Черный дом

– А что это за шум был там недавно наверху? – поинтересовалась она. – Крики, вопли, грохот… до меня сюда донеслось… А потом вскорости и тебя ко мне подкинули… Что там стряслось-то? Опять убивали кого-то?

Гоша мотнул головой и тихим, сдавленным голосом, будто ему тяжело было говорить, выдавил из себя, почти выдохнул:

– Да.

– Угу… Значит, дочурка моя не уймётся никак, продолжает дурить. Ну да горбатого могила исправит… А ещё лучше – родная мама! – прибавила она, громко расхохотавшись прямо в Гошино ухо, отчего тот непроизвольно отшатнулся от неё. Но она вцепилась в его руку крепкими костлявыми пальцами, притянула его к себе и проговорила серьёзно и строго, без всякой примеси шутовства, как будто не своим голосом: – Слушай меня внимательно, парень! Слушай и запоминай. Ты уже, наверно, понял, что ты попал. Так попал, как редко кто попадает в своей жизни. Твоя жизнь висит на волоске. Ты почти труп… Вчера я спасла тебя… Ты б видел, что сделала со мной моя доченька, когда обнаружила, что ты слинял, и поняла, что это я тебя отпустила. Чуть не убила меня! Ногами топтала, за волосы таскала… добрую половину выдрала… На мне живого места нет, всё тело болит… – Её голос задрожал и ненадолго прервался. Но, когда она снова заговорила, опять сделался твёрдым, будто стальным, лишь слегка подрагивавшим от едва сдерживаемой ненависти: – Но это ничего. Это ерунда. Мне не впервой. Не привыкать. И не такое моя шкура выносила… Щас важно другое… Когда она устала меня колошматить, то оставила валяться всю в крови на полу… там, на кухне, возле стола… Думала, наверно, что всё, каюк мне, что загнулась я… Ан нет, не тут-то было! Не так быстро, доченька! Так легко ты от меня не отделаешься… А я, значит, отлежалась чуток, опамятовалась потиху, огляделась… И смотрю: на краю стола нож лежит! Большой такой, с деревянной рукояткой… лезвие широкое… мясо резать удобно… Ну я, недолго думая, хвать его – и под рубашку, за пояс… Вот он, родимый мой! На, потрогай.

Она достала что-то из-за пазухи, и Гоша почувствовал прикосновение к своей коже холодного острого лезвия. Он инстинктивно отдёрнул руку. Соседка разразилась ликующим задыхающимся смехом.

– Не бойся, дурень! – горячо зашептала она, по-прежнему обдавая его тяжёлой смесью перегара и крепкого дешёвого курева. – Этого ножичка тебе не надо опасаться. Он – наша единственная надёжа! Если всё получится так, как я задумала, – ты свободен. Только боле уж не ворочайся сюда никогда. Забудь дорогу сюда… А я… – тут голос её стал глухим и невнятным, и каждое слово давалось будто с трудом, – я попытаюсь сделать то, что давно уже должна была сделать… Да духу не хватало… Коли знала бы, что будет, как жизнь сложится, удавила б её ещё в колыбели… пока змеёныш не стал змеёй… Ну да ничего, попытаюсь теперь. Авось получится! – совсем тихо закончила она, и из её горла вырвался не то смех, не то рычание, не то стон, – или, скорее, всё вместе.

Она, судя по подготовительному покашливанию, собиралась продолжить свои излияния, но вдруг затихла и напряглась, будто прислушиваясь к чему-то. А затем вновь схватила Гошу за руку и произнесла приглушённым, изменившимся голосом:

– Слышишь… идёт!

Гоша тоже прислушался и тут же уловил доносившийся сверху, из-за запертой двери, звук шагов. Неспешных, тяжёлых, твёрдых. Вот они стихли возле двери. После короткой паузы звякнули ключи. Последовала небольшая возня с ними, – очевидно, хозяин искал нужный ему. Затем отодвинулся засов, и дверь медленно, с протяжным скрипом отворилась…

Глава 14

Гоша, затаив дыхание, с сильно бьющимся сердцем, воззрился наверх. Туда же, вся напрягшись, точно изготовившись к прыжку, и судорожно стиснув в кулаке нож, устремила пристальный, цепкий взгляд Алинина мать.

В открывшемся дверном проёме, почти загородив его, показалась громадная фигура «папика», как всегда, державшего в руке неизменную дубину. Прищурясь и чуть поводя головой, он внимательно вглядывался вниз, в глубину подвала, наполненную непроницаемой тьмой, которую не в силах был рассеять мутный сероватый полусвет, проникавший из коридора.

Гоша, застыв, почти не чувствуя собственного тела, впился остановившимся взором в замершего на пороге подвала громилу. Внутри у него похолодело. У него мелькнула мысль, что Алина передумала, что относительно лёгкую смерть в дыму пожара, к которой она в порыве «великодушия» приговорила его, она всё же решила заменить более привычным и излюбленным ею способом умерщвления своих жертв. Он понял, что настал момент, которого он так долго и мучительно ожидал, который он даже торопил, полагая, что лучше уж ужасный конец, чем ужас без конца. Но теперь, когда смерть пришла за ним самолично, в образе неумолимого немого убийцы, ощутив на себе её леденящее дыхание, он затрепетал, как лист на ветру, пал духом, сник. Жалкие остатки решимости – решимости отчаяния – покинули его. Сейчас он предпочёл бы ещё хотя бы несколько мгновений неизвестности, изматывающего ожидания, душевных терзаний, только бы продлить ещё немного, ещё чуть-чуть свою жизнь, ценность которой он вполне уяснил только теперь, в этот страшный миг. Безумная, исступлённая жажда жизни мгновенно пересилила и заставила умолкнуть все остальные чувства и соображения, тут же показавшиеся ему мелкими, ничтожными, смешными.

Совсем по-иному повела себя его напарница. В отличие от оцепеневшего, будто пригвождённого к стене Гоши, деморализованного и явно не способного на решительные действия, она ещё крепче, до боли, сжала его вялую, бессильную руку, взмахнула ножом и весело проговорила:

– Ну что, дружок, начинается потеха! Гляди в оба! Жизнь твоя зависит от того, как щас пойдёт дело у тётки Вали… – И, вдруг вся напружинившись и вскочив, она ринулась наверх с истошным, надсадным криком: – Ну, муженёк мой дорогой, встречай свою жёнушку! Чай, соскучился, падла?!

«Папик», никак не ожидавший такой стремительной атаки и не предвидя для себя ни малейшей угрозы, не успел принять никаких мер предосторожности. Впрочем, его благоверная, которой, вероятно, придала сил снедавшая её лютая ненависть, и не дала ему времени на то, чтобы он смог оценить всю степень грозившей ему опасности и хоть в какой-то мере нейтрализовать её: она налетела на него как вихрь, как рассвирепевшая дикая кошка, и с пронзительным визгом всадила нож ему в живот.

«Папик» испустил страшный, душераздирающий рёв, от которого, казалось, содрогнулись стены старого дома. Он отшатнулся назад, покачнулся, опустил голову и даже не со страхом, а скорее с изумлением уставился на свой живот, распоротый чуть ниже пупа. В горле у него как будто что-то булькнуло, обычно застылые, бесчувственные черты лица исказились болью и яростью. Вытянув вперёд свои огромные мощные руки, похожие на медвежьи лапы, он схватил жену-убийцу за горло и стал душить её.

Будь он в прежней своей несокрушимой, нечеловеческой силе, тётка Валя была бы обречена: вырваться из этих железных лап было нереально. Она почти сразу же захрипела, лицо её посинело, глаза выкатились из орбит, голова с беспорядочно рассыпанными седыми космами запрокинулась назад и моталась туда-сюда. Через несколько секунд она была уже на грани жизни и смерти. Ещё совсем немного – и её позвонки хрустнули бы под стальными пальцами разъярённого мужа…

Но они не хрустнули. Могучие ручищи «папика», никогда ещё не выпускавшие свою добычу, – или, точнее, выпускавшие её только мёртвой, – внезапно ослабили хватку, разомкнули свои смертоносные объятия и медленно опустились. Его полузадушенная жертва, по-прежнему с выпученными глазами, хватая широко раскрытым ртом воздух, сползла по стене вниз и на какое-то время, казалось, потеряла сознание.

«Папик» же неуверенными, неумелыми движениями немеющих рук тщетно пытался запихнуть обратно в живот скользкие синеватые кишки, показавшиеся в страшной ране с кровавыми краями. Но его движения становились всё более нечёткими, расслабленными, вялыми, голова упрямо клонилась вниз, ноги подгибались. Лицо его покрылось холодным потом, тело содрогнулось от дрожи, из широкой груди вырвался низкий протяжный стон. Ещё мгновение-другое он из последних сил сохранял равновесие, затем грузно упал на колени и, наконец, не издав больше ни звука, рухнул лицом вниз на уходившие вниз ступеньки, едва не придавив своей массой лежавшую рядом в полуобмороке жену.

Та, впрочем, вскоре отдышалась, пришла в себя и, придерживаясь рукой за стену, медленно поднялась. Голова её тряслась, из горла вылетало тяжёлое свистящее дыхание. Безумным блуждающим взором она огляделась вокруг и остановила его на распростёртом у её ног огромном неподвижном теле, по которому пробегали предсмертные, постепенно замиравшие судороги. Несколько мгновений она немного удивлённо, точно не веря своим глазам, смотрела на него, после чего неожиданно взрыднула и скороговоркой запричитала, прям как убитая горем жена над покойником-мужем:

– Вот жалость-то, вот беда-то нежданная! Сокол ты мой ясный! На кого ж ты меня покинул, горемычную? На кого оставил, бесталанную, жену свою верную? Как же я жить-то без тебя буду? Пропаду ведь, совсем пропаду! Наложу на себя руки от тоски… Бедная моя головушка! Сирота я теперь, сиротина убогая, никому не нужная… Умер мой защитник, оборона моя, надёжная опора… Каждый теперь обидеть может, куском хлеба попрекнуть… Да и из дома, пожалуй что, выгнать могут, – кто им теперича помешает?..

Приступ бреда прекратился так же внезапно, как и начался. Тётка Валя вздрогнула всем телом и, словно очнувшись, вновь огляделась кругом, но на этот раз прояснившимся, почти осмысленным взором. И снова задержала его на распластанном на ступеньках бездыханном теле убитого ею мужа. Вслед за чем её бледное одутловатое лицо озарила торжествующая усмешка.

– Ну, вот и всё, муженёк мой дорогой, – проговорила она слабым, придушенным голосом. – Отгулялся! Не пить тебе больше моей кровушки, не трахать моей доченьки… Наконец-то, падаль, ты получил своё. Сполна! – гаркнула она вдруг с потемневшим, исказившимся от злобы лицом и пнула труп ногой. – Тварь поганая! Рыло каторжное! Подох так же, как и жил. Собаке собачья смерть! Гореть тебе теперь в аду… Но не только тебе! Я и твою полюбовницу, дочурку мою бесценную, отправлю щас следом за тобой. Чтоб вам там не скучно было. Чтоб миловаться могли так же, как и здесь… Вишь, какая я добрая! Как забочусь о тебе, хотя ты, погань, и не стоишь этого…

Говоря это, она нагнулась и подобрала нож, оброненный ею в тот момент, когда смертельно раненный муж схватил её за горло. Стиснув его в худом костлявом кулаке, она двинулась было в коридор, но, видимо вспомнив о своём недавнем собеседнике и молчаливом очевидце всего происшедшего, обернулась к Гоше и бросила ему на прощание:

– А ты, малый, вали отсюда, пока цел. Вон, через окно, как и вчера… И век помни тётку Валю, которая дважды спасла твою никчёмную жизнь!

Затем, повернувшись к выходу, она вскинула тонкую иссохшую руку с зажатым в ней ножом и, угрожающе потрясая им, воскликнула:

– Ну, доча, где ты там? Мама идёт к тебе! Муженёк уже получил своё, теперь твой черёд, гадюка!

И, продолжая размахивать ножом и выкрикивать нечленораздельные угрозы, она выскочила из подвала и стремительно бросилась по коридору в глубь дома.

Гоша, слегка обалдевший от всего, что произошло только что у него на глазах, вопреки разумному совету своей спасительницы, некоторое время не трогался с места, по-прежнему вжавшись в стену и из глубины подвала ошалело глядя на распахнутую настежь дверь, за которой скрылась неуёмная старая фурия. Но состояние отупения и бессилия постепенно стало проходить, способность здраво рассуждать и действовать понемногу возвратилась к нему, и он, хотя и медленно, не без усилий двигая онемелыми членами, оторвался от насиженного места и, пошатываясь, точно пьяный, и держась руками за стены, стал подниматься по лестнице.

Через несколько шагов дорогу ему преградил мёртвый «папик». Гоша остановился и окинул хмурым взглядом это громадное, необыкновенно мощное тело, даже теперь, безжизненное и недвижимое, внушавшее ему страх. Он невольно представил себе, что мог бы сделать с ним этот не рассуждающий, ни о чём не задумывавшийся, ни в чём не сомневавшийся, исполнительный и невероятно точный во всех своих действиях гигант, беспрекословно подчинявшийся своей властной юной любовнице и слепо, как автомат, выполнявший все её приказы. У него возникло сильное желание последовать примеру тётки Вали и пнуть ногой убийцу своих друзей. Но он сдержался и, переступив через покойника, двинулся дальше.

Выйдя в коридор, он на мгновение замер и прислушался. Однако ожидавшихся им звуков борьбы, криков и воплей не услыхал. В доме царила тишина. Единственное, что уловило его ухо, были едва различимые осторожные, крадущиеся шаги и сопровождавшее их тихое поскрипывание пола, донёсшееся со второго этажа.

Всё это немного удивило его, но у него не было больше ни малейшего желания разгадывать тайны этого дома. Он стремился лишь к одному: как можно скорее оказаться за его стенами, подальше от этого жуткого места, заваленного трупами и залитого кровью. К тому же он чувствовал, что – очевидно, от всего пережитого им и как следствие вчерашней травмы, вновь давшей о себе знать, – состояние его ухудшается. Его знобило, начала кружиться голова, появилась тошнота. Он приблизился к окну, благодаря которому выбрался отсюда вчера, и, преодолевая нараставшую слабость, с трудом подтянулся на руках, протиснулся в узкий проём и вытолкнул себя наружу. Но, оказавшись на земле, подняться уже не смог: голова закружилась ещё сильнее, всё поплыло перед глазами, и он лишился чувств.

Он пробыл без сознания, как ему показалось, всего несколько минут, но и за это короткое время перед ним успели промелькнуть смутные, тревожные видения: искорёженные ненавистью лица, сплетённые в смертельной схватке напрягшиеся тела, взметнувшиеся для удара руки с зажатыми в них ножами, разлетающиеся брызги крови. И в качестве звукового фона к этим пугающим картинам – долетавшие как будто издалека обрывки пронзительных криков, ругательств, дикого дьявольского хохота…

Стараясь избавиться от этого тяжёлого кровавого сна, точно продолжавшего не менее тягостную явь, Гоша попытался проснуться и, сделав над собой усилие, открыл глаза. Поводил ими по сторонам, испустил глубокий вздох и, чуть приподнявшись, опять бросил вокруг рассеянный, мутноватый взгляд. Он лежал там же, где приземлился, вывалившись из окна, – на сочной, немного влажной траве возле задней стены дома, чёрные потрескавшиеся брёвна которой кое-где были покрыты пятнами мха и плесени. Вечерело, сгущались сумерки, и вздымавшаяся напротив дома буйная зелень постепенно окутывалась серой мглой, понемногу густевшей и скрадывавшей листья и ветви. Со стороны реки доносились время от времени тихие всплески и прилетали прохладные, освежающие дуновения, смешанные с запахом дыма, становившимся всё более ощутимым и едким.

Удивлённый этим, Гоша стряхнул себя остатки обморока и внимательно огляделся кругом. И заметил тянувшуюся из раскрытого им окна струйку прозрачного беловатого дыма, быстро рассеивавшегося и растворявшегося в полумраке. Но дым продолжал валить из окошка, постепенно густея, плотнея и растекаясь вокруг уже не жидкими белыми струями, а бесформенными, наползавшими друг на друга грязно-серыми клубами.

– Пожар, – прошептал Гоша, едва шевельнув бледными губами. Он плохо понимал, что происходит, и не имел ни желания, ни сил выяснять это. Но в то же время совершенно точно представлял себе, что ему нужно было сейчас делать: найти в себе силы встать и, не задерживаясь здесь больше ни на мгновение, преодолевая слабость и скверное самочувствие, сию же минуту убираться отсюда, уйти подальше от этого места, пока не случилось чего-нибудь такого, о чём ему пришлось бы очень пожалеть.

И, напрягшись, упираясь в землю руками, он уже немного приподнялся и огляделся, высматривая удобный путь для отступления, как вдруг над ним, точно выстрел, раздался резкий стук оконной рамы, посыпались осколки разбитого стекла, и через секунду на него обрушилось сверху что-то ревущее, вопящее, скользкое и горячее. Ошеломлённый внезапным нападением, он опрокинулся на спину и почти автоматически упёрся ладонями в отвратительное рычащее существо, свалившееся на него как будто с неба, словно для того, чтобы остановить его в тот самый момент, когда он собирался встать и уйти.

Поневоле внимательно всмотревшись в этого нового странного врага, он, хотя и не сразу, с изумлением узнал его. Несмотря на сумрак, несмотря на то, что облик противника изменился до неузнаваемости с тех пор, как Гоша видел его в последний раз. Это была Алина! Но распознать в этом безобразном окровавленном чудовище прежнюю ослепительную красавицу было очень трудно. Прекрасного ангельского лица с безупречно правильными чертами, огромными лучистыми глазами и милыми ямочками на щеках больше не было. Вместо него гримасничала, дёргалась, кривлялась жуткая кровавая маска с безумно выпученным глазом – на месте второго зияла пустая тёмная впадина, – длинным кровоточащим порезом через всё лицо и перекошенным, раззявленным в нескончаемом истошном крике ртом, из которого на Гошу лилась горячая вязкая слюна вперемешку с кровью.

Оправившись от первоначального шока и начиная понимать, в чём дело, он попытался сбросить с себя эту мерзкую гарпию, обливавшую его своими ядовитыми выделениями и оглушавшую его пронзительными утробными воплями. Но не тут-то было. Он был слишком слаб и измождён, её же силы, напротив, как будто удесятерились. К тому же она почти сразу вцепилась ему в горло и стала душить его. Он постарался отодрать её пальцы от своей шеи, но тщетно: они словно приросли к ней и сжимались всё сильнее.

Вскоре Гоша почувствовал, что теряет сознание. Он задыхался, в глазах у него потемнело, из стеснённой груди вырвался сдавленный хрип. Он совершил последнюю безнадёжную попытку вырваться из смертельных объятий, но смог сделать лишь слабое судорожное телодвижение, похожее на предсмертное содрогание. После чего ощутил, как тонкие пальцы с отточенными ногтями ещё глубже впились в его горло. Затуманенным, меркнущим взглядом он видел, как к нему – совсем близко, почти вплотную – склонилось страшное изуродованное лицо, искажённое гримасой страдания и бешеной злобы, с расширенным тёмным зрачком уцелевшего глаза и оскаленными, как у хищника, острыми мелкими зубами, с которых капала кровавая слюна.

И вот, когда ему казалось, что всё уже кончено, когда его голова беспомощно откинулась назад, дыхание пресеклось, а взор окончательно померк, её пальцы вдруг стали понемногу разжиматься. Воспользовавшись этим, Гоша тут же вздохнул всей грудью, чуть приподнял голову и, широко распахнув глаза, попытался всмотреться в лицо убийцы. И хотя перед его взором по-прежнему колыхалась густая мутная пелена, он, благодаря тому, что Алинино лицо было буквально в нескольких сантиметрах от него, сумел разглядеть, как резко оно изменилось. Оно внезапно обмерло, напряглось и стало покрываться мертвенной синевой. Единственный глаз потух и остекленел. Губы вздрогнули и застыли, точно сведённые судорогой. В горле послышалось какое-то бурление, и через секунду изо рта хлынула кровь.

Стараясь избежать этого кровавого дождя, Гоша, сделав усилие, сбросил с себя обмякшее, потяжелевшее тело Алины, приподнялся и взглянул на неё. Она лежала на боку, уткнувшись левой стороной лица в землю, так что вытекшего глаза не было видно, и смежив уцелевший. По её лицу были разлиты спокойствие и умиротворение, так не похожие на ярость и клокочущую злобу, искажавшие его за минуту до этого. Она как будто спала. Она была мертва.

Переведя взгляд – он к этому времени прояснился – на её спину, Гоша заметил то, что стало причиной её смерти: между лопаток у неё торчал нож. Длинный нож с деревянной рукояткой. Тот самый, которым незадолго до этого был зарезан её отчим-любовник. Их постигла одинаковая участь. Дерзкий план тётки Вали удался: она, как и предполагала, прикончила обоих, и мужа и дочь, своих близких, ставших для неё кровными врагами, с которыми её могла примирить лишь смерть. Что сталось при этом с ней самой – жива ли она ещё или погибла в последнем беспощадном противоборстве с дочерью, – было неизвестно, да это и не интересовало уже Гошу.

Он медленно, не без усилия, встал. Дрожащей рукой вытер с лица Алинину кровь. Потрогал пальцами шею, на которой остались кровавые следы её ногтей. Попытался глубоко вздохнуть, но тут же закашлялся, втянув в лёгкие едкий удушливый дым, которым к этому моменту был наполнен весь двор. Густой дым лез в нос, в рот, в глаза, от горевшего дома исходил сильный жар, из окна уже вырывались языки пламени. Однако Гоша не спешил уходить. Что-то удерживало его. Что-то мешало ему повернуться и, как он мечтал совсем недавно, бежать отсюда без оглядки.

Он пристально, не отрываясь, смотрел на лежавшую в траве мёртвую девушку. Смерть сделала с ней то же, что она делает со всеми: успокоила, смирила, утихомирила бушевавшие в ней дикие страсти. Ёе лицо не было больше обезображено ненавистью и злобой. Черты её смягчились, и в них появилось что-то жалкое, трогательное, почти детское. Морщины на лбу разгладились, но нижняя часть лица, наоборот, будто немного нахмурилась, а губы обиженно выпятились, точно она собиралась заплакать. И всё её и без того миниатюрное, хрупкое тело, со склонённой на грудь головой и подогнутыми голыми коленями, стало как будто ещё меньше, усиливая сходство с ребёнком.

Жар от раскалённых, вот-вот готовых вспыхнуть брёвен становился нестерпимым. Дым ел глаза и не давал вздохнуть. Но Гоша, задыхаясь и обливаясь потом, продолжал, точно прикованный, стоять на месте и покрасневшими, слезящимися глазами, сквозь всё больше застилавшую их дымовую завесу, упорно, не в силах оторваться, смотрел на Алину. Но видел её уже не столько нынешнюю – недвижную, безмолвную, безучастную, объятую смертным сном, а ту, что он увидел вчера в сквере, – яркую, сияющую, ослепительно прекрасную, словно лучившуюся красотой и очарованием. Именно такой, вечно юной, обольстительной и загадочной, она запечатлелась в его памяти навсегда. Именно этот её образ, – он уже точно знал это, – останется в его сердце навечно…

Вскоре дым закрыл её окончательно, будто плотным пологом, а одежда на нём начала куриться и тлеть от близости бушующего пламени, и Гоша, очнувшись от тяжкой, угрюмой задумчивости и сообразив, что оставаться здесь и дальше опасно, тронулся наконец с места и, не глядя под ноги, чуть пошатываясь и то и дело спотыкаясь, поплёлся прочь с охваченного пожаром двора. На его бледном, измученном лице застыло холодное, безразлично-усталое выражение, красные, воспалённые глаза были устремлены в одну точку – или, вернее, в никуда, – а сухие, потрескавшиеся губы беззвучно шевелились, словно он продолжал вести с кем-то бесконечный разговор. Проходя небольшой тёмный лесок, примыкавший к двору, он, плутая в сумраке по бездорожью, пару раз упал, но, не произнося ни слова, не выказывая ни малейшего недовольства и раздражения, поднимался и с прежним равнодушным, бесстрастным видом шёл дальше сквозь густые заросли, путаясь ногами в высокой траве, натыкаясь на кусты, петляя меж толстых древесных стволов, похожих на колонны.

Выбравшись на открытое пространство, он ещё какое-то время брёл куда глаза глядят, пока не заметил краем глаза тонкую стройную осинку, предупредившую его вчера своим шелестом о грозившей ему опасности и обиженно умолкшую сегодня, когда он пришёл сюда опять, на этот раз в сопровождении друзей и с совершенно иными намерениями. Она и теперь стояла в безмолвии, словно в глубокой печали; ни один листик не шевелился на уныло поникших ветвях.

Гоша остановился и минуту-другую задумчиво смотрел на одинокое, точно объятое грустью деревце, очевидно, замолчавшее навсегда, во всяком случае для него. Потом, услыхав раздавшийся за его спиной смутный гул голосов, медленно, будто нехотя, обернулся и устремил пустой, рассеянный взгляд вдаль. На обычно пустынном поле было в этот вечерний час довольно людно. Привлечённые непривычным для этой тихой местности экстремальным событием – пожаром, люди, по-видимому жители окрестных частных домов и просто зеваки, стекались с разных сторон, и их становилось всё больше. Гоша различал в густевшем мраке маленькие человеческие фигурки, сбегавшиеся, группами и поодиночке, отовсюду и маячившие в отдалении, на противоположном краю поля, там, где, сцепившись мощными купами, высились огромные деревья, за которыми укрылся чёрный дом.

Но теперь, когда он был объят огнём и пылал как факел, ему трудно было спрятаться даже за этими кряжистыми великанами с пышными раскидистыми кронами. Яркие, извивающиеся языки пламени с шипением и свистом, точно живые, взмывали далеко ввысь, гораздо выше самых рослых деревьев, и озаряли тревожными красноватыми отсветами низко нависшее над землёй хмурое небо, покрытое чёрными клубами дыма.

Первой не выдержала крыша: минуты через две она надломилась и с грохотом и треском провалилась, взметнув в небо мириады искр и горящих обломков. Затем медленно накренились и вскорости рухнули старые ветхие стены, хороня под своими обломками и обитателей дома, и их жертв, известных и неизвестных…