Старуха

Но даже не это заставило-таки его в конце концов пересилить себя и войти в квартиру. Решающую роль сыграло любопытство. Странное, необъяснимое, изумлявшее его самого. Но которому он тем не менее не мог сопротивляться. Он непременно хотел узнать, там ли она ещё. Он даже не думал в этот момент, чем это может для него закончиться. Он просто хотел знать. Во что бы то ни стало. Чего бы это ему ни стоило.

Сначала он осторожно, с опаской заглянул внутрь. Затем, немного помедлив и помявшись на месте, перешагнул через порог и, на всякий случай не закрыв, а лишь чуть притворив за собой дверь, – как знать, не придётся ли вновь спасаться бегством, – двинулся вперёд. Шёл медленно, крадучись, едва касаясь ногами пола, боясь произвести малейший шум. Точно вор, проникший в чужой дом и украдкой пробирающийся по нему. Зорко оглядываясь вокруг в ожидании подкарауливавшей его, готовой обрушиться на него угрозы. Напряжённо прислушиваясь, не уловит ли он какие-нибудь подозрительные звуки, которые должны были стать для него сигналом к немедленному и спешному отступлению.

Но не увидел и не услышал ничего подобного. В доме стояла глубокая, ничем не нарушаемая тишина. Ничего, что выдавало бы присутствие кого-то или чего-то постороннего.

Однако это совершенно не успокаивало и не расслабляло Мишу. Это мёртвое безмолвие казалось ему обманчивым, мнимым, таящим в себе что-то. Он не доверял этому покою. Не верил, что всё закончилось так просто, само собой. И по-прежнему был напряжён, насторожён. По-прежнему водил кругом острым, испытующим взором и чутко, до звона в ушах, прислушивался к застывшей вокруг гробовой тишине.

Так он миновал прихожую и задержался возле двери в гостиную. Его вновь охватили сомнения. Следует ли двигаться дальше? Не благоразумнее ли, пока не стало слишком не поздно, повернуть назад? Ещё не поздно… ещё не поздно…

Но, точно подталкиваемый какой-то неведомой силой, не в состоянии остановиться на полдороге, он, затаив дыхание и стараясь ступать ещё осторожнее и тише, сделал шаг, потом другой. И, подавшись вперёд и вытянув шею, выглянул из-за двери и бросил взгляд влево, в сторону спальни.

Она была пуста. На кровати никого не было. Только вдавленные подушки, смятая простыня, скрученное, наполовину сползшее на пол одеяло. Всё привычно, буднично, как всегда. Словно и не было тут никого. Словно всё это лишь померещилось ему.

Но он, наученный горьким опытом, не обольщался. Ни на минуту не позволял себе отдаться утешительным иллюзиям. Он знал, что не померещилось. Что всё было на самом деле. Она, приняв облик Ариадны, проникла в его дом, чтобы… А вот этого он уже не знал. Её намерения в отношении него были неизвестны ему. Впрочем, догадаться было нетрудно. Ведьма и при жизни, и в ещё большей степени после своей кончины достаточно чётко дала понять, к чему она стремится, какова её конечная цель. А также то, что она не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего и сжить со свету тех, кого она по ведомой только ей причине возненавидела лютой ненавистью. Ненавистью, которую она унесла с собой в могилу. Но оказавшейся настолько живучей, что она продолжала полыхать и за гробом и опалять тех, кто стал её объектом.

Ещё раз пересилив себя, Миша сделал ещё несколько шагов вперёд и приблизился к спальне. И тут же почуял стоявший здесь тяжёлый, удушливый запах, напоминавший запах серы. А затем уловил ещё более отвратительный смрад, сильно смахивавший на трупное зловоние.

Мгновенно почуяв подступившую к горлу тошноту, он бросился к окну, резко распахнул его и долго всей грудью вдыхал хлынувший в комнату свежий, чистый осенний воздух.

XV

Придя на лужайку перед сараем, Миша увидел товарища не склонившимся над любимым велосипедом – картину, к которой привыкли и он, и все Димоновы приятели, – а сидящим без дела, сложив руки и поникнув головой, на пороге опустевшего стойла, в котором не было больше «железного коня». На его лице читалась невыразимая, неизбывная тоска. Он был близок к отчаянию. Могло показаться, что он потерял близкого, дорогого человека, без которого не представляет своей жизни, без которого его существование потеряло всякий смысл. В какой-то мере так оно и было. Его, похоже, слабо волновало то, что он сам едва не погиб вместе со своим велосипедом, что лишь по счастливой случайности он остался цел и невредим и не разделил печальную участь «железного коня». Более того, в иные, самые чёрные, тягостные минуты, ему начинало казаться, что, может быть, лучше бы так и случилось.

Димон не представлял, что ему теперь делать, чем занять себя. Он по привычке ежедневно приходил в сарай, открывал его и подолгу смотрел внутрь, будто всё никак не мог поверить, что это действительно случилось, что его велосипеда больше нет. С удручённым, потерянным видом он стоял на пороге, зорко вглядываясь в самые дальние и тёмные углы, будто, несмотря на очевидность, надеялся на что-то невероятное. На чудо. На то, что каким-то невообразимым, фантастическим образом его заветная мечта материализуется и в один из дней «железный конь» снова окажется на своём месте. И он вновь усядется на его упругое кожаное седло, крепко сожмёт в руках его закрученный, как рога у барана, руль и, навалившись на педали и крутя ими всё быстрее, понесётся в необозримую, бескрайнюю даль, с наслаждением ощущая бьющий в лицо ветер и в который раз переживая непередаваемое чувство безграничной лёгкости и свободы.

Но чуда не происходило. Всякий раз сарай оказывался пуст. И безумная Димонова надежда с каждым днём слабела и чахла, пока не увяла совершенно. И, кажется, именно сегодня он понял это окончательно. Понял, что прошлое не вернётся. И дело было даже не в велосипеде как таковом, а в той особенной, трудно уловимой и почти не выразимой словами атмосфере, которая рассеялась и бесследно пропала вместе с ним. И вернётся ли она снова, почувствует ли он опять тот трепет в груди, опьяняющую пустоту в голове и неизъяснимую лёгкость во всём теле, как если бы он на какое-то время переставал ощущать притяжение земли, – он не знал. Хотелось верить, что да. Но что-то внутри подсказывало ему противоположный ответ. Ничего не вернётся. То, что ушло из его жизни, ушло безвозвратно. И отныне будет жить только в его памяти. И быть может, и оттуда с течением времени сотрётся…

– Привет, – буркнул Миша, приблизившись к другу и остановившись в паре шагов от него.

Тот перевёл на пришедшего унылый, безразличный взгляд и вяло качнул головой.

– Здоров, коль не шутишь, – вымолвил он после паузы, во время которой словно раздумывал, стоит ли отвечать.

Миша скривился.

– Да уж, щас самое время для шуток!

Димон чуть приподнял брови, точно удивляясь чему-то.

– А почему бы, собственно, и нет? У нас это всегда неплохо получалось… – И, вдруг пристально взглянув на товарища, с безрадостной, помятой усмешкой проговорил: – Что ж нам ещё остаётся, как не шутить?

Миша, казалось, собирался возразить, но, будто вспомнив о чём-то, передумал и согласно кивнул.

– Н-да… Пожалуй, ты прав.

Друзья замолчали. Димон, упёршись локтями в колени, уронил голову на ладони и вперил застылый бессмысленный взгляд в пространство, видимо вновь отдавшись своим тоскливым, сумеречным думам.

Миша же, постояв на месте, стал неспешно прохаживаться по лужайке взад-вперёд, шаркая кроссовками по чахлой примятой траве и уставившись себе под ноги. Его тоже одолевали мысли. Только немного иного рода, нежели у приятеля. Он думал о том, что тревожило, угнетало, давило, порой почти сводило его с ума все минувшие сутки. Вчерашний вечер, который он провёл в состоянии, близком к беспамятству, то неподвижно сидя возле входной двери, готовый в любую секунду обратиться в паническое бегство, то конвульсивно срываясь с места и носясь по всей квартире в поисках затаившейся угрозы. Минувшую ночь, в течение которой он почти не сомкнул глаз и лишь изредка забывался мимолётным томительным полусном, тут же прерывавшимся всё новыми кошмарными видениями, осаждавшими его со всех сторон и, казалось, только и ждавшими возможности наброситься на него безобразной воющей сворой. Нынешнее утро, когда он, ошалевший от бессонницы и непроходящего, помрачающего ум страха, дождался наконец родителей и, не ответив ни слова на их беспокойные расспросы, поспешил убраться из дому, где, как ему казалось, всё насквозь пропахло запахом серы и тяжким, удушающим могильным смрадом, от которого он едва не терял сознание.

Случившееся с ним накануне до сих пор стояло у него перед глазами как наяву. Он был настолько потрясён и ошарашен этим – в гораздо большей степени, чем всем остальным, происшедшим до этого, вместе взятым, – что почти не помнил себя, пребывал в совершенном смятении, умственном и душевном расстройстве. Ему казалось, и не без оснований, что он на грани безумия. И требовалось совсем немного, небольшой заключительный толчок, чтобы эта грань была пройдена.

Остановившись на краю лужайки, он вскинул взгляд на старухины окна. Как и прежде, тёмные, мутные, непроницаемые. Как и прежде, напоминавшие два померкших незрячих глаза, будто таивших что-то в своей сумрачной глубине. Только сейчас это уже не было для него загадкой. Теперь он отлично знал, что и кто скрывается за этими пыльными потрескавшимися стёклами, прикрытыми затрапезными полинялыми занавесками.

На бледном, осунувшемся Мишином лице обозначилась истомлённая, кривоватая полуулыбка.

– Знаешь, мы всё-таки тогда очень большую ошибку совершили, – проговорил он, обернувшись к напарнику. – Возможно, непоправимую.

Димон, насупившись, повернул голову в его сторону.

– О чём ты? Какую ошибку?

Миша, секунду помолчав, холодно произнёс:

– Не надо нам было идти к ней тогда… Если б не это, может, всё и обошлось бы.

Димон ответил не сразу. Покрутил головой, пожевал губами, передёрнул плечами. И, снова воззрившись вдаль, скупо обронил:

– Может быть… может быть.

Миша, нахмурив лоб, с оттенком досады промолвил:

– Да не может быть, а точно. Дурака мы сваляли. С этого всё и началось. Если б мы сдуру не попёрлись туда… – он не договорил и лишь с безнадёжным видом махнул рукой.

Димон на этот раз не откликнулся. Опять, несколько раздражённо, дёрнул плечом и, словно почувствовав себя обиженным чем-то, чуть скривил лицо и поджал губы.

Но Миша на эти признаки Димонова недовольства не обратил внимания. Отвернувшись от приятеля, он снова устремил взгляд на окна старухиной квартиры. И снова на него нахлынули мрачные, безотрадные думы. Он подумал, что вот совсем недавно, неделю или две назад, – он начинал путаться во времени и уже не мог сказать точно, когда что произошло, – они, явно не от большого ума, неизвестно для чего вздумали наведаться в жилище скончавшейся старухи и увидели там такое, что, вероятно, совсем не предназначено для смертных взоров, что не положено видеть никому из живых, и ежели кому-нибудь каким-то образом всё же довелось увидеть это, тому не следует ожидать для себя после этого ничего хорошего. И вся последовавшая вереница необъяснимых, непостижимых, жутких событий, всевозможной чертовщины, ворвавшейся в их жизнь и затянувшей её непроглядным могильным мраком, – это расплата за неумеренное и неуместное любопытство, за то, что они стали очевидцами того, что им, да и никому на свете, не следует видеть и знать. А они увидели и узнали. Заглянули в беспросветную чёрную бездну, разверзшуюся у них под ногами и увлекающую их в свою бездонную слепую глубь…

Миша мотнул головой и испустил тяжёлый вздох. Упрямая, неотвязная мысль саднила ему мозг: ведь всего этого могло и не быть. Пройди они в тот злополучный вечер мимо, не вздумай они завернуть в подъезд, подняться на второй этаж и ввалиться в квартиру мёртвой ведьмы, – в их жизни, вероятнее всего, ничего не изменилось бы, всё шло бы своим чередом, всё было бы спокойно и благополучно. И они никогда не узнали бы о том, чего ни одному человеку знать не нужно, знание чего леденит кровь, лишает рассудка, разрушает до основания все привычные понятия о возможном и невозможном, о реальном и кажущемся, об обыденном и запредельном. Знание чего приводит к безумию и открывает путь к смерти.

Так нет же, потянуло их на приключения. А вернее, Димона. Сам-то он с самого начала был против. Он как чувствовал, что не надо идти туда, что это закончится скверно. Так и вышло. Закончилось скверно. Закончилось таким неслыханным, неимоверным, неописуемым кошмаром, который и представить себе нельзя в самой безудержной и бредовой фантазии. Только, увы, это была не фантазия. Он столько раз пытался уверить себя в этом, убедить себя в том, что всё творившееся с ним – это не взаправду, это лишь плод его расстроенного воображения, долгий, затянувшийся страшный сон, который вот-вот оборвётся. Но не убедил и давно оставил бесплодные попытки не признавать и отрицать очевидное. Последние сомнения в реальности происходящего давным-давно рассеялись. И он, сломленный, беспомощный и беззащитный, остался лицом к лицу с невыразимой, немыслимой жутью, обволакивавшей и медленно затягивавшей его в свою липкую смертоносную тину, из которой он уже почти не надеялся выбраться, явственно ощущая всю тщетность своих жалких усилий и потуг…

– Кранты! – вдруг ясно и отчётливо, тщательно проговаривая каждую букву, вымолвил Димон.

Миша хмуро покосился на него.

– Чего?

Димон перевёл на него угрюмый, чуть затуманенный взгляд и уже немного глуше и прерывистее повторил:

– К-кранты… Нам… с тобой… – И, как-то растерянно и жалобно сморщив лицо, продолжал: – И ведь не расскажешь никому… Не поверят… Решат, что сочиняем, дурака валяем, что это игра у нас такая очередная. Во всё, мол, уже переиграли, надумали вот от нефиг делать в привидения поиграть… А может быть, – на его посеревшем, как будто измождённом лице прокралась тусклая, вымученная улыбка, – вообще сочтут, что мы рехнулись. И, чего доброго, в психушку запрут. А это, скажу я тебе, так себе удовольствие… Хотя, – тут же оговорился он, водя кругом опустошённым, помутнелым взором и уже едва слышно шевеля губами, – для нас, похоже, это уже не самое страшное.

Миша с мрачным выражением кивнул. Да, если бы ему пришлось выбирать – оказаться в сумасшедшем доме или продолжать существовать в невыносимо тяжкой, гнетущей атмосфере беспрерывного, нарастающего день ото дня безумия и ужаса, – он без колебаний выбрал бы первое. Только у него не было такого выбора. Да, похоже, и вообще никакого. Перед ним, как и перед его напарником, всё определённее и неумолимее вырисовывалась одна-единственная дорога, по которой с роковой неизбежностью они следовали всё дальше. Понемногу различая в смутно маячившей впереди сумрачной дали, окрашенной багрово-кровавыми всполохами…

Строй его мыслей оборвался. Он тряхнул головой и шумно выдохнул. Он не хотел думать о том, что таится в конце этой дороги, на которую – вольно или невольно, уже неважно – вступили они с приятелем. Тем более что это не было для него секретом. Он всё отлично знал и понимал. У него уже почти не оставалось иллюзий и надежд. Он отчётливо сознавал, что ожидает их впереди. Им оставалось только ждать…

– У тебя было что-нибудь в эти дни? – опять послышался медленный, бесцветный Димонов голос.

Миша двинул головой в его сторону.

– То есть?

Димон досадливо поморщился.

– Да ладно тебе. Ты прекрасно понимаешь, о чём я.

Мишино лицо омрачилось. Щёку дёрнул нервный тик. Он понурился и сцепил руки за спиной, до боли стиснув пальцы. Недавний, свежий, животрепещущий ужас хлынул на него с новой силой. Всё происшедшее в молниеносном темпе, за несколько мгновений, пронеслось перед ним. Он вновь пережил и прочувствовал всё это. Вновь, почти осязаемо, ощутил прикосновение иного, потустороннего. Тяжёлое, удушливое, парализующее дыхание смерти. От которого у него снова закружилась голова и подкатила к горлу тошнота.

И, преодолевая её, он надорванным, измятым голосом, не всегда ровно и вразумительно, порой чуть сбиваясь и путаясь, рассказал о случившемся с ним вчера. Рассказал всё, без утайки и без стеснения, ни о чём не умалчивая, не опуская никаких деталей. Словно исповедовался. Глядя при этом стеклянными, невидящими глазами куда-то в сторону и еле двигая сухими серыми губами.

Димон слушал с чуть приметной небрежной ухмылкой, как если бы то, о чём повествовал товарищ, совершенно не удивляло его и не казалось ему чем-то невероятным. Да так оно и было: за последние несколько дней он практически разучился удивляться. Наверное, уже ничего не могло изумить его, заставить усомниться в чём-нибудь, посчитать что-либо странным, неправдоподобным, не стоящим доверия. Любая чепуха, околесица, самая нелепая и несуразная небылица, над которой ещё пару недель назад он просто посмеялся бы, сейчас воспринималась им вполне серьёзно и представлялась ему как минимум заслуживающей внимания. А потому и рассказ приятеля, который любой другой на его месте счёл бы бредом полоумного, он выслушал с явным интересом, без тени недоверия. И когда Миша закончил и, будто выдохшись и обессилев, весь как-то сник и уронил потухший взгляд в землю, Димон боднул головой и, метнув на друга косвенный взор, со вздохом резюмировал:

– Ну что ж, сначала мы заявились к ней незваные в гости. Теперь она, так сказать, отдала визит… Надо полагать, и ко мне скоро наведается, – едва слышно присовокупил он, и его губы дрогнули, а лицо покрылось почти мертвенной бледностью.

Миша ничего не сказал. Он, похоже, не слушал собеседника, по-прежнему упёршись остановившимися глазами себе под ноги и будто внимательно разглядывая там что-то.

Димону же, по-видимому, внезапно пришла в голову какая-то неожиданная, совсем не соответствовавшая его настроению мысль, так как его черты вдруг исказила кривая, похабная усмешка, а в глазах блеснул давно не загоравшийся там озорной огонёк.

– Слышь, дружбан, – произнёс он, обратив на товарища этот горевший не совсем естественным, фальшивым блеском взгляд, – это что ж получается – ты с Доброй, что ли, перепихнулся?

Миша чуть вздрогнул и поднял на собеседника недоумевающий, слегка одурелый взор.

– Что-что?

Димон выразительно подмигнул ему и прищёлкнул языком.

– Да вот то самое! Что слышал.

Но Миша, судя по всему, всё ещё не понимал, что имел в виду его совсем не ко времени и не к месту расшалившийся напарник. На его лице были написаны растерянность и недоумение.

И лишь немного погодя до него дошёл наконец смысл сказанного приятелем. Глаза его расширились, в них мелькнули отвращение и оторопь. Он с гадливой гримасой сплюнул и невольно отшатнулся от Димона, словно именно тот был виноват в том, что стряслось с ним накануне. Ну а если и не в этом, то в том, что озвучил то, о чём Миша старался не думать, потому что эта мысль приводила его едва ли не в больший ужас, чем само случившееся за день до этого.

Было, впрочем, и ещё одно, что язвило, терзало и изводило его. Хотя, может быть, и не так явственно, скорее исподволь. Но не менее ощутимо и болезненно, подчас нестерпимо. Это касалось его отношения к Ариадне. Когда он убедился, что с ним вчера была не она, – это было невероятно, дико, но это было именно так и не иначе, никаких сомнений тут быть не могло, – это сразило его едва ли не более, чем всё остальное в целом. А точнее, подкосило и добило его окончательно. Прежде среди всего творившегося с ним и вокруг него, среди всего этого хаоса и нагромождения страхов, смешения всего и вся в донельзя запутанный, головоломный клубок противоречий и загадок оставалось одно, хотя и смутное, размытое, светлое пятно. Им была она. Вернее, его чувство к ней. Пусть безответное, неразделённое, но по-прежнему, несмотря на её холодность и равнодушие, горячее, трепетное, глубокое. И, невзирая ни на что, не умиравшее. Продолжавшее подспудно, в глубине его души, жить в нём. Вместе с так же упорно не желавшей погибать надеждой. На то, что в конце концов всё как-нибудь устроится и изменится к лучшему. На то, что всё ещё будет хорошо. Пусть не сейчас, пусть даже совсем не скоро. Но когда-нибудь обязательно будет. Не может не быть. Любовь к ней, память о ней, она сама, в полном соответствии со своим именем, стали для него своего рода путеводной нитью, которая только и могла вывести его из того бесконечного тёмного лабиринта, в котором он, путаясь и спотыкаясь, бродил вслепую, потерянный, тоскующий, одинокий, близкий к отчаянию, не видящий выхода из положения, в котором он очутился, разуверившийся и почти утративший надежду. И вплотную приблизившийся к безумию, незаметно оплетавшему его своими незримыми мягкими путами.

Но происшедшее вчера всё круто и фатально изменило. Чуть брезжившее и согревавшее его сияние погасло. Ведшая его из тупика тонкая нить порвалась. Его чувство, такое нежное, хрупкое, незапятнанное, будто швырнули в грязь и изваляли там. Причём в могильную грязь, насквозь пропитанную трупным смрадом, миазмами разложения, гниения и распада. А сама она, его Ариадна, её светлый, чистый, пленительный облик, едва лишь возникая перед его мысленным взором, тут же вытеснялся, подменялся, стирался другим обличьем. Гнусным, омерзительным, тошнотворным. Явственным, зримым олицетворением смерти. Они как бы слились в его сознании воедино, сделались взаимозависимы и взаимозаменяемы, стали практически одним целым. Безупречные, обольстительные девичьи черты, чаровавшие и завораживавшие его, заставлявшие его сердце биться часто и взволнованно, потускнели, увяли, исказились, покрылись сетью глубоких, как рытвины, безобразных морщин. Полные алые губы истончились и потемнели, рот искривился и запал, ясные, как солнце, глаза потухли и остекленели. Мёртвая ведьма замарала, уничтожила, пожрала его любовь. Теперь от неё не осталось даже воспоминания. Лишь горстка пепла, которую мог развеять первый же порыв ветра…

– Здоров, пацаны! Ну как делишки? – раздался вдруг, ворвавшись в его меланхоличные думы, звучный, произносивший слова чуть взахлёб голос.

Миша поднял глаза и, увидев стоявшего рядом с ним Макса, слегка поморщился. Тот, судя по всему, как обычно, был в превосходном настроении. Бодрый, оживлённый, с блестящими, широко распахнутыми, будто удивлённо созерцавшими окружающий мир глазами, жизнерадостной улыбкой во всю щёку и словно ещё больше оттопырившимися ушами, придававшими его и без того не слишком умному лицу совсем уж дурашливое, беззаботно-разудалое выражение. Полная противоположность своим подавленным, как в воду опущенным приятелям.

Миша, невнятно пробурчав что-то на приветствие и вопрос друга и скользнув по его сияющему, довольному лицу неприязненным взглядом, отвернулся, явно выказывая своё нежелание продолжать общение.

Однако такой холодный приём нисколько не обескуражил Макса. Он улыбнулся ещё шире и лучезарнее – видны были, казалось, все тридцать два зуба – и, выбросив вперёд руку, двинулся к Димону, как и прежде, подперев голову ладонями и уставив отсутствующий взор в никуда, восседавшему на пороге сарая.

– Ну чё, куда поедем?

Димон, услыхав этот вопрос, вздёрнул голову и немного ошеломлённо, будто не понимая, уставился на новоприбывшего, по-прежнему приветственно тянувшего ему руку.

– Чего?

– Куда, говорю, покатим сегодня? – повторил Макс, остановившись напротив товарища и продолжая держать кисть наперевес, точно собираясь вонзиться ею в напарника. – Какие планы на вечер?

Димон несколько мгновений молчал, чуть запрокинув голову и немного очумело глядя на возвышавшегося над ним приятеля, на круглой румяной физиономии которого сияла и переливалась счастливая глуповатая улыбка. Димоново же лицо, будто по контрасту, побледнело ещё больше и приняло землистый оттенок. А затем мучительно перекосилось, точно от внезапной боли. А ещё через секунду, так и не пожав протянутую ему руку, он поднялся и скрылся в сарае.

Макс, опустив наконец руку, проводил исчезнувшего с глаз друга недоумённым взглядом и с тем же выражением лица обернулся к Мише.

– А чё это с ним?

Миша сердито зыркнул на него и презрительно фыркнул:

– Ты совсем придурок, что ли?

Макс наморщил лоб, очевидно соображая, что он сделал не так. И, несмотря на свою всем известную – да и ему самому в какой-то мере – недалёкость, через минуту-другую догадался. Понял, что, так же как в доме повешенного не упоминают о верёвке, не совсем уместно было звать ехать куда-то товарища, которому не на чем больше ехать. Который, неизвестно на сколько времени, остался безлошадным и никак не мог прийти в себя после трагической гибели своего железного друга. Уразумев это, Макс скорчил сконфуженную мину, развёл руками и печально протянул:

– Э-эх…

Последовало молчание. Миша с рассеянным и безрадостным видом, хмуря брови и подобрав губы, поглядывал по сторонам, судя по выражению его лица, без малейшей надежды увидеть что-то интересное, способное отвлечь его от горьких размышлений, вывести из затяжной депрессии, вернуть утерянный вкус к жизни. Макс, поняв, что оба его друга, причём уже не в первый раз, пребывают в расстроенных чувствах и совсем не настроены на общение и приятное времяпрепровождение, разочарованно кривил лицо и подумывал о том, чтобы отправиться на поиски других своих приятелей, настроенных более жизнерадостно и дружелюбно.