За полями, за лесами, или конец Конька-Горбунка. Сказка

здесь Садовое кольцо?

(Это ж знается с азов…)

Вдруг

шипенье тормозов.

Переборы буферов.

Всё. Столица.

Будь здоров!

11

Все в Москву ведут дороги,

все в Москву, со всех концов.

Обивают ей пороги

тыщи резвых молодцов.

В сто дорог и сто ворот

день и ночь снуёт народ,

на ходу и спит, и ест.

Но у каждого присест –

свой вокзал и свой подъезд.

Ленинградцы, те на свой,

едут с опытом-обменом,

выверяют по безмену,

соревнуются с Москвой.

Моды шик везут из Риги:

женский пол, долой вериги!

Платья, юбки – без подола,

всем курить, орать спидолам!

С соловьиной стороны

прёт торговый люд страны.

Фруктов полные корзины

круглый год везут грузины.

Как свои в базарной Мекке,

развернули торг узбеки.

У ларьков с вином, что няни,

рассыпаются армяне.

Украинцы валят валом

с вишней, семечками, салом.

У кого ж дары попроще,

ну картошка там, ну, в общем,

кто от плуга-бороны –

с Ярославской стороны.

Наш Никита – с той, попроще…

Что ж, Никита, не у тёщи,

коль приехал – вылезай,

подтянись, смелей, дерзай!

Подхватил мешок свой тощий,

вмиг поддался общей спешке,

(тут бегом ходи, не мешкай),

Очутился на метро

и – нырнул Москве в нутро.

Ну, пока там озирался,

восхищался, разбирался,

поезд дважды постарался

пробежать весь свой маршрут.

Наконец-то вроде тут.

А потом ещё трамваем.

Сам кондуктор, позевая,

объяснил ему всё толком.

Дом-то что же, не иголка –

адрес верен, дом, он вот,

тётка где-то здесь живёт.

«Проходи, – сказала тётка, –

нынче родич – кто с мошной!..»

Будто вытянула плёткой,

станешь тут себе смешной.

Молча взял он раскладушку,

вещмешок свой за подушку

молча сунул в дровяник,

ну и… тут немного сник:

«Да-а… Родство – обычай древний,

только здесь не как в деревне».

Дума думой, дело – делом:

чёрный пёс не станет белым,

что при тётке – то при ней.

Утро ночи мудреней.

Потому давай-ка, братец,

времени не будем тратить –

зададим-ка храпака!

(Сон всё лечит, юн пока…)

12

Просыпается столица –

муравейник шевелится.

Шум и гул со всех сторон.

Всё очнулось.

Только сон

ещё реет и теплится

на домах, машинах, лицах.

Сон в испарине бетона,

в тёмных струйках росной крыши.

Льётся в уши тихим звоном.

Тёплым сном вокруг всё дышит.

Он в дремотной позе-муке.

В глубь карманов тянет руки.

В складке рта, слезинке глаза,

в желваках сведённых скул.

Под глазами тушь размазал,

ногу за ногу запнул.

На щеке (с… подушки складкой).

В щёлках глаз (с пирушки сладкой).

Заставляет в зябком вздроге

греть ладонью грудь в дороге.

Губы кривит позевотой…

Ох, доспать-то как охота

всем гулякам молодым!

Но уж солнце выше, выше,

сняло пятна все на крышах –

сон развеялся, как дым.

И тревожит люд забота,

как поспеть бы на работу…

Блещут стёклами витрины,

зазывая на смотрины.

Буквы вывесок аршинны,

шум, движенье, визг машинный.

Всё снуёт, спешит, торопит

как в Америке-Европе, –

знал такое по кино,

вот и здесь заведено.

Не спешить – удел немногих,

большинство ж – смотри под ноги,

неба высь лови на луже,

(правда, лужи здесь похуже).

Ну а вот и институт.

Тут экзамен? Будто тут.

Зданье с виду что коробка.

Внутрь вошёл Никита робко.

У дверей по коридору

Люду-у! Шёпотом все споры,

о проблемах мать-ученья,

всё – кому дать предпочтенье:

трудолюбьем наделённым

иль способным дать «зелёный».

И, решив поставить точку

(брать, так гениев – в рассрочку!),

липнут к окнам, словно птицы,

в книгу нос, долбят страницы,

раздувают уголёчек:

ох, ещё б один денёчек!

Сердце тук-тук, так тревожно.

Дверь открыл. «Войдите. Можно».

Взял билет, присел за парту…

Вот тебе и в руки карты:

на, владей своей судьбой.

Только… в чём-то сразу сбой.

Что-то будто туговато,

пот на лбу, и ноги – вата.

Чувство, будто ждёшь укола.

То-то! Здесь тебе не школа.

А ещё всё шамкал дед:

«Прямо дуй в ниверситет!..»

Кой-как справился с волненьем.

Взял «четвёрку» сочиненьем.

Как-то будут остальные?

Сдали нервы, не стальные.

Остальные хуже, хуже.

Дверь в ученье уже, уже –

дальше в лес и больше дров…

Наломал.

Бывай здоров!

Глава III. Завод

13

Школа, вуз, аспирантура –

пожелать бы всем удач!

Деревенская натура,

деревенская культура

не дают нестись так вскачь.

И напрасны сожаленья

много лет потом спустя,

мол, подвёл тогда в ученье

на экзаменах пустяк.

Может быть, потом когда-то,

доживём мы или нет,

будет в званье кандидатов

ребятня в шестнадцать лет.

Всё возможно, вряд ли скоро.

Впрочем, что о том гадать:

наше дело – кратко, споро

про парнишку всё подать.

Словно бусинки на нитку,

так в строку, что про Никитку.

Ну так как дела Никиты?

Ходит, что щенок побитый,

(нынче это уж не в моде).

Виноват, глаза отводит.

Повилять бы, нет хвоста.

Голова совсем пуста.

Вид – пришиблен, весь пригнут,

словно впряженный в хомут.

Ни еда, ни сон за сутки.

Что ж, домой?

Ну нет уж, дудки!

Надо как-то перебиться,

а потом уж как-нибудь…

На завод пошёл проситься.

(Многих в наше время путь!)

14

На деревне б охи, ахи,

что, да как, да почему?..

Бабки, тётки, няньки, свахи –

хоть на шею бечеву.

Ну а тут усталый дядька

показал рукой: присядь-ка.

Молча пристально взглянул,

пропуск-листик протянул,

пожелал добра-удачи…

Что же, путь рабочий начат?

Как забавную игрушку,

в проходной крутнул вертушку.

Двор что площадь, вот и цех.

На воротах крупно: «МЕХ».

Что-то вроде темновато,

низковато, душновато.

Ветерок бы хоть подул.

Пахнет… а-а, машинным маслом!

Пол плитой чугунной застлан

(вот в деревню б, на дорогу!).

И людей не очень много,

каждый занят своим делом,

не отходят от станков.

Видно, тут закон таков.

Ну а… этот, в чистом, в белом,

с карандашиком и мелом

ходит у Доски Почёта –

что, и это здесь – работа?

(Чепуха!..)

Так где же мастер?

Вроде вон бежит он.

«Здрассьте!..»

Три минуты разговору.

«Оформляйся, выходи.

А сейчас – валяй в контору…»

Как-то будет впереди?

Оформляйся! Как всё просто:

выбрал сам х/б по росту,

в руки – мыло, рукавицы…

Нет, так всё же не годится,

надо честно объясниться,

что, мол, временно в завод,

ну с полгода, ну – на год.

Объяснить…

В отделе кадров,

вся витая, как параграф,

за барьерчиком девица.

Ух, длиннющие ресницы!

«Я…» – входя, он начал сразу.

«Вы оформлены приказом». –

«Я хочу…» –

«Один момент:

вот возьмите документ.

Та-ак. Оформите прописку.

Завтра утром – на приписку.

Это справка медицины:

вам сначала «на вакцину»,

ну, потом там – зренье, слух.

На рентген успеть до двух…» –

«Хорошо. Но я ж…» –

«Постой-ка –

в общежитие вот, койка.

По тэ/бэ на инструктаж,

с двух до трёх, второй этаж.

(Во даёт! Какой этаж?)

Расписанье техучёбы…

(Тут учиться? – Это чтобы…)

…Культпоход в кино и в ТЮЗ.

Комсомол и профсоюз –

тут, направо сразу дверь.

Да, забыла: вы теперь –

Единица государства!..

Что, вам плохо? Дать лекарства?»

15

Детства, юности пора!

Всё для нас тогда игра:

ешь, да спи, да бегай вволю.

В лес, на речку (мимо Поля,

мимо Дела ноги носят!).

Поиграться – «в школу» просят,

тянут, тянут, как бычка,

ну разок дадут тычка.

Поиграть – помочь по дому:

повкуснее взять батоны,

ну ещё там что послаще,

да побольше, да почаще.

А потом в руках «игрушки» –

мамы, бабушки-старушки.

На экзаменах играют –

вольной тему выбирают:

«Дядя Стёпа мне примером,

буду милиционером!»

Что ж, свободная ведь тема.

Ну а тут, изволь, С и с т е м а:

делать так-то, делать то-то,

называется – Р а б о т а!

«Та-ак, – сказал себе Никита, –

где собака-то зарыта», –

вспомнил деда приговорку.

Что ж, захлопни страхов створку

да уйми дрожанье ног.

Где, который твой станок?

Мастер буркнул: «Вот, токарный.

Подожди…» Исчез из глаз.

Что, уж кончился показ?

М-да, станочек не шикарный,

и хозяин он станка

в званье му-ученика…

«…Хм, вид пощипанного гуся!

Здравствуй, парень. Тётя Дуся».

Перед ним, усмешно глядя,

встала… тётя, а не дядя.

Крепко сбита, как отлита.

Поморгал. «А я – Никита». –

«…Не хватало мне заботы –

вот тебя препоручили.

Как ты думаешь работать:

на кино ли, на харчи ли?

Ладно, вот он, револьверный.

Будет друг тебе он верный,

если ты к нему с душой.

Ну а так… Прок небольшой.

В общем, этот механизм

строит базу в коммунизм.

Ясно?» –

«Ясно».

«Ну и ладно.

Я сама к работе жадна,

и мне некогда с тобой,

тут у нас за планы бой.

А тебе вот в руки ветошь.

В рукавичках? Что ты, лето ж!

Так протри, чтоб был игрушка.

Убери вокруг всю стружку.

Дела тут часа на три.

Ну, валяй, коль нет вопросов.

Да!.. Ты нос-то подотри!»

Машинально тряпку к носу…

Тётя Дуся вся хохочет:

«Во-от, теперь ты – наш, рабочий…»

16

Полетели дни, недели,

по погоде стал им счёт.

Осень листьями метелит,

отдаётся дрожью в теле.

Мысли вдаль, как птиц, влечёт.

Жар морозца грудь вбирает,

чуть дохни – клубит парок.

Молодая кровь играет,

до утра не замирает,

скор девичий говорок.

Вся природа – ожиданье.

Так невеста ждёт наряд…

Той поре – ты отдал дань ей?

Пил морозное свиданье,

миг, когда глаза искрят?

Лишь Никита наш невесел,

ходит голову повесив.

Так, плывёт, лишь бы несло

календарное число,

чёрным дни, а красным – даты…

Мастер знай беги туда-то,

подсоби вон там, вот тут.

А! Какой там институт!

Тряпки, масло, стружка, грязь.

Духом пал, со всем смирясь.

В скоростях станок рычит,

тётя Дуся всё ворчит,

мастер походя кричит.

Острой шпагой лезет стружка,

за резцом летит резец.

Нет ни друга, ни подружки.

Сгиб Никита-молодец.

Как старался! Всё с придиркой:

всё-то им плоха обдирка,

не такой оставлен припуск…

На губах солёный привкус,

скулы сводит напряженье,

от окурков в горле жженье.

Вот проклятая работка,

поотбила всю охотку!

И тоска, хоть волком вой.

«…Да-а, видок не боевой.

Что ж ты так, герой, сомлел,

или каши мало ел?» –

Тётя Дуся-Дульцинея

(той родня, из «Дон-Кихота»?),

до всего вот ей охота,

вся в работе пламенеет.

«Тяжелы ученья кочки?

Подтяни-ка, друг, порточки –

вишь, кругом снуют девчата,

дел-то, дел – край непочатый!

А ты тут развесил нюни:

помоги-ите, тёти Дуни!..

Ты кто – парень? Так не трусь.

Обойдись без тётек Дусь.

Во все дырки суйся, суйся,

всем про всё интересуйся.

Эх вы, временные люди,

подавай вам всё на блюде.

Вас ведь тут десятка по три…

Мать-то, чай, поди-ка ждёт,

вот сыночек в вуз пройдёт.

И куда отец твой смотрит!» –

«На войне он». –

«На войне-е…

Ну прости, коль в чём обида.

Я ведь так, шучу для вида,

прикипел ты к сердцу мне,

вижу – маешься, угрюм.

Ладно, я поговорю…»

Тут же сразу, по привычке –

что ей вывески-таблички,

указатели пути –

как и с чем к кому идти

(всё ей ясно, что почём!),

пошепталась с Кузьмичём,

старым мастером-провидцем.

За себя не так бы рада:

«Всё. Берёт. Старик с ехидцей,

только делай всё как надо.

Завтра выйдешь к нему в смену,

во-он на тот станок подменным.

Ну, счастливый путь-дорога!»

Голос дрогнул так, немного,

и глаза на мокром месте –

всё уж порознь, хоть и вместе.

17

«…Вот станок тебе, ДИП-двести, –

ввёл в права его Кузьмич. –

Это должен бы ты знать:

ДИП – «Догнать и перегнать!»

Лозунг был. Не лозунг – клич!» –

И остро взглянул на парня –

понял-нет, юнец-напарник?

Было ж, о-о!.. А вот старик.

Эх, пора – счастливый миг!

Замер, глядя отрешённо.

«М-да, – прокашлялся смущённо. –

Мда, ну ладно, это – было.

Но… что было – не уплыло:

нету в нас того уж пыла,

этот клич теперь – для вас!

Понял?» –

«Понял». –

«В добрый час!»

Знал Кузьмич: лишь на доверье

отрастают крыльев перья

и когда ясны все дали.

«…Изучи станок в деталях.

Обучи резец заточке.

Присмотрись к делам соседа,

что не так – спроси, разведай.

Как готов – поставим точки».

Что ж Никита – рад безмерно?

Как сказать…

Не суеверный,

всё ж «тьфу-тьфу» через плечо,

вдруг работа увлечёт?

Потихонечку, с оглядкой

чутко тронул рукоятки,

нежно так повёл резечек –

и станок завёл с ним речи,

существо совсем живое:

вот ворчит, натужно воя, –

тяжело, убавь подачу,

обороты скинь чуть-чуть,

да не так, не наудачу,

а точней узнай, в чём суть;

вот поёт, звенит! – в охотку

чистовая обработка.

Скорость вдруг на миг угасла –

в кулачках поджал деталь,

и – с шипеньем, как по маслу,

синевой струится сталь;

вот резец алмазным жалом

вьёт металла лёгкий пух;

вот державка задрожала –

эй, смотри, наловишь мух!

Для порядка (для натаски),

как и все, начал он с фаски.

Робко так сперва, сторожко,

ну потом – что в ужин ложкой!

А Кузьмич – старик-хитрец:

мельком глянет на резец,

будто так чертёж подсунет,

мельком острым взглядом клюнет –

и весь вид: мол, хата с краю.

А Никита пот стирает,

мастерство в себя вбирает.

Всё сложней, сложней детали.

Ноги словно гири стали,

и спина… не сразу прямо.

Ничего, и он упрямый,

одолеть надо резьбу!

Вспомнил деда, луг, косьбу:

как потел! Косу заносит,

нет уж сил… – коса вдруг косит! –

И резьба того же просит?..

Хо, уж смена! Вот же, чёрт,

в деле время как течёт!

«Можно, я ещё немножко?..»

И Кузьмич блуждает взглядом:

«Мне… там тоже кой-что надо».

Сел в конторке у окошка,

трёт щетину подбородка.

"Мда-а… Как сало в сковородке:

чуть прижги – пахнёт приятно.

Только – чуть прижечь, понятно…»

18

Мы потом не помним строго,

что мелькнёт на всех дорогах,

но уж юности пора –

как зарубка топора.

В память всё врезает юность:

взгляд, улыбку, смех, угрюмость.

Юность всё берёт на веру

и ни в чём не знает меры.

Молодому – молодое:

работнуть, так норму вдвое,

погулять, так уж запоем,

спать, так хоть пали над ухом –

ни пера им и ни пуха,

молодцам и молодухам!

«Вот, – сказал себе Никита, –

где собака та зарыта!»

Захватило, понесло

чудо-юдо ремесло.

Словно коней под уздцы,

взял станок свой за резцы,

показал-провёл по кругу,

подтянул ремень-подпругу,

молча гикнул: ну-ка, черти!

И – забылся в круговерти.

Ночь ли, день, число какое,

холод-жар, остро-тупое –

гей! – несётся колесница.

Колеса мелькают спицы,

всё быстрей, быстрей разгон.

Цех, станки кружатся, лица,

и душа поёт-резвится,

и в ушах весенний звон.

И сверкает круг под лампой,

слились спицы в светлый диск.

Брызжет искрами таланта

разудалый русский риск.

Круто вьёт спирали стружка,

стынет грани чёткий рез.

А вокруг друзья, подружки,

взгляды, шутки, интерес.

Жжёт печёною картошкой –

перебрось! – в руках деталь.

И пахнёт дымком немножко,

горьковатым маслом сталь.

Вдоль тугой точёной глади

чуть дрожит дорожка-блеск…

Вот со лба откинул пряди,

и в глазах зарницы всплеск.

Вот он брови свёл упрямо,

молоточки бьют в висок…

В жизни к цели – только прямо.

Прямо! Не наискосок.

У конторки, в отдаленье,

как в строю, плечо в плечо,

в тихом счастливом волненье

тётя Дуся с Кузьмичом.

Так, стоят, любовно глядя.

Эта глаз, тот ус погладят.

Видят молодости дали…

Тёти Дуси, дяди Вали!

Людям вы себя отдали

без остатка, бескорыстно.

И да пусть: отныне, присно… –

сердца доброго веленье,

поколенью – поколенье!

Кепка сбита на макушку,

бьёт в лицо порыв метельный.

До чего ж сладка подушка!

Как хорош обед артельный!

Как вокруг всё интересно!

Как чудесен день воскресный!

Встать попозже крепким, сильным,

приодеться так, чуть стильно

да пройтись – ведь не монах,

ощутить всю прелесть… Ах –

стуки сердца – как вы звонки,

каблучки шальной девчонки!

19

Стёрлись боя рубежи.

Время знай себе бежит.

То уймётся, не торопит,

то сгустится, как в сиропе.

Цех, завод – родные стены.

Колобродье после смены.

Всё, что было необычным,

стало будничным, привычным.

Шире стал под лампой круг.

Всё порядком.

Только вдруг…

Всплыли, вспухли разом слухи,

липнут слухи, словно мухи,

бьют как пули, цель одна:

где-то, что-то… це-ли-на?!

И – крутнулось время шало.

Разом сникло, обветшало,

что сверкало, украшало.

Даль – когда нас устрашала?

Неизвестность, новизну –

дай попробую, лизну!

«…Здравствуй, дед! Пишу в вагоне…»

Вот те на, как просто ноне!

Долго дед шуршит открыткой,

водит стёклышком очков.

«Ну Никитка, ну ж Никитка,

посвистел – и был таков?

Ишь, «с учёбой не удалось» –

мимоходом, как про малость.

Поработал уж в заводе –

«не удалось» тоже вроде.

Всем поклоны, всем приветы.

И – «следите по газетам…»

Вот так жизнь, пошли порядки –

так себе, играют в прятки!..»

Глава IV. Целина

20

Минет время, сто лет, двести,

что там! – пусть полста сполна –

спросит внук (кто станет тестем,

кто и свёкром сразу вместе):

что такое – ц е л и н а?

Что?

Невспаханное поле?

Молодых мужанье, воля?

Битва, что войне равна?

Сердца памятные боли:

первых мирных лет страна;

поле в шрамах, иссечёно…

Распахнув глаза, галчонок

ждёт пытливо: ну же, деда!

Как ему, о чём поведать?

Про войну сказать, Победу?

Заострить о роли тыла?

(Эх, слова… Душа остыла.)

А… ведь вот как это было.

И в газетах, и в народе

то-то подняли волну!

Ну, раз так, то надо вроде

ехать всем на целину.

Что же, надо – значит, надо!

Молодые без обряда,

но с правами уж «законных»

виснут в будках телефонных:

"…Где? Когда? У них путёвка?!

А тебе?  Эх, недотёпка!..»

И мелькают туфли-шпильки

(словно в очередь за килькой…).

Бьёт волна о стенки мола –

в зданье штаба комсомола.

Комсомолец? Комсомолец.

Не беда и если нет.

Важно то, что доброволец

городов и сёл-околиц.

И неважно, сколько лет –

молодой, с усами, старше.

Слесарь, повар, медик, сварщик.

Холостой, семьёй, с невестой

(разбирать о том не место).

Флегматичный, непоседа.

Чья жена – своя, соседа.

От детей сбежал, от тёщи ль.

В шик одет иль так, попроще.

Чистый глаз иль катаракта.

Знаешь, нет ли плуг и трактор,

поле, севообороты.

Рядовым был иль комроты.

Всё прошёл иль только школа.

В потолок иль рост от пола.

Всей душой иль так, с оглядкой.

Всё ли там с тобой в порядке.

Русский ты, грузин, еврей,

(хочешь – «брой», а хочешь – «брей»),

в выходной, в субботу, в среду,

утром, вечером, к обеду –

всё идут, идут и едут…

Всколыхнулось люда море!

Взбилось пеной, с ветром споря

(пена не играет роли),

и – как ртуть, сорвалась в пролив,