Сказки народов мира

– Ах, вот ты о чем. Шелки, значит… Из морского рода. Они носят шкуры, что дают им форму зверя, и хранят в глазах древние глубины.

– Как найти ее вновь? – спросил Киниод.

Филитиарн почесал затылок, осмотрел небо, будто сверяясь со звездами, и произнес:

– Шелки выходят на берег раз в девять дней. Ночью. Если хочешь встретиться с ней – иди к морю. Урони в воду семь слез. Только настоящих – не выжатых и не от ветра. Если она захочет встречи – оставит красную шапку. Увидишь ее – бери. А вечером того же дня вернись на берег. Там все и решится.

– А если не захочет? – спросил Киниод.

Филитиарн пожал плечами.

– Тогда берег будет пуст. И ветер – молчалив. А дальше уж как твоя звезда поведет. С шелки играть – все равно что пытаться поймать прилив: может прийти, а может и забрать.

Киниод вернулся в деревню, когда петухи еще только собирались подумать, не рано ли кукарекать. Лицо у него было усталое, но глаза – живые, как у того, кто наконец-то услышал долгожданный ответ. Он не стал ни с кем разговаривать, только Сорча мельком заметила, как он снова уходит.

На этот раз он шел медленно. Шаг за шагом, словно сам отмерял время до чуда.

Когда оказался на берегу, он снял обувь, сел у самой воды. Море было спокойным, будто затаило дыхание. Киниод знал, что слезы не должны быть случайными. Не от лука или ветра. Поэтому, как человек с фантазией, он стал щекотать себя – пальцем по боку, по ступне, даже под подбородком. И рассмеялся. Заливисто, искренне, до слез. Семь прозрачных капель упали в воду, как росинки с ладони духа.

На следующее утро он снова пришел к берегу. Волны были неспешны, солнце лениво катилось по небу. И тогда он увидел ее – шапку. Красную, как ягода шиповника, она лежала на гладком камне, будто только что ее положила рука. Ни песка, ни водорослей – будто она ждала его. Или выбирала. Он не стал трогать ее, только сел рядом. И ждал.

День проходил медленно. Киниод слушал крики чаек, шепот волн, смотрел, как солнце пьет воду, оставляя золотую тропу на гребнях. А потом наступил вечер. Закат окрасил море в цвет меди, и тогда он увидел ее.

Сначала – тень в волнах. Потом – плавное движение, как у ласточки под водой. И вот уже – тюлень. Крупный, темный, с глазами, в которых было что-то большее, чем зверье. Он вынырнул у самого берега, выбрался на камни. Несколько мгновений, и тюлень сбросил шкуру, словно старую накидку, и обернулся девушкой. Той самой. С черными, как воронье крыло, волосами. С глазами, в которых звезды еще не успели потухнуть. Она была красива не по-людски. Так, как бывает красива луна над морем в безоблачную ночь.

Киниод замер. Смотрел, как на чудо, которое выбрал не он, а которое выбрало его.

– Меня зовут Кива, – сказала она. Голос ее был как пена, шепчущая имя на ушко прибою.

И в тот миг юноша забыл обо всем. Был только берег, закат, она и красная шапка между ними.

Она рассказывала ему о жизни под волнами – о светящихся рыбах и колыбельных китов, о гротах, где дремлют духи шторма, и о пирах, что шелки устраивают в полнолуние. Он же делился историями о крошечной деревне, о праздниках с медом и танцами, о курах с характером, которые гоняются за детьми. Они говорили, не замечая времени. До самого рассвета. А когда первые лучи разрывали ночь, она снова надевала свою шкуру и скользила в волны – туда, где ее дом.

В невыносимом ожидании проходили девять дней. И еще девять. И еще. И так – целый год. С заката до рассвета, от смеха до тишины. Между двумя мирами.

Но однажды, когда волны отступили, а луна стояла высоко, Киниод больше не захотел отпускать ее. Когда она сбросила шкуру и обернулась девушкой, он быстро, почти испуганно, схватил тюленью шкуру и прижал к груди, как сокровище, что может исчезнуть. Она замерла. В ее глазах мелькнул страх. Не гнев – только тихое, глубокое непонимание. Но она осталась. Он спрятал шкуру в своем доме. Кива стала жить с ним. Бродила по полям, молчала у очага, гладила собак, что приходили к ней, как к своей. Была добра и кротка. Но с каждым днем ее взгляд становился все тише. Как будто в ней начиналась осень.

Прошел еще один год.

Киниод больше не мог смотреть на ее печаль. Она не говорила ни слова, не упрекала, но он знал: она ждет. И скучает по той части себя, что лежит, спрятанная в ящике. И однажды он вернул ей шкуру. Она не сказала ничего, только посмотрела на него так, будто впервые. Потом схватила шкуру и побежала к морю. Волны уже ждали ее. Но она остановилась.

Долгий миг.

Повернулась. Глаза ее сияли, но не от соленого ветра. Она смотрела на Киниода, и в этом взгляде было столько любви, сколько не вмещает вся человеческая жизнь. Она подняла руку. Приглашение. Не прощание.

Он не раздумывал.

Море всегда было рядом: звало, пело, шептало ему с детства. Но теперь оно стало домом, потому что там была она. Он взял ее за руку. И волны сомкнулись над ними. Мягко, как объятие матери.

И впервые Киниод понял, что живет. Не существует – живет. Не подстраивается – следует своему зову. Пустота, что гнездилась в нем с детства, исчезла. Он был дома. В самом сердце шторма, в тишине под водой, в ее взгляде.

Прошло несколько лет.

Сорча вышла замуж за тихого плотника с добрыми руками и терпеливым сердцем. У них родились дети, и в их смехе зазвенело то, чего ей всегда не хватало. Она пекла хлеб по утрам, учила дочку вышивать, гладила волосы сына, когда тот не мог уснуть.

И в какой-то момент поняла – она счастлива.

Не ярко, не бурно, но глубоко, по-настоящему. Как родник под камнем, что не видно снаружи, но от него цветет поле. Иногда она вспоминала Киниода – юношу, что смеялся, щекоча себя, чтобы уронить семь слез в море. Вспоминала его мечтательные глаза и тоску, с которой он смотрел на горизонт. Когда-то она думала, что любит его. И, быть может, тогда – любила.

Но теперь знала – она не смогла бы быть счастливой рядом с ним. Его сердце принадлежало морю. А ее – дому, запаху теста, детскому плачу, шерстяным носкам и тихому счастью по вечерам.

Киниод нашел свою стихию. И она – тоже.

Счастье не всегда в том, чтобы быть вместе. Иногда оно – в том, чтобы найти свое место. Пусть даже оно лежит вдалеке от чужого пути. Лишь оказавшись в своей стихии, каждый из них стал по-настоящему живым. Свободным. И счастливым.

3. Немецкая сказка – Таверна в лесу (сказочное фэнтези)

Гюнтер любил тишину. А жил он в хаосе.

Точнее – в доме, где каждый угол разговаривал, а каждый коридор кричал. У него было двенадцать братьев и сестер – и все, казалось, соревновались, кто сможет перекричать остальную дюжину. Там никогда не было покоя: кто-то спорил, кто-то пел, кто-то репетировал трагедию из собственной жизни прямо у печки.

Он пытался укрыться в чулане, в сарае, даже под лестницей – но шум находил его везде, словно это был не просто звук, а живое существо, которое его преследует.

Однажды утром он проснулся, понял, что голова гудит сильнее обычного, и пришел к выводу: если не уйдет – то сойдет с ума или станет тринадцатым крикуном. Он выбрал третий путь. Путь наружу.

Он достал торбу, положил в нее немного еды, флягу с водой, надел башмаки, которые тихо скрипели – последняя попытка быть услышанным самому себе – и вышел за порог.

Так Гюнтер стал путешественником. Не по зову романтики, не по велению судьбы, а просто в поисках того, чего в его жизни катастрофически не хватало: тишины.

Он странствовал по Германии пару лет. Шел, куда вела дорога, ел, что давали добрые люди, и слушал – потому что слушать он умел. В каждом селении, у каждого костра он впитывал чужие истории, сказки, предания – как сухая губка впитывает дождь. Его торба тяжела не золотом, а словами, в которых жили ведьмы, великаны, плуты, герои и потерянные короли.

Однажды дорога привела его в старинный город Бремен. Каменные улицы звенели от шагов, а воздух пах пряностями и сыростью Везера. На центральной площади, у самой ратуши, Гюнтер остановился как вкопанный.

Перед ним стояла причудливая бронзовая статуя: внизу – осел, на нем – пес, на псе – кошка, а венчал эту живую пирамиду петух. Все четверо застыли в неестественном равновесии, будто один шаг – и все рухнет.

Местные охотно рассказали: это памятник сказке про четырех зверей, которые сбежали из своих домов. Каждый – от шума, от грубости, от обид или старости. Они встретились в пути и стали друг другу семьей. И пусть так и не добрались до Бремена как музыканты, память о них здесь жива.

Гюнтер долго смотрел на статую. И впервые за долгое время улыбнулся. Потому что понял: он не один. Просто его история – одна из многих.

После Бремена Гюнтер раздумывал повернуть на юг – поглазеть на знаменитый замок Нойшванштайн, что, по слухам, вырастал из горы, как сон из головы короля. Но что-то в нем потянуло на восток – может, дорога, вся в камне и грохоте телег, может, лица путников, идущих туда же.

По мощеной дороге тянулись повозки, груженные всевозможными товарами: тут – бочки с пивом, там – мешки с мукой, кто-то вез олово, кто-то – живую птицу в клетках. Крестьяне шагали в пыли, торговцы перекрикивали друг друга, и время от времени мимо проходили такие же странники, как он, – с торбой за плечами и ветром вместо цели.

Спустя несколько дней пути Гюнтер добрался до Берлина. Город встретил его камнем, шумом и холодом. Он был обнесен высокой стеной, и в город можно было попасть через одни из восемнадцати ворот. Поскольку Гюнтер пришел с запада, ему достались Бранденбургские – монументальные, будто охраняющие не город, а целую эпоху.

Берлин не понравился ему с первого взгляда. Воздух был тяжелый от дыма – сжигали торф, и копоть проникала под воротник. Улицы гудели, как его родной дом: торговцы орали, колеса скрипели, собаки лаяли, а люди толкались, будто не шли по улице, а пробивались через бурю.

Это был вовсе не тот Берлин, что он воображал, слушая чужие рассказы. И где-то в этом гуле и гаре снова подступила старая знакомая тоска. Та самая, что гнездится под сердцем и говорит: «Ты ведь уже это видел. Зачем тебе еще?»

Он не задержался. Съел черствый хлеб, до заката вышел за стены и больше не обернулся.

Полночь застала Гюнтера в черном лесу, где высокие ели тянулись к небу, будто пытались дотронуться до звезд. Ветки шептали друг другу на ветру, а тьма была такой густой, что ее можно было наматывать на палец. В этом лесу водились лани и кабаны – невысокие, осторожные – но сейчас они спали, спрятавшись в чащобах. Все было тихо, как бывает только в лесу, где ничто не знает времени.

Потому-то шорох в кустах вмиг напряг каждую мышцу Гюнтера. Он замер. Из темноты вышел волк. Он остановился и, к величайшему ужасу Гюнтера, заговорил человеческим голосом:

– Что ты здесь делаешь, юноша?

