скачать книгу бесплатно
– Хотя что я с тобой вообще спорю! В твоем сердце никогда не было любви Иисуса. Как ты вообще можешь меня понять?
Сказала она это как бы не мне, а просто так. Меня это настолько обидело, что я не разговаривала с ней до обеда.
Вечером того же дня Рабиа устроил так, что мы остались в холле отеля наедине. Он томно на меня смотрел, а когда говорил, то было видно, что он хотел что-то выразить, но все не выходит. Только когда часы пробили полночь, он наконец решился, но сделал это очень хитро. Когда я сказала, что уже поздно и мне пора спать, он подмигнул мне и грустно произнес:
– Да, конечно! Иди к себе, я же пойду в свою комнату плакать.
Я подумала, что плохо поняла его, и переспросила:
– Куда ты пойдешь?
– Я пойду в свою комнату плакать, – повторил он. – А ты пойдешь ко мне, чтобы плакать?
Рабиа оказался бессовестным трусоватым алавитом. В беседе со мной он пытался играть словами. Слова «плакать» или «остаться» на арабском звучат одинаково, за исключением одного звука. Он явно говорил про плачь, но по смыслу подходило слово со значением «остаться, провести время».
Я поняла, к чему он клонит, но решила уточнить:
– Так плакать или остаться?
– Ты пойдешь ко мне в комнату, чтобы провести там ночь? – наконец-то прямо спросил он.
«Наглец! Пристает ко мне при исполнении обязанностей!» – подумала я и напомнила ему о беременной жене, добавив, что в моем отказе нет ничего личного. Говорила я медленно и не горячась, но он все никак не мог понять, почему я ему отказываю. Я была с ним очень вежлива, но этого оказалось недостаточно.
В конце концов я просто сказала:
– Нет, я с тобой не пойду.
Он изменился в лице и презрительно хмыкнул.
Я пожелала ему спокойной ночи и пошла в номер. Кристина уже лежала в своей постели и дрожала от холода. Мне пришлось спуститься вниз, чтобы попросить пару одеял. В холле стоял насупившийся Рабиа, окруженный какими-то мужчинами. Мне показалось, что народу было очень много, человек двадцать. Все они внимательно слушали нашего охранника. Увидев меня, все замолчали и повернулись в мою сторону.
Какой-то незнакомый мужчина сделал шаг по направлению ко мне и прямо спросил:
– Разве женщины в России не влюбляются в мужчин?
Я сказала, что, конечно, влюбляются.
– Тогда почему же ты отказала?
Я оторопела и не знала, что ответить. По всему выходило, что Рабиа жаловался на меня этим людям, а те его утешали. Тут в холл вошла я, и они решили попытаться меня переубедить. Я не могла поверить, что нахожусь в мусульманском обществе. Даже в светской России такая ситуация была бы невозможна. Если женщина сказала тебе нет, значит – нет. Просто нет. Иди ищи другую, напейся или просто переночуй в одной кровати со своей женой, но это просто не твое дело.
Сейчас я думаю, что причина нашего недопонимания с Рабиа была в невысоком мнении о русских женщинах на Ближнем Востоке. Рабиа никогда не выезжал за пределы страны. Вся его жизнь – работа в том отеле, в котором русские женщины – либо жены клиентов отеля, либо проститутки. Жен защищают мужья, ну а проститутки всегда безотказны.
Я пыталась сообразить, как выйти из сложившейся ситуации. Будь там Кристина, то все было бы проще. Она бы прочитала каждому проповедь про всемогущую любовь Иисуса Христа, дала каждому Евангелие и отправила всех спать.
Я сказала, что считаю грехом заниматься любовью с мужчиной до свадьбы. Но они как будто меня не услышали.
– Разве он плох? – говорили они. – Разве он тебе не нравится?
Под шквалом вопросов я попятилась к стенке, с ужасом обнаружив, что среди толпы не было ни одного, кто хотя бы взглянул на меня одобрительно.
– Разве в России нет любви? – продолжали они.
– В России есть любовь! – вылез откуда-то сзади Рабиа. – Это в ее сердце нет любви!
И он осуждающе ткнул в мою сторону указательным пальцем.
Второй раз за день меня обвинили в том, что в моем сердце нет любви. От обиды я покраснела.
– Твое сердце холодно как лед! – сказал кто-то из них.
– Да к ней опасно прикасаться – можно оледенеть! – крикнул кто-то еще.
Тут я начала злиться.
– Это харам! – сказала я всем им в ответ.
Наступило молчание. Я уж было собралась идти в комнату, но Рабиа вышел вперед.
– Я тебе отомщу. Ты еще узнаешь, что такое настоящая месть! – сказал он.
Слово «месть» на арабском было мне незнакомо. Поэтому я спросила, что оно значит.
– Оно значит, что завтра ты не будешь ночевать в этой гостинице, – злорадно произнес он.
– Завтра вы нас отпустите? – с надеждой спросила я.
Он отрицательно покачал головой.
– Тогда где же мы будем жить? – спросила я.
– В другом отеле, в пятизвездочном, – хмуро ответил он и следующим утром отвез нас в тюрьму.
Часть вторая. В тюрьме полицейского участка Алеппо
День второй
Даже не знаю, какое сегодня число. Сегодня – второй день пребывания в тюрьме.
Я и не знала, что такая слабая. Вчера я весь день проплакала и только сегодня смогла взять себя в руки и даже немного поела. Не страшно, что я попала в тюрьму. Просто со мной так обошлись впервые. В первый раз в жизни меня отправили в тюрьму за то, что я отказала мужчине! Не могу сказать, что в России мужчины всегда были со мной вежливы, но тюрьмой мне никто никогда не угрожал…
– Как он мог так поступить! – приговаривала Кристина.
Она молодец. Получается, что здесь она из-за меня, но ни разу меня не упрекнула. Я ей за это очень признательна. Но мне вдвойне горько, что и ее приплели к этой истории.
Вчера нас было шесть. Спальных мест всего три, но если лечь вплотную, то умещаются пять, поэтому одна девушка спала на полу. Сегодня двух индонезиек отправили в посольство. Если в Алеппо нет посольства Индонезии, то нам навешали лапши на уши. Я думаю, что наврали, но Кристина считает, что их и правда туда отвезли.
Без скандала не обошлось. Когда тех двух сюда вписывали, то одну охранники уговорили отдать им деньги на хранение. Всего у женщины было сто долларов. Сегодня она просила их обратно, но надзиратели сказали ей, что ни о каких деньгах они не знают. Вот подонки!
Итак, нас осталось четыре. Спать будет просторнее. Обе наши соседки из Эфиопии. Одну зовут Аберраш. Это очень сложное имя, и мы называем ее Мари. Она христианка, ей двадцать один год. Имя второй девушки Зейтуна. Она мусульманка. Около месяца назад она лишилась рассудка и ведет себя странно. Никто не знает из-за чего. То ли от жестокого с ней обращения в тюрьме, то ли потому, что потеряла надежду выйти отсюда.
Обе девушки работали прислугой в богатых домах. Их визы и паспорта давно просрочены. У Мари нет денег на билет домой, а Зейтуна не может ничего о себе толком рассказать, поэтому они уже около четырех месяцев сидят в тюрьме.
Сейчас мне очень стыдно. Во время нашего допроса в полиции в соседней комнате пытали человека. Он громко кричал. На фоне этого мне всего лишь хотелось пить и я требовала у полицейских воды.
Здесь хотя бы никого не пытают. И вообще не очень уж и плохо. Камера просторная, метров тридцать пять квадратных. Высокий потолок, два окна с решетками, одно из которых выбито, а стекло заменено скотчем и пластиком. Второе окно целое, его можно открывать и проветривать комнату. Исписанные на десятке разных языков стены. Есть туалет. Арабский[6 - В ряде туалетов в арабских странах отсутствует унитаз. Вместо унитаза прорезана дырка в полу, отделанная вокруг кафелем и ведущая в канализацию.]. Большую часть времени воды нет, поэтому все женщины воняют. Сначала меня тошнило, но сейчас запахи смешались так, что не понятно, от кого именно пахнет – от меня или от соседки.
В дальнем правом углу сложены чемоданы и сумки с нашими вещами. Есть стол с посудой и один стул. На полу слева лежат рядком три матраца и несколько одеял. Так мы спим. Ни о каком постельном белье и речи быть не может. Есть две подушки, но и они без наволочек.
Кормят два раза в день. Иногда можно попросить охранников сделать чай. Готовим мы сами. Продукты и печку приносит охрана.
В то время как в четырехзвездочной гостинице, в которой мы жили два дня, почти никогда не было электричества, здесь оно присутствует круглосуточно. Даже ночью мне в глаз светит зажженная лампочка. А мне очень сложно спать со светом.
Кристине, конечно, еще тяжелее. Мыться холодной водой она не может вообще. Еще неделю назад для нее было немыслимо находиться в комнате более суток с кем-то, кроме ее драгоценных книг. Сейчас же ей приходится делить матрац со мной и еще двумя незнакомками. Спать со светом для нее тоже мучение.
Но все это еще ничего, ко всему можно привыкнуть. Самое ужасное в тюрьме —охранники. Таких жестоких людей я в жизни не видела. Когда нас сюда только привезли, они просмотрели наши вещи и, обнаружив учебники и тетради, сильно расстроились, поняв, что мы не проститутки. По нашим спальным местам они ходят прямо в ботинках. Похотливые взгляды и пошлые шутки надзирателей меня сильно ранят, хотя еще больнее смотреть, как они обращаются с эфиопками. Для арабов чем темнее кожа женщины, тем она некрасивее, поэтому с африканцами арабы вообще не считаются. По десять раз на дню они приходят поиздеваться над нами. Им доставляет удовольствие подразнить Зейтуну, постучать ей чем-нибудь по голове, сказать гадость и посмеяться над ее реакцией.
Я и Кристина – белые, Зейтуна – сумасшедшая. Поэтому грязные носки охранников стирает Мари.
– Ничего, – сказала Кристина. – Когда выпустят этих девушек, мы будем стирать им носки.
Кристина держится молодцом. Я вчера полдня проплакала и полдня проспала, а она очень быстро адаптировалась. Постоянно болтает с Мари или с охранниками, не обращая внимания на издевки. Она хочет добиться встречи с начальником полиции, чтобы рассказать ему о той несправедливости, с которой нам приходится мириться.
Всем охранникам она уже поведала красивую историю, как я отказала сотруднику политической службы безопасности и он сказал, что отвезет меня в пятизвездочный отель, – а отвез в тюрьму.
Последняя фраза почему-то сильно веселила полицейских. Они подробно расспрашивали о Рабиа, и по разговору я поняла, что в этом полицейском участке работает кто-то из родственников мерзавца.
В общем, Кристина у нас как пресс-атташе. Связи с общественностью на ее шее.
Я же стараюсь на полицейских не реагировать. Вчера, когда я плакала, уткнувшись лицом в грязную подушку, надо мной собралась целая толпа надзирателей. Подразнив меня и не увидев никакой реакции, самый главный из них и самый жестокий прямо в ботинках подошел ко мне и попытался повернуть так, чтобы мое опухшее от слез лицо могли увидеть и сфотографировать на телефон его друзья. Он тряс меня за плечи, рвал волосы на голове, тянул за ворот и рукава рубахи, но повернуть не удалось. Через какое-то время он сдался и, конечно, жутко возненавидел меня, но остальные перестали мне вообще что-то говорить.
Телефоны у нас отобрали еще вчера, но мы успели сообщить друзьям в Дамаске, что в тюрьме.
По ночам стреляют и бомбят, но не так сильно, как в Дамаске.
День третий
Сегодня нам дали телефон, и мы снова позвонили в Дамаск. Ахмад, хозяин дома, где мы снимали комнаты, и наш хороший друг, был в полной растерянности. Он очень волновался. Сказал, что пытался поговорить с кем-то из русского посольства, но ему отказали. Тогда я попросила друзей из клуба боевых искусств узнать подробности нашего дела. У некоторых из них есть знакомые в силовых структурах, и мне пообещали помочь. Теперь остается только ждать.
Вчера я писала, что еду дают два раза в день, но я ошиблась. Один раз. Я чувствую себя запертой в комнате собакой, которую плохой хозяин забыл покормить.
Мы не знаем имени начальника нашей охраны, поэтому сами придумали ему прозвище: Товарищ Гадкий.
Эта тюрьма – словно склад никому не нужных людей. Родственники слишком далеко, а у друзей нет нужных связей, чтобы вызволить нас. Никто не может нам помочь. Польского посольства в Сирии нет, а в русском посольстве отказались зарегистрировать мое имя, когда мои арабские друзья пришли туда просить о помощи.
Утешает дружба с нашими сокамерницами, которая крепнет с каждым днем. Они очень милые и добрые. Мари хорошо готовит, а Зейтуна, как мне кажется, понимает по-русски. Она очень красивая, хоть и не знает об этом. У нее темная оливковая кожа, тонкие пальцы с ногтями правильной формы и очень грустный взгляд. Я видела по ее глазам, что она все осознает, издевательства полицейских приносят ей душевные страдания. Именно эта боль, точнее, неспособность Зейтуны скрывать чувства из-за сумасшествия, доставляют нашим мучителям огромное удовольствие.
Дел у полицейских совсем немного, поэтому ее никогда не забывают.
– Ну что, Зейтуна, ты сегодня счастлива, да? – что-то жуя и громко чавкая, спросил один из охранников с довольной усмешкой.
– Я устала, очень устала… – слабым голосом промямлила Зейтуна и отвернулась от него.
– Красавица Зейтуна! Кто в вашей камере самый красивый, а? – не унимался он.
Зейтуна поняла, что ее о чем-то спрашивают, но никак не могла догадаться, что ей нужно ответить.
– У тебя такая светлая красивая кожа, Зейтуна! – Двое полицейских за его спиной громко засмеялись. – Я никогда в жизни не встречал такой красавицы!
– Кто красивее – ты или Катя? – спросил кто-то из полицейских.
– Ты или Катя… – повторила задумчиво Зейтуна.
– Конечно ты! – продолжал охранник, которого мы прозвали Товарищ Одышка. – Я хочу на тебе жениться! Что скажешь?
Все трое давились от смеха. Только четырем заключенным было не смешно.
– А ты, Катя, что скажешь? Зейтуна красивее тебя?
Я ничего не ответила. Глазами свои чувства тоже не показала, иначе над ней издевались бы еще больше, чтобы помучить и меня.
Молчание затянулось, и охранники решили уйти.
– Ты красавица! – сказал Товарищ Одышка Зейтуне, треснул ее журналом по голове, и нас наконец-то оставили в покое.
Я не знаю, что случилось с Зейтуной. Не знаю названия ее болезни. Но она, можно сказать, потеряла саму себя. Ее тело здесь, а сознание как будто отправилось в кругосветное путешествие. О ней так все и говорят:
– Ее разум ушел.
У нее сохранились инстинкты. Она ходит в туалет, в состоянии попросить поесть, я видела, как она плачет. Моется Зейтуна тоже самостоятельно. Видимо, у нее уцелели какие-то обрывки воспоминаний о жизни и работе в арабском доме, потому что она порой долго и затейливо занимается уборкой и постоянно предлагает всем чай и кофе. В остальном она впала в детство. Не понимает, где находится, и не помнит, что с ней случилось. Не может назвать имена своих родителей, иногда забывает, кто она такая, и спрашивает нас об этом. Ей нужен доктор, а не тюрьма.
Мари и я понимаем Зейтуну без слов. По выражению ее лица мы видим, когда она хочет пить и есть. Мари постоянно заботится о больной. Следит, чтобы та не ходила в туалет без тапочек, ела ложкой, а не рукой, подтирает ей слюни.
Я никогда не забуду, как в первый день моего пребывания здесь, когда охранники издевались надо мной, девушки, полные своего горя, молчали, а Зейтуна положила мне руку на плечо и грустно сказала:
– Не плачь…
Я тогда подумала: «Неужели в моем сегодняшнем мире могут сочувствовать только сумасшедшие?»
Наши охранники едят три-четыре раза в день, а мы – один раз. Мари делает им салат и моет за ними посуду. Сегодня после них осталось немного овощей, и Кристина, сидя на корточках и склонившись над тазиком, жадно их доедала. Здесь нас кормят хлебом и либо бургулем, либо рисом. Овощей в рационе заключенных нет, поэтому доктор гуманитарных наук подъедает за необразованными полицейскими.
В этом мире все наоборот. Мари сидит здесь, потому что ее обокрала хозяйка, на которую девушка работала пять лет. Хозяйку звали Муна Битар, большую часть времени она проживала в Халебе[7 - Алеппо.], ее дети учились в Лондоне, а за последние два года эта мадам не доплатила Мари пару тысяч долларов. И вот теперь у девушки нет денег даже на билет домой. Четыре месяца назад она пришла в полицию, чтобы подать заявление на свою хозяйку, и попала в тюрьму. Через неделю заточения один из охранников сказал ей с издевкой (по-другому они просто не умеют), что ее заявление не дошло и никогда не дойдет до суда, так как у мадам Битар большие связи. Вот поэтому Мари в тюрьме, где ее заставляют стирать чужие носки, а ее хозяйка в это время пьет кофе на свободе.
***
Я вдруг перестала есть. Это странно. На свободе я никогда не забывала поесть, но здесь просто не могу даже думать об этом. А сокамерницы на меня доносят.
– Катя сегодня ничего не ела, – сказала Мари Товарищу Черствяку. Охранник окинул меня холодным взглядом и нервно завертел в руках ключи от нашей камеры.
