За донат

– Ты всё-таки что-то украла, да?

– Нет.

– Но та сомнительная компания, с которой тебя видели – твои друзья, да?

– Нет.

– Ясно.

Так это обычно и протекает. Иногда я говорю правду, иногда вру. Когда я вру, то говорю вещи, которые, как мне кажется, ему хочется от меня услышать, или что-нибудь такое, что должно вывести его из себя или сбить с толку.

– Ты в универе-то появлялась сегодня?

– Конечно.

– И что сегодня было?

– Пары по истории.

Дядя останавливается на третьем этаже и окидывает меня снисходительным взглядом, пока ищет ключи в карманах штанов.

– Запомнила что-нибудь?

– Ничего.

– Ясно.

Металлическая дверь отворяется со скрипом. Дядя уже вторую неделю не может найти время, чтоб её смазать. Данеш его за это пилит. Ей вообще в кайф пилить людей, даже если она их знает не больше минуты. Это такой угнетающий тип людей, которым нравится быть недовольными и неудовлетворёнными.

– Дорогая, я дома, – сообщает Амир и переступает порог. Я скрываюсь за его спиной и начинаю быстро расшнуровывать кроссовки.

– Папа! – в коридор вылетает визгливая тройка загорелых пацанов: Омэр, Амар и Арнур. Троица девятилетних мальчишек с игрушечными пистолетами наперевес рассредоточивается по углам широкой прихожей и продолжает перестрелку. Крупные мягкие патроны летают во все стороны, бьются о стены, со свистом летят под ноги. Игра сопровождается звонким хохотом капризных засранцев. А я стою и жду, когда Амир разденется и уведёт эту свору, чтоб беспрепятственно добраться до своей комнаты. Но, к сожалению, взгляд дяди сообщает мне, что в этот раз малой кровью я не отделаюсь.

– Дорогой, ты дома? – из кухни доносится высокий, до противного высокий голос Данеш. Дядя глядит на меня через плечо, пока расстёгивает пиджак, а сам отвечает:

– Да, дорогая. И Ерке тоже.

– Идите сюда, – отвечает его жена.

Я со вздохом скидываю с себя рюкзак и оставляю его в прихожей. Дядя направляется на кухню, а за ним его дети. Один из них направляет на меня дуло своего пистолета, и я послушно поднимаю руки. Но от выстрела меня это не спасает. Жёлтая эластичная пуля прилетает прямо в мой лобешник. Омэр хохочет и, юркнув вперёд, скрывается за остальными. Двое его братьев шкодливо поглядывают в мою сторону. Им тоже хочется запустить в меня несколько пуль.

– С возвращением, – Данеш откладывает салатницу в сторону и подлетает к дяде. Её губы быстро касаются его поросшей щеки. Затем взгляд Данеш цепляется ко мне. Складывается ощущения, будто она тоже выстреливает мне в лоб. – Ерке! – выкрикивает эта несчастная домохозяйка. – Почему нам звонили из полиции? Почему твой дядя должен сразу после работы ездить и забирать тебя оттуда! Это что за поведение?! Не хочешь объясниться, а? – представьте монотонный вой сирены, или звук свистящей пожарки в многоэтажном доме, или лай маленькой злой собачки. Примерно так я слышу всё, что мне говорит Данеш. Хуже только то, что так она говорит только со мной. Данеш никогда не повышает голос на мужа и детей, но я – её отдушина, её персональная боксёрская груша.

– Это недоразумение, – повторяю я.

– Недоразумение? – вспыхивает Данеш. – Какое ещё недоразумение, Ерке? Сегодня полиция, а завтра что? Притащишь домой наркотики или, может, убьёшь человека?!

– Ладно тебе, – подаёт голос дядя и кладёт руку на плечо Данеш. – Какие наркотики.

– Наркотики! Наркотики! – бегают по кухне мелкие и орут, собирая разбросанные по полу пули. Пока мать не видит, Амар успевает стащить с противеня кусок запечённого мяса. Затем подтягиваются и остальные, начиная в наглую жрать ранний ужин.

– Да такие, Амир! Ты знаешь, на что способен твой брат! А эта, – Данеш тычет пальцем в мою сторону. – Его порождение. Вот увидишь, когