Угрюм-река

Дьякон вернулся домой без рясы. Манечка пилит его немилосердно. Дьякон притворяется, что слушает внимательно, но думает о другом: о той снежной ночи с Кэтти. И смешливо грустит: вот если б он до того случая потерял рясу... Эх, дурак, разиня!

– Манечка!.. Влетело мне в голову расстричься... – бредит он.

– Что? Что? Спи знай.

Дьякон мямлит что-то и вскоре испускает мужественный храп.

V

Убитых лесорубов вычеркнули из списка живых, составили акт. Сделав свое дело, рабочие чувствовали себя героями. Стали терпеливо ожидать исполнения хозяйских клятв.

Проливень с громом сменился холодами. Внутренне похолодел и Прохор Громов. Моросил мелкий дождь, краски природы помрачнели. Мрачнел и Прохор Громов. Но все-таки неистребимый дух алчности подсказал ему способ извлечь пользу из несчастья.

Говорили в кабинете с глазу на глаз, тайно:

– Вот тебе адреса моих кредиторов, адреса заводов, фирм. Завтра чуть свет поезжай в Питер. Найдешь нужных людей. Заметки в двух-трех газетах. И – по четвертаку за рубль. Понял?

– Понял. Вот это по-коммерчески!.. – И Иннокентий Филатыч оскалил в широкой улыбке свои белые вставные зубы. – Два раза сам так делывал.

– Вот тебе пока чек на двадцать пять тысяч. Коммерсантам в случае удачи вышлю чеками же. Только знай! – И Прохор по-сердитому загрозил пальцем: – Носы не кусать, в тюрьму не попадаться. Вообще вести себя по-деловому...

– Как можно! – замахал руками старик. – Этакое поручение, да чтобы я... Даю крепкое купецкое слово... Образ Христа целую! – Старик торопливо прикрыл носовым платком сиденье плюшевого стула, встал на платок грязными сапогами и набожно приложился к иконе.

Прохор дал приказ выплатить рабочим жалованье не талонами, а наличными деньгами. Контора выдала людям сто тысяч.

Обогатившийся народ хлынул обогащать частных торговцев: у тех все есть и все много дешевле. На следующий день, велением Прохора, пристав закрыл все частные лавки, а купцов, своих вчерашних друзей и собутыльников, стал выселять за черту предприятий. Упорствующих хватал, сажал в чижовку.

Рабочие поняли, что, хотя одно из их требований удовлетворено, однако Громов снова загоняет их в свои магазины, хочет вернуть в карман выданные конторой деньги. Шепотки пошли, сердитое ожидание, что будет дальше.

А дальше наступила неизбежная череда событий, в круг которых своевольно ввергал себя Прохор Петрович Громов.

В сущности, неопытный взор мог бы скользнуть мимо этих событий равнодушно, – настолько они, взятые в отдельности, ничтожны, естественны. Для простого умозрения эти события, казалось, возникали случайно, на самом же деле – железный закон борьбы двух враждующих сил нанизывал их на общую нить неизбежности. А нанизав... Впрочем, предоставим все времени.

Мы склонны утверждать, что вся жизнь, все грани жизни Прохора Громова созданы им самим, и отнюдь не случайны. И поступки всех персонажей: от Нины до Шкворня, до волка, связавших судьбу свою с Прохором Громовым, сделаны им же, то есть Прохором Громовым. В это мы верим, ибо мир весь – в причинах и следствиях.

Так, Анна Иннокентьевна, мягкотелая вдова, согласилась быть женою Ивана Ивановича Прохорова, человека в больших годах. Вот вам первое следствие, а Прохор Петрович – причина. Прохор пошалил с нею, разжег ее сердце, обидел. И вот бабья месть: «На же тебе, на, хоть за старика, а выйду, назло выйду, на!» Надоело ей все, захотелось сменить декорации, чтоб начать новый спектакль своей жизни. Она, пожалуй, и не вышла бы, да настоял отец: «Обязательно выходи. Ивана Ивановича надо ублажать. А почему – вскорости сама узнаешь».

Иван Иваныч венчаться у отца Александра не пожелал: огласка неприятна. Уехал в село Медведево. И, не умри Анфиса, он не плакал бы горько у могильного креста ее, а может, женился бы на ней. И, не пожелай Прохор, чтоб его отец очутился в сумасшедшем доме, Иван Иваныч не играл бы в маскарад: он был бы не Иваном Иванычем, а, как всегда, – Петром Данилычем Громовым. И, не будь Петр Данилыч поневоле Иваном Иванычем, его новая жена Анна Иннокентьевна Громова, узнав лишь на второй день свадьбы, кто муж ее, не рыдала б навзрыд, не билась бы головой в стену и, потрясенная грехом кровосмешения, не выкрикивала б как сумасшедшая: «Стыд на мою головушку, стыд!» Беременная от сына вчерашнего мужа своего, она вся впала в душевный мрак; исхода не было, – она стала подумывать о петле.

Иначе не могло и быть. Потому что нашего Прохора родил Петр Данилыч, развратник и пьяница. Петра же Данилыча родил дед Данило, разбойник.

Яблоко, сук и яблоня – все от единого корня, из одной земли, уснащенной человеческой кровью.

Неотвратимая закономерность этого сцепления причин и следствий давала себя знать и там, у Прохора.

Приехал назначенный на предприятия Громова жандармский ротмистр Карл Карлович фон Пфеффер. С ним унтер-офицер Поползаев в помощь жандармам Пряткину – Оглядкину. И еще рота солдат «для поддержания, в случае надобности, силой оружия спокойствия и порядка». При роте два офицера: пожилой, без усов, толстяк Усачев и молодой, с большими запорожскими усами, Игорь Борзятников.

Он, вероятно, станет супругом Кэтти. По крайней мере таков замысел автора. Но что будет в жизни – автор не знает: может быть, Кэтти сойдет с ума, может быть, мистер Кук, вместе с лакеем Иваном и Филькой Шкворнем, выкрадет Кэтти из-под венца и умчит ее на тот свет, в Новый Свет, в Соединенные Штаты Америки. А может случиться и так, что Кэтти отравится ядом.

– Ах, какое несчастье, ах, какое несчастье! – деланным голосом восклицал Парчевский и с соболезнованием покачивал головой. – Вы, голубчик, Иннокентий Филатыч, поскучайте, я живо напишу. Я все уразумел из ваших слов. Может быть, коньячку выпьете или водочки?

– Ни в рот ногой... Не пью-с, – потряс бородой тороватый старец. – Лимонадцу можно-с.

– Вот боржом. – Владислав Викентьевич удобно усадил выгодного гостя за преддиванный столик, а сам сел к письменному столу и приложил к белому лбу карандаш, сбираясь с мыслями.

– И механический завод сгорел?

– И механический завод как бы сгорел.

– Ну, а новый дом Прохора Петровича, лесопильные заводы, мельница?

– И новый дом как бы сгорел, и мельница как бы сгорела, а старая лесопилка сгорела дотла, и шпалы, и тес... Ой, ой!.. Убытков страсть! – Старик прослезился и вытер глаза платком.

Владислав Викентьевич вдруг по-сатанински улыбнулся и сказал самому себе: «Ага!» Карандаш ото лба легким вольтом прыгнул на белое поле бумаги. Погоняя одна другую, строчки ложились быстро. Старик битый час рассматривал интересные альбомы с голыми девками. Статья окончена. Парчевский сиял. Он размножит ее и сегодня же сдаст в газеты. У него везде связи. Недаром же он – племянник губернатора. По протекции дяди он служил теперь в министерстве путей сообщения.

Старик, причмокивая, прослушал статью со вниманием. В статье говорилось о стихийном бедствии, о небывалом таежном пожаре, «как будто» уничтожившем все предприятия миллионера П. П. Громова. Большинство предприятий застраховано не было. Фирме «как будто» угрожает крах.

Статья написана дельно, убедительно, подтверждена дутыми цифрами; она производила впечатление корреспонденции с места. И была подписана: «Таежный очевидец».

– Очень правильно... Закатисто!.. – прищелкнул языком старик.

– Да уж я... Чего тут... – похвалил себя Парчевский, и лицо его раскололось надвое: пухлый рот и щеки улыбались: «Меня-то, мол, не проведешь, я, мол, все давно понял»; глаза же были серьезны, требовательны, будто хотели сказать: «Гони монету».

– Теперича постанов вопроса таков, – учуяв полуявные помыслы Парчевского, сказал старик, потирая руки. – Надо собрать всех кредиторов на чашку чаю, рубль ломать. Вы, дорогой мой Владислав Викентьевич, должны мне, старику, помочь. Переговорите кой с кем лично, особливо ежели с заводами. С выгоды получите один процентик-с. И, кроме сего, вас никогда не забудет Прохор Петрович.

– На какую сумму будет сделка?

– Так, полагаю, не меньше полмиллиончика...

– Тогда процент мал. Три процента.

– Что вы-с!.. Пятнадцать тысяч?! Высоко хотите летать...

– Риск... Как будто за такие дела можно и в тюрьму сесть. А впрочем... Давайте уповать на «как будто».

– На «как будто»? Вот, вот! Это самое...

И пронырливые глазки старика, подмигивая Парчевскому, утонули в смешливых морщинках, как в омуте.

– А как Нина Яковлевна? Она дома?

– Дома-с, – соврал старик и, хлопнув себя по лбу, заморгал бровями: – Ба-ба-ба! Вот старый колпак... Вот храпоидол... Ведь забыл вам поклончик от Нины Яковлевны передать... Ах, ах! – убивался, паясничал старец. – Как уезжал, она позвала меня и говорит мне: «Обязательно разыщи дорогого моему сердцу Владислава Викентьича...» И адрес дала ваш, угол Невского и Знаменской...

– Откуда ж она...

– Да уж... Сердце сердцу, как говорится... весть подает. Уж я врать не стану...

Красивое, с гордым профилем лицо Парчевского на этот раз засияло целиком.

– Ах, милый Иннокентий Филатыч!

– «И передай ему, говорит, что я его помню и, может быть, думаю о нем день и ночь...»

– Преувели-и-чиваете, – радостно замахал Парчевский на плутоватого старца веселыми руками. – Не сказала ли она «как будто думаю» и «как будто бы помню»?

Старик было тоже засмеялся, но тотчас же сбросил с себя смех.

– Поверьте, – сказал он, – Нина Яковлевна очень даже о вас тоскует. Я сразу сметил. Ну-с, до свиданьица, дорогой! До завтра. Уж вы постарайтесь...

– Дайте мне тысячи полторы.

– Зачем?

– А как же? Газетчикам дать надо, чтобы это «как будто» не вычеркнули? На личные расходы, связанные с нашим делом, надо?

Старик не прекословил: поплевывая на кончики пальцев, отсчитал деньги, оставил адреса кредиторов.

Подмигнули друг другу, расстались.

Моросил питерский дождь. Асфальты блестели.

VI

– Позвольте познакомиться с вами. Ротмистр фон Пфеффер.

Прохор поморщился. Обменялись друг с другом напряженными взглядами. Оба слегка улыбнулись: Прохор иронически, ротмистр чуть подхалимно. Высокий блондин, голубые глаза, бачки, длинная сабля катается на колесике по полу, чиркает пол.

– Его превосходительство собирается заглянуть как-нибудь к вам лично.

– Зачем?

– Интересуется.

– Вот пожар был. Прошу садиться.

– Да, дым, я вам доложу, на всю губернию. Даже у нас, – двусмысленно сказал ротмистр.

– Пожар этот стоит мне больше трехсот тысяч.

– Да что вы? – И колесико чиркает по полу.

– Пришлось сделать большие уступки этим скотам рабочим. Черт, неприятность. Черт!..

– Н-да... Я вам доложу, это н-да-а...

Теплый вечерний час. Чайный стол накрыт на веранде с выходом в зеленеющий сад. В саду над кустами малины, окапывая их, работал садовник. Ему помогали сопровождавшие ротмистра Пряткин – Оглядкин. Унтер Поползаев дежурил на кухне. Карл Карлыч один выходить опасался: новое место, глушь. Чай разливал сам Прохор Петрович. Попискивали кусучие комарики. Карл Карлыч стращал их дымом сигары.

Вдруг, вдали, с ветерком – «многолетие». Все гуще и громче. Карл Карлыч перестал брякать ложечкой.

– Что это?

– Дьякон... Купается, должно быть. Верстах в трех...

– Ах, дьякон... Ферапонт, если не ошибаюсь? Из кузнецов?

– Он самый... А вы как же это...

Карл Карлыч выпустил дым из одного, из другого уголка бритого рта, сказал:

– Списочки-с... Н-да-с...

А с ветерком долетало все гуще, все выше, все крепче:

– Благодетелю наше-е-му-у... Хозяину Про-о-охору... Гро-о-омову.

– Голос, я вам доложу, феноменальный.

Ротмистр, гремя шпорами и подергивая левым плечом, разгуливал по веранде.

– Да... Это жена все... А я... знаете... так...

– Что, неверующий? – подмигнул гость хозяину.

– Да нет... А так как-то... Знаете, дела...

– Ну-с, а вот Протасов? Он как насчет...

– Великолепный человек...

– Да, человек изумительный. С рабочими ладит, нет? И вообще...

Прохор Петрович смутился, обдумывал, боялся хитрых ловушек.

– Да, ладит с людьми, – ответил он. – Если б Протасов не умел ладить с рабочими... Я б тогда его в три шеи.

– Я удовлетворен, – сказал ротмистр двусмысленно, подняв правую белобрысую бровь.

Прохор подарил ему ящичек гаванских сигар.

– Спасибо, спасибо... Ну, что ж... Вы – это мы, так сказать, а мы – это вы. – И, щелкнув шпорами, Карл Карлыч откланялся.

Вскоре кой у кого произведены были обыски. Брошюрки, подписные листки, нелегальщинка. Кой-кто схвачен. Прохор отвел особое помещение для арестованных. Накопят с десяток – и вышлют.

Допрашивался техник Матвеев, двое-трое рабочих, десятник подрывных работ, выборный староста барака номер пять старик Аксенов и, для отвода глаз, Наденька.

Ротмистр обычно вел допросы очень мягко, нащупывал нити и всех поражал, что знает до тонкости местные условия жизни, настроение рабочих, всех крикунов, «говорильщиков», знает и Гришу Голована и Книжника Петю. Словом, у него своих собственных нитей целый клубок.

Получив острастку, «говорильщики» подтянулись, стали ловчиться, хитрить. Петя обрился и по фальшивому паспорту служит теперь на дорожных работах: вяжет фашинник, тешет колья, помалкивает.

Техник Матвеев однажды отвел Протасова в кусты; долго ходили вдоль берега, вели беседу.

– Да, пожалуй, для забастовки момент упущен, – сказал Протасов, прощаясь с Матвеевым.

– Почему?! – возразил тот. – Нисколько. Только надо учесть настроение рабочих и не расхолаживать их. Борьба так борьба...

Протасов поморщился.

Карл Карлыч – из остзейских баронов – был предан престолу российскому. Он жил вблизи церкви, в новом доме, вверху. А в нижнем этаже два взвода солдат. Жалованье получал от казны, а за особые услуги – от Прохора Громова. Сделал визиты мистеру Куку, семейным инженерам, судье, отцу Александру и приставу.

Наденька чуть не растаяла – ротмистр красив, но визит был короток: налили, чокнулись, выпили. Впрочем, Карл Карлыч сказал:

– Я очень на вас надеюсь, Надежда, простите, Петровна? Крамола, понимаете. Надо как-нибудь... Да-с.

Посетив отца Александра, подошел под благословение.

– Вы православный?

– Нет-с, протестант-с...

– Похвально, похвально, – сказал священник, а Карл Карлыч не понял: похвально ли то, что он протестант, или то, что пожелал принять благословение от простого попа.

– Ну, как существуете? Как настроение среди служащих, среди рабочих?

– Простите, полковник...

– Пардон. Я только ротмистр еще...

– Простите, Карл Карлыч... Но я ведь человек не общественный, живу замкнуто... И жизнь – мимо меня.

– Ну, а как же... Ну, например, на исповеди? Ведь должны ж они каяться, и должны ж вы, если не ошибаюсь, предлагать им вопросы: а как, мол, относитесь к государю, к установленным порядкам и прочее?..

– Но, видите ли... – болезненно замялся священник.

– Нет, нет! – воскликнул жандарм. – Вы не так меня изволили понять. Не персонально, конечно, не Петр, не Сидор, а так вообще, общее ваше мнение о здешних умах?

Отец Александр неловко вздохнул, под рыжими бровями шмыгали глазки, не знали, куда им глядеть. Шелковая ряса зачахла.

– Ну-с, так как-с? – стал жандарм издали разглядывать свои точеные ногти.

– Простите, Карл Карлыч... Но мне казалось, что вы пожаловали...

– Нет, нет, нет! – И ладони жандарма упали. – Было бы смешно, нелепо. Ничуть не допрос, ничуть не допрос, – заспешил жандарм. – Я, батюшка, гость ваш.

– Премного рад, премного... Рюмочку лафитцу. Прошу вас.

Чокнулись, выпили. Шелковая ряса хрустела.

– Да, ветер безверия, вольномыслия действительно подувает во всем мире. И не утаю от вас, как от представителя властей предержащих, что легкие веяния этого ветра залетают и сюда.

Холеное, чуть припудренное лицо жандарма сделалось серьезным, улыбнулось, стало серьезным вновь. И шпоры под креслом звякнули. Отец Александр понюхал табачку.

– По секрету скажу вам, батюшка, общее состояние дел в нашем отечестве неважно. Смутьяны рыщут по России целыми полчищами. На фабриках красненький душок... И прекрепкий...

– О Господи! – перекрестился отец Александр. – Спаси российскую державу нашу. Спаси, Господи, люди твоя.

Отец Александр чихнул, а жандарм за него посморкался в голландского полотна платок.

– Трудно-с, трудно-с, я вам доложу. Очень трудно мне служить. И трудно и опасно. Хотел бросить все. Но... Но у меня семейство...

– Да, ваша служба очень, очень...

– Что? – Ротмистр вздохнул. Его взор замутился человеческим чувством. Но вот левое плечо подскочило, задергалось, блестя серебром погона. – И вообще, уважаемый отец Александр, в своих замечательных проповедях не касайтесь, пожалуйста, острых тем. Прошу вас... Например, на тему о взаимоотношении труда и капитала, хозяина и рабочих. Мы-то с вами, конечно... Знаете, ведь в Евангелии, там прямо: «Горе богатому» и «Раздай все бедным». Это соблазн. Мы-то с вами... А в общем, что две тысячи лет тому назад было истиной, то нынче... – Жандарм запнулся, опять стал рассматривать ногти. Батюшка сильно смутился легкомысленной репликой ротмистра, хотел вступить с ним в спор, но сердце постукивало.

...Мистер Кук страшно боялся жандармов: он полагал, что жандармы приходят, чтоб обыскать и схватить. Иль пристрелить тут же на месте. О простом же визите к нему ротмистра он и мечтать не мог. Но случилось так: Карл Карлыч пошел к нему первому, – их дома почти рядом. А как на грех, вчера были обыски и кой-кого загребли. Мистер Кук трус. Сегодня воскресенье, он сидел за столом, читал Библию на английском языке, подарок матери. Читает – и хоть бы слово влетело в голову. «О нет... жандармский офицер приехал сюда неспроста, – думал он, – я иностранец... Примет, пожалуй, меня за шпиона. И в каторгу. Прямо без суда. О, я русские порядки знаю. Варварская страна. Брр...»

Чтоб перебить настроение, мистер выпил сильную дозу коньяку.

Вдруг вихрем влетел Иван:

– Барин!! Жандармы пришли!

И покажись мистеру Куку, что, крикнув так, лакей выпрыгнул из окошка на улицу. Библия брякнулась на пол.

В дверях величавый Карл Карлыч; шпоры звякнули, сабля пристукнула в пол. Мистер Кук вскочил, вскинул руки вверх, как пред экспроприатором, изо рта упала остывшая трубка.

– Позвольте представиться.

– Алло, алло, – бессмысленно бормотал мистер Кук, нижняя челюсть поплясывала. Он враз потерял русский правильный выговор: – Я вот эта, эта, эта... – хватался он за рулоны чертежей. – Я инженер... Политик не вмешайся... Революций не нада. О нет, о нет! Царь император... Алло!

Жандарм улыбнулся, все понял. Мистер Кук вытер с губ слюни, стал приходить в себя. И вскоре за третьей рюмкой коньяку у них пошел разговор на получистом английском.

– Иван! Больван!.. Адьёт! Господину барону коффэ...

...А вот у Протасова. Любезный визит и нечто вроде допроса. Оба представились. Протасов наружно спокоен. Впрочем, на левой руке дрыгал мизинец. Сели.

– Простите, Андрей Андреич. Я попросту. Угостите чайком. Дома, я вам доложу, желтая скучища. Один.

Анжелика вышмыгнула с завитой челкой; она дважды меняла туалет: гость красив, особенно губы и бачки.

Гость и хозяин долго витали околицей. Они оба знали, о чем будет речь и в какой плоскости потекут разговоры. Вечер. Самовар затянул на одной ноте грустную песню. Под этот плакучий выписк Протасову почему-то взгрустнулось. Он вспомнил Нину, ее фразу в письме: «Кажется, люблю». Самоварчик затих. Мысли о Нине, совсем неуместно пришедшие, лопнули. Ротмистр потер руки, повернул перстень на пальце камушком вверх, сказал задушевным тоном, как старому другу:

– Дорогой Андрей Андреич, милый. Вы человек крупного европейского масштаба. Вы должны и по-европейски мыслить. Вы, конечно, лучше меня знакомы с доктринами Карла Маркса. Ну-с? И что же-с? У-топия-с!.. Нет почвы-с. То есть в нашей мужичьей стране. Теперь так. Я вас, конечно, мог бы во многом уличить. Но...

– В чем же? – И Протасов ловил внутренним слухом, с какой стороны хлопнет капкан.

– Но... Я обожду принимать меры, которые мог бы принять, не откладывая.

Протасов заерзал.

– Например, так. Ночь. Дождь. Я число вам скажу после. Вас разыскивает рабочий. Кто? Скажу после. У вас фонарик. Мигалочка. Миг-миг-миг... Потом путешествие чрез лес, к заброшенному бараку. Техник Матвеев, рабочие, лекции. Что ж? Вы как расцениваете это?

– Допрос?

– Да, допрос.

Опущенные веки Протасова дрогнули, во рту стало сухо. Мелькнула неприятная мысль о провокаторе. Вспомнил, как встретил в ту ночь двух всадников: Наденьку и кого-то еще. Стало противно.

– Вы, конечно, презираете меня? – вкрадчиво промурлыкал ротмистр, вздохнув. – Разрешите снять саблю. Попросту. Можно?

Ротмистр поставил саблю в угол, к изразцовой печке, задержался у печки, наклонился, чтоб поправить сползший носок, а сам все зорко по печке, по швам изразцов, по царапинкам. Стал ходить взад-вперед. Оба молчали ненавидящим молчанием. Протасов курил. Янтарный мундштук в зубах прыгал. И неожиданно с отеческими в голосе нотками:

– Андрей Андреич, милый... Бросьте все это, умоляю вас. Успокойте мое сердце. Ну, что вам за охота пришла? Вы получаете двадцать пять тысяч. Батюшки! – всплеснул ротмистр руками. – Ведь это ж министерский оклад, ведь это ж... Я – четыре, да и то чувствую себя барином и вовсе не желаю в революцию играть. Тьфу, чтоб ей...

Протасов улыбнулся лицом, но сердце серьезилось, ныло. Подумал: «Ловко, мерзавец, капканы ставит». Мизинец дрогнул. И весь он внутренне содрогнулся, как при виде змеи.

– Дорогой Андрей Андреич! Думаете, что и мое сердце не ноет? Я вам доложу – ноет. Да и как еще! Разве я не патриот, разве я не сын нашей несчастной России? Страна темна, бесправна – это аксиома. Всякий дурак видит. Царь под скверным влиянием. Россия гибнет. Но как, как пособить?! Вы скажете – революцией, да? – попробовал поставить ротмистр капканчик.

– Нет, я не собираюсь вам это говорить.

– Ну да, конечно. – Ротмистр разочарованно дернул левым плечом, заложил руки в карманы рейтуз и на ходу стал намурлыкивать из «Синей бороды» веселый мотивчик. – Обидно, обидно... Да. Вы не хотите со мной быть откровенным. Жаль.

Сильные токи вдруг подняли Протасова на ноги.

– А знаете ли, господин ротмистр, условия, в которые поставлены наши рабочие вот здесь, здесь, у нас?

– Отчасти – да, – прищурился ротмистр, пружинно потряс головой.

– И что же?

– Хе-хе... Допрос?

– Нет, просто хочу знать ваше мнение, ротмистр.

– Успокойтесь, любезный Андрей Андреич. Вы прекрасно понимаете, что я здесь не за этим. Для этого существует особая инспекция. Она должна блюсти интересы рабочих...

– Но, может быть, вы... как-нибудь...

– Нет-с. Я влиять на господина Громова не намерен. Впрочем, сюда собирается губернатор. А что ж вы? Что еще рабочим надо? А не желают ли они к... знаете куда? К чертовой бабушке. Нет-с, довольно!

Токи ослабли. Протасов, ругая себя, медленно сел. Посверкали друг в друга зрачками, как укротитель и тигр.

– Да-с, да-с, – дважды дакнул жандарм, давящим взглядом окинул Протасова и снова воззрился на печку. Печка стояла холодная. В ней нелегальщина. У Протасова екнуло сердце. Он со страхом следил за глазами врага. Печка как бы качнулась, подпрыгнула. По губам ротмистра пробежала ухмылка.

– Да-с, да-с, – ротмистр на цыпочках к печке. Нагнулся, зорко высмотрел чуть видные две дырочки в швах изразца, легонько царапнул их ногтем. Печка сразу нагрелась, нагрелся весь кабинет, Протасову – жарко, на спине зашевелилась рубашка.

– Дырочки?

– Да, кажется, – желчно ответил Протасов.

Ротмистр быстро допил остывший чай.

– Да-с! – крикнул он и пристукнул стаканом.

Протасов поморщился. Желчь ударила в голову.

– Меры! Самые строгие, самые крутые-с. Иначе все развалится, все рухнет. Время ответственное. Да-с.

– Что ж, – сказал Протасов, смахнув рукавом кителя пот со лба. – Я сам большой поклонник дисциплины. Но полагаю, что законные требования рабочих...

– Простите, требования? – И ротмистр распялил пальцами тесный ворот мундира. – Рабочий может только просить! До свиданья-с.

Ротмистр надел саблю и, придав лицу маску холодной учтивости, быстро прикидывал: подать Протасову руку иль нет? А вдруг Протасов выкинет штучку, не примет руки.

– Ну-с, спасибо за чай. – Ротмистр прошел два шага и вернулся. Постучал розовым ногтем в печку, где просверлены дырочки, дружески взял Протасова за обе руки и на ухо: «Дорогой мой, сожгите, ради Бога. Уничтожьте. А то вдруг обыск. Мне бы очень не хотелось, чтоб... Вы поняли?» Маска холодной учтивости лопнула, лицо было по-настоящему скорбно, в глазах театральная искренность – ложь. – Прощайте-с, милый Андрей Андреич! – И долго, с чувством тряс руку хозяина. Протасов, весь красный, взволнованный, растерялся, не знал, что сказать.