У Гюнтера перехватило дыхание. Мгновенно всплыла в памяти старая сказка – про девочку с корзинкой, что шла к бабушке и закончила тем, что стала обедом. Он на всякий случай оглянулся: корзинки у него не было, но и радости от этого не прибавилось.

– Не бойся, – сказал волк, уловив выражение его лица. – Если бы мне надо было съесть тебя, ты уже был бы съеден.

Тон был спокойный, почти вежливый. Волк снова спросил:

– Что ты делаешь в лесу посреди ночи?

Гюнтер, собравшись, ответил:

– Путешествую. Просто иду, куда ведет дорога.

– Хм, – сказал волк, и в этом «хм» было что-то древнее, как будто лес сам задумался. – Тогда ты должен переночевать у нас.

– У нас? – переспросил Гюнтер, не решаясь спросить, кто входит в это «нас».

– Идем. Я покажу.

Волк повернулся и пошел вперед, не оглядываясь, ступая бесшумно, как призрак. Гюнтер, не зная, что хуже – остаться одному в лесу или пойти за говорящим хищником, выбрал второй вариант. В конце концов, он все еще был путешественником, а путешественники иногда делают глупости ради новых историй.

Сквозь еловые тени, по узкой тропе, они вышли к поляне, где стоял большой деревянный дом. Он был окружен старыми дубами, толстыми, как башни, и такими древними, что их кора напоминала морщины старцев. Из трубы поднимался тонкий дымок. Окна светились теплым, живым светом.

– Вот и дом, – сказал волк. – Пойдем.

В просторной таверне было шумно и оживленно. Гюнтер на миг застыл на пороге, не веря глазам: длинные деревянные столы ломились от угощений, пенные напитки щедро разливали в увесистые кружки, из кухни доносился теплый, уютный запах жареных колбасок – кто-то шепнул, что их здесь зовут братвурст. Возле очага играли на гармошке, кто-то смеялся, кто-то спорил, кто-то притворно обижался – место было живым, как сердце города, только посреди леса.

Волк, шедший рядом с Гюнтером, остановился у очага, встал на задние лапы, и прямо у него на глазах стал меняться. Шерсть исчезла, вытягивались черты лица, и вот перед ним стояла женщина лет тридцати, с прядью седых волос, не прячущая клыков, но и не угрожающая. Она вытерла руки о фартук и с улыбкой посмотрела на юношу:

– Добро пожаловать. Я – Изольда. Это моя таверна.

Гюнтер открыл рот, потом закрыл. Потом снова открыл.

– Ты… вервольф?

– Была, – кивнула она. – Иногда все еще бываю.

Гюнтер почесал затылок.

– Но в сказках… вы – злые. Гоняетесь за путниками. Съедаете их. Укусы, луна, охота…

– Ах, сказки, – отмахнулась Изольда, усаживаясь за стол и наливая себе темного пива. – В сказках и бабушки живут в желудках, и принцы женятся на девушках, которые с ними не сказали и трех слов.

Она посмотрела на него внимательно:

– Никогда не верь всему, что рассказывают у костра. Особенно если это звучит слишком просто. Добро, зло… В жизни все сложнее. Мы здесь живем спокойно. Без охоты. Без страха. Даже оборотни хотят мира. Иногда.

Гюнтер почувствовал, как напряжение в плечах медленно уходит. Он взял предложенную кружку и осторожно отпил.

В таверне собралось не меньше двух десятков самых разных людей. Они пели, пили и отплясывали шуплаттлер – кто в деревянных башмаках, кто вовсе босиком. Веселые звуки гармошки перекликались с топотом ног, звоном кружек и искренним хохотом, от которого дрожали стены.

Гюнтер стоял в углу и поражался: да, было шумно – но не так, как дома среди орущих братьев и сестер. Это был совсем другой шум. Здесь не ругались, не спорили за место и не пытались перекричать друг друга. Этот шум жил – и давал жить. В нем было веселье, тепло и какая-то древняя, ускользающая магия, как будто каждый здесь знал какую-то важную правду, но не торопился ею делиться.

Изольда хлопнула его по плечу так, что он чуть не опрокинул стоящий рядом поднос.

– Если хочешь – оставайся. Но не за красивые глаза. У нас тут каждый на вес золота – даже если это золото слегка пыльное.

Так Гюнтер остался. До самого рассвета он бегал между столами, разливал пиво, жарил братвурст и шницели, собирал пустые тарелки, подметал и даже, под конец, пел с одним стариком про забытую любовь на берегу Рейна.

Один карлик, весело ухмыляясь, поймал Гюнтера за рукав возле стойки. Из-под плаща он достал карманные часы – тонкие, золотые, украшенные резьбой, с миниатюрным гравированным солнцем на крышке. Гюнтер ахнул: таких красивых вещей он никогда не видел.

– Всего одна монета, – прошептал карлик, глядя в глаза.

Юноша потянулся к кошельку – и тут Изольда резко, почти рыча, цыкнула в его сторону. Карлик сник, недовольно хмыкнул и скрылся между танцующими.

– Что с ним? – спросил Гюнтер, когда отдышался.

Изольда вытерла руки и фыркнула:

– С этими часами он хотел продать тебе прожитые годы. Он бы стал моложе, а ты – седой старик. Они это умеют. Старые трюки для новых дураков.

– Но… это же нечестно!

– В жизни, – сказала она, глядя в лицо Гюнтеру, – честность не всегда главный товар. Помни: если вещь кажется слишком красивой, чтобы быть правдой – скорее всего, так и есть. Не верь каждому встречному. Особенно если он улыбается слишком широко.

Внезапно по таверне разнеслось протяжное «куку!» – и еще четыре за ним. Кукушка в резных настенных часах прокуковала пять раз, возвещая о рассвете. В тот же миг весь зал замер. Музыка смолкла. Танцоры исчезали один за другим, словно таяли в солнечных лучах, что пробивались сквозь витражи и огромные окна.

Гюнтер стоял с кружкой в руках и не верил глазам: еще секунду назад зал был полон людей, а теперь он пуст. Осталась лишь Изольда, неспешно убиравшая со столов, будто все это было обычным делом.

– Они… были духами? – спросил он, осторожно ставя кружку на стойку.

Изольда усмехнулась уголком губ:

– А ты думал, что все они – люди? Не всегда можно верить тому, что видишь, Гюнтер. Но и не верить всему – путь к одиночеству. Вот Маленький Мук, слышал про такого? Он никому не доверял – и на старости лет остался один, с ковром и парой башмаков.

– Как же отличить тогда правду от лжи?

– Иногда сердце знает больше, чем глаза. А голова должна при этом думать.

Хозяйка уложила Гюнтера спать на чердаке, в мягкую перину с запахом хвои и дубовых литьев. Он спал, как не спал с тех пор, как ушел из дома. Утром, ближе к обеду, Изольда накормила его щедрым завтраком и вывела к тропе, ведущей из леса.

– Дальше сам, – сказала она. – Мир большой, и не все в нем то, чем кажется. Но ты, вроде, парень смышленый. Главное – помни: доверяй, но в меру. А лучше – думай своей головой.

Гюнтер кивнул, поблагодарил – и шагнул обратно в дорогу. Его путь продолжался, но кое-что в нем изменилось: теперь он нес с собой не только торбу, но и первый настоящий урок.

4. Японская сказка – Легенда о Камеко (историко-боевое фэнтези)

Эта легенда об онна-бугэйся – девушке с душой самурая, что воспротивилась своей судьбе.

Говорят, у подножия туманных скал, где море поет о потерянных жизнях, родилась девочка по имени Камеко. Ее отец был рыбаком, бедным настолько, что даже боги отворачивались с молчаливым сочувствием.

Когда Камеко исполнилось девять, он принял решение, что разбило бы сердце любому. Он продал ее в рекан – дом, где девочек превращают в искусство. Так началась вторая жизнь Камеко – жизнь майко.

Ее нарядили в яркое кимоно, на лицо нанесли белую пудру, словно надеясь стереть прошлое. Ее учили поклонам, танцам, церемониям чая. Ее пальцы извлекали нежные мелодии из сямисэна и кото, ее голос читал древние стихи, будто она родилась в них.

Шли годы. Камеко росла. Из неловкой куколки она превращалась в грациозную женщину. Ее движения становились изящными, а улыбка – безупречной. Все вокруг восхищались ею. Но внутри росло иное – не гордость, не радость, а тихое, упрямое чувство: не так должно быть.

Она все яснее понимала, что ее жизнь уже решена за нее. Ее будущее – угождать. Быть частью чужих вечеров, чужих фантазий. В лучшем случае – украшением. В худшем… она даже не позволяла себе думать об этом.

И вот однажды, сидя у окна и глядя на улицу, по которой ей запрещалось ходить одной, Камеко подумала:

«Я не вещь. И я не останусь здесь.»

Так в ее сердце впервые родилась мечта на бегство.

Тайно, за много дней до того, как решилась, Камеко начала готовиться. Она прятала рисовые лепешки в складках футонов и стащила у наставницы небольшой мешочек с монетами – достаточно, чтобы не умереть в пути, но не настолько, чтобы та сразу заподозрила пропажу.

И вот – в безлунную ночь, когда даже небо, казалось, отвернулось, Камеко покинула рекан. Босиком, чтобы не разбудить жильцов половицами старого дома, с узелком за спиной и сердцем, колотящимся, как барабан. Ее шаги растворялись в тишине. А наутро, когда наставницы пересчитали учениц, было уже поздно. Она исчезла, как утренний туман.

В одном из путевых трактиров она обменяла свое дорогое кимоно – шелк, расписанный цветами сакуры, – на грубую хакаму и катагину: широкие штаны и мешковатую безрукавку, в которых не видели гейшу, а только бедную странницу. Ее волосы были стянуты в тугой узел, лицо – без краски. Она стала кем-то другим.

Так начался ее путь. Без маршрута, без цели – только вперед. Вдоль дорог, где растут камыши, через поля, в которых никто не спрашивает имени.

Но уже на третий день странствий Камеко осознала, сколь опасен путь одиночки.

День был жаркий и тихий. Пыльная дорога шла сквозь редколесье, и, когда тропа сузилась, ее окружили. Десять яси – ронины без господ, что утратили благосклонность своих сюзеренов. Они давно забыли, что значит бусидо. Их лица были обветренны, а в глазах – ни чести, ни сожаления.

Камеко сжала кулаки. Бежать было некуда. Кричать – бесполезно. Она уже ощущала, как душа готовится покинуть тело.

Но в этот миг раздался звук – будто ветер перерезали сталью.

Из зарослей вышел мужчина. Крепкий, как каменный мост. На нем был камисимо на манер самураев, поношенный, но носимый с достоинством. В каждой руке – по мечу.

Он не крикнул, не представился. Он не предупредил. Просто атаковал.

Его стиль не был ни школой, ни искусством. Это было… звериное бешенство.

Он двигался, как буря: грубо, дико, неумолимо. Ни один из яси не ушел живым.

Когда последний упал, мужчина лишь стряхнул кровь с клинков и повернулся спиной. Ни слова. Ни взгляда.

Камеко стояла, не веря, что еще дышит.

Девушка побежала за ним, стараясь не отставать. Он не обернулся, не сказал ни слова, просто шагал вперед по пыльной дороге.

Вскоре они вышли к каравану – группе торговцев, что разбили лагерь подле дороги. Мужчина бросил короткий взгляд в сторону Камеко, затем молча подошел к старшему и показал на девушку: