конце этого довольно длинного и широкого коридора, целой комнаты почти.

Хозяин прошёл, огибая Ивана Яковлевича к двери, и нажал на кнопку домофона, переговорил с неизвестным мужчиной. Повернулся к Брехту.

– Охрана. Строго у них.

В дверь звякнули, вошли двое мордоворотов и сразу не бегом, нет, но уверенным шагом подошли к Брехту, один зажал перчаткой ему рот, а второй вдарил милицейской дубинкой по голове. Больно.

Сознание не пропало, тупая невыносимая боль навалилась. Хотелось орать, а рот не раскрывался. И сквозь эту боль голоса, как через вату.

– Быстро берите и в машину, я через пару минут буду. Только компьютер почищу.

Брехта подхватили под руки и поволокли до двери, там случилась замятня, боль начала отпускать и Иван Яковлевич как со стороны позабавился, попытке двух мужиков одновременно пройти в узкую для них дверь, да ещё его между собой волоком таща. Перехватились, взяв за руки и за ноги. Вышли под вечернее небо, уже луна выскочила, показывая своё некрасивое, тронутое оспой лицо. Донесли Брехта до гелентвагена охотничьего и забросили на заднее сиденье, следом справа уместился один из злодеев, а второй прошёл на место водителя, оказавшись спиной к старому учителю.

Иван Яковлевич, прикидываясь ветощью, пытался собрать в кучку мысли в стреляющей импульсами боли голове. Он совсем дураком не был, и отлично понимал, что в самом благоприятном для него варианте, это оказаться сейчас под колёсами поезда или фуры какой, а то ведь могут и живого закопать или расчленить. Да, много чего может быть хуже уютной смерти под колёсами. На такой тёплый приём он не рассчитывал, накручивал себе в голове, что придётся по судам бегать, правду доказывая. А тут вон, как просто всё. Стоп.

Мать вашу, а не эти ли громилы, ему чего-то сували на подпись в реанимации в ковидном госпитале. Тогда чуть подозрительным показалось, ещё подумал, а если человек без сознания, то без его подписи, что лечить не будут. Но тогда было не до умных мыслей, тогда сдохнуть хотелось, так всего корёжило от заоблачной температуры.

Хлопнула дверь и голос охотника произнёс:

– Давайте на Ленинградку.

Ехали долго. Иван Яковлевич по-прежнему полулежал на заднем сиденье прислонясь к двери, замки на скорости сработали, страхуя от случайного выпадения. Лежал и цеплялся за остатки своей жизни, не хотелось так глупо умирать. Не справедливо это. Хоть этих упырей нужно с собой забрать. «Так не доставайся же ты тогда никому». Это про его несчастную квартиру. Чего бы ещё умного сказать? Ага: «На чужом несчастье своего счастья не построишь». Мысли путались от пульсирующей боли в затылке. И вдруг как прояснило. Под курткой свитер, ну, или кофта, и там, в правом кармане, лежит так и не возвращённый в ножны кинжальчик, и камень ещё этот синий.

Откладывать такое действие, как борьба за жизнь, до сбрасывание живым в могилу, было не в характере Брехта, всегда был решительный. Сейчас, стараясь не шуршать курткой, осторожно сунул руку в карман свитера и нащупал рукоять кинжала. Тот поступил безобразно, пропорол острым лезвием подкладку кармана и оставил там одну рукоять. «Эх, дырка будет»: – вздохнул Иван Яковлевич и одним движением выпрямился, достал кинжал из кармана и сунул его в маячившую прямо перед собой шею водителя. Легко как вошёл, словно, в масло, подтаивать начинающее, лежащее целый день вне спасительной прохлады холодильника.

– Хррр… – Брехт вынул лезвие из шеи и удивился, что не всё, оказывается наврал Тарантина, вон как брызнула вражья кровушка и вогнал тёмное лезвие в выпученные глаза Охотника. Нет, соврал, в оба не получилось, только в ближайший левый. Бабах. Понятно, неуправляемый трёхтонный монстр на такой скорости встретился с чем-то.

Но это уже другая история.

Событие четырнадцатое

В поездах дальнего следования исчезли стаканы с подстаканниками.

Что будет дальше? РЖД уберут звук «тыдыщ-тыдыщ»?

Уж рельсы кончились, а станции всё нет…

Поезд последние вёрсты мчит,Тревожный рокот колёс.Выйдем же в тамбур и помолчим,Не надо не слов не слёз…

Один из блатной троицы, тот, что с небольшой чёрной гитарой, завывал в нескольких метрах от Рейнгольда и всё мешал уснуть. Дети с женой едва ткнулись головами в подушки, так и отключились. Понятно, что полок на всех нет, жена с младшеньким Кристианом легла, а Фрида внизу, привалилась к бочку отца, но девочка спала неспокойно и всё дрыгала ножками, не смог уснуть, один, наверное, из всего табора ихнего. Да, и ответственным себя чувствовал, всё же он организовал этот исход немцев из Чунаевки, почти как евреев из Египта. Новый Моисей выискался. А потом затянул противным голосом свои песенки этот Шаляпин. Был у Маттиса граммофон и даже с пластинками, но при раскулачивании солдаты, все пластинки уворовали и только одна осталась, от неё был отбит кусочек и потому песня начиналась не с начала. Пел как раз этот Шаляпин. До чего же противный голос у человека. За что других заставляют мучиться и слушать этого козлищу. Ну, точно так же их огромный колхозный козёл Тимур так поёт, когда соперника чувствует. Эти баре в городах своих совсем там с ума посходили, что козлище это на пластинку попало.

Вот и урка в конце вагона пел таким же противным голосом. Рейнгольд не выдержал, поднялся, укрыл дочку тулупчиком, чтоб не просквозило, тянуло прохладой от окна, не плотно было пригнано. Потом достал из кисета оторванный заранее квадратик газетки и сыпанул туда небольшую щепотку нарубленного самосаду. Послюнявил, скрутил папироску и, нашарив коробок спичек в кармане, двинулся в тамбур.

Зашёл в туалет, весь вагон спал, хоть было уже часов десять. Так а что ещё в дороге делать? Есть да спать, ну, а если есть нечего то…

Вышел в тамбур, на двери было написано, чтобы у угля не курили, и Штелле отошёл прямо к противоположной от ларя с углём двери. Только затянулся, как в тамбур вломился, другого слова и не подберёшь, старший из музыкальных урок. Штелле в деревне звали «Длинный Андрей». Он неожиданно в тринадцать лет начал быстро расти и когда в восьмом классе их физрук строил в школе в соседнем селе, у них-то только до четвёртого класса школа была, а в соседнем настоящая восьмилетка, куда присылали учителей из Омска, то оказалось, что Рейнгольд чуть не на голову всех перерос за лето. Стал длинным, как его дядька Андрей. Так вот сейчас рост стал почти средним, все дальше росли, а Рейнгольд встал. Было теперь в нём метр семьдесят пять, и был он один из самых высоких в деревне, но тот же дядька Андрей был на несколько сантиметров выше. А сейчас в тамбур ввалился мужик почти на голову выше его. Ещё ни разу в жизни Штелле не приходилось разговаривать, задрав голову вверх.

– Не угостишь табачком, – от мужика несло застарелым похмельем и ещё чем-то противным кислым и вонючим, как мочой.

– Карашо, – Рейнгольд хоть и сносно говорил по-русски, но акцент был приличный.

Штелле достал кисет и чуть повернулся к окну, чтобы было видно сколько отсыпать этому борову. И в это время в подставленный левый бок вошёл по самую рукоятку длинный обоюдоострый клинок.

Толчок, остановка – окончен маршрут,Гудок пропел нам отбой,А мне остаётся лишь пять минут,Чтобы проститься с тобой.

Надрывался гитарист через стук колёс и неплотно запертую дверь тамбура.

Глава 7

Событие пятнадцатое

– Алло, полиция? Я тут на машине ехал и двух курочек сбил.

– Ну, положите их на обочину. А то другие машины их по дороге размажут.

– Ага, понял. Все сделаю. Да, а с их самокатами что делать?

Кто-то выл в ухо. Да, даже воем эти звуки тяжело назвать – мычание и рычание одновременно. Хррр-Мррр-Ныррр. Как-то так. Брехт удивился, их било, вращало, переворачивало, швыряло и бросало во всех плоскостях пару минут, а потом ещё и после чудовищного удара протащило на боку с сотню метров, и ещё живые есть. Он в первую же секунду свалился в узкий проход между сиденьями и на него сверху упал охранявший его мордоворот, но того потом выбросило при очередном кувырке немецкой коробки, а Ивана Яковлевича смяло всего и, раздавив почти грудную клетку, зажало погнувшимся креплением переднего сидения, или что там могло погнуться у проклятых немцев. И всё…

Вращало, кувыркало, переворачивало. И всё. Выжил что ли в этой мясорубке? Брехт попробовал пошевелиться, но ноги не слушались, и ещё было подозрительно мокро. Ногам мокро. Попробовал пошевелить руками. Нет, левая прижата к полу. Чёрт, что происходит? Становится совсем сыро, словно уже в воде лежит и холодно. Правая рука решила откликнуться. Брехт пошевелил её пальцами. Нормально, ни боли, ни помех каких. Кинжала только в ней красивого не было, наверное, забыл в глазу улыбчивого соседа снизу. Вытащить бы, нужно вернуть Бабаеву. А, а камень? Тоже нужно вернуть! Брехт пощупал одежду, свитер нашёлся, мокрый тоже. Засунул руку в карман. Вот и острые кромки сине-чёрного красавца.

– И от тайги до Британский морейКрасная армия всех сильней,

– пропел про себя, чего вдруг в голову строчка влезла.

И всё холодней. Иван Яковлевич попытался оглядеться, но ничего не увидел, только общее ощущение, что свет есть, но много чего пробиться ему мешает. И ещё понял своё пространственное положение. Он лежит на спине и лежит в воде. И что получается? Мерседес докувыркался до какой лужи? Ещё холодней стало. Да, они тонут. Не лужа, а болотина или озеро.

Словно в подтверждение мыслей забулькало, и гелентваген резко просел, вода почти полностью скрыла лицо, только нос и рот, и остались. Иван Яковлевич попытался крикнуть, на помощь позвать, но снова булькнуло и они оказались полностью под водой.

«Не простой вышла кончина», – без всякого ужаса со смешком подумал Брехт и открыл рот.

Острая боль резанула левый бок, потом словно синяя вспышка и металлический привкус исчез изо рта, а металлическое звяканье послышалось. Что за чёрт?

Ещё был вонючий порывистый ветер и его куда-то тащили. Это что, достали из болота и машины? Оперативненько. Так и до столетнего юбилея дожить удастся в местах не столь отдалённых за двойное убийство. Хорошо, хоть смертную казнь отменили.

Брехт открыл глаза. Зажмурился ведь, когда вспышка синяя резанула. Больше всего картинка напоминала тамбур пассажирского поезда. И одна дверь открыта, возле которой он и лежит на полу, головой почти высунувшись на свежий воздух. Воняло жжёным углём, эдакий, детско-паровозный запашок, когда Брехт с родителями, куда на железнодорожном транспорте добирался, сейчас должно быть этих паровозов и не осталось или тепловозов, чем отличаются-то? Над Брехтом склонился и взялся руками за отвороты его пиджака. Пиджака? А где куртка и свитер? Что происходит.

– Сейчас полетаешь, соколик, – сообщила склонившаяся над ним рожа.

С поезда сбросят, зачем тогда доставали из болота. Хрень какая! Что творится? Летать не хотелось, можно ещё и шею свернуть, что-то часто экзотическими смертями в последнее время помирать приходится. Иван Яковлевич давно, пятьдесят лет почти назад занимался самбо. Великим чемпионом мира не стал, но… Стал не очень великим аж целым инструктором по самбо в 201 дивизии. Другая история. Не до воспоминаний сейчас. Иван Яковлевич хотел взяться за лацканы пиджака оппонента, но почувствовал, что в кулаке правой руки у него песок. Не, раздумывая запулил его склонившемуся мужику в глаза и, слава богу, хоть свои догадался прикрыть, все назад полетело, правда, ветром сразу сдуло. Тогда Брехт тоже схватил мужика за отвороты пиджака и подтянул к себе левую толчковую ногу. Потом одновременное отталкивание от себя склонённого и нацеленного выкинуть из двери тамбура подышать свежим воздухом его товарища и притягивание пиджачка к себе. Мужик ещё и помог, сам в это время пытался подвинуть Брехта. Импульс силы совпал. Фьють и гражданин со странным запахом пролетает над Брехтом и исчезает в проёме двери.

– А-а-а! – резануло по ушам.

Не улетел. Зацепился воротником пиджака за стопор, или рычаг, в общем, кочергу, такую, которая фиксирует открывание и закрывание люка или площадки, что перекрывают ступеньки в тамбуре. Зацепился и болтается, оглашая тишину вагона криками и бульканьем. Не долго, буквально несколько секунд, потом его видимо замотало на колесо или под колесо и товарища вдруг не стало, только пиджак один остался висеть на этом стопоре, развиваясь, как серый флаг броненосца «в потёмках».

Брехт, машинально снял его с этого крючка, поднялся с колен и, отойдя внутрь вагона, затворил дверь. И сполз. Что-то перебор. Хватит, господа-товарищи его убивать. Сам еле живой. Сидел под звуки чух-чух с закрытыми глазами и пустой головой, и ни одна мысль в мозгу не копошилась. Пусто там, словно дезинфекцию провели и всех тараканов повывели.

Интермеццо третье

– Можно ли простить врага?

– Бог простит! Наша задача организовать их встречу.

Идет лекция в военной Академии:

– Наши враги тупые. Они думают, что это мы враги, хотя, на самом деле, враги – они.

Степан Матвеевич Кузнецов в прошлом году работавший заместителем председателя Госплана СССР неожиданно был брошен на прорыв. Всё плохо было в Маньчжурии, и раз вступил в партию железнодорожником, и умеешь считать до десяти с половиной, то езжай и тяни к светлому будущему. Понимал, что почти на смерть и когда в ЦК заикнулся о жене сыне и младшей дочери, то на него посмотрели, как на предателя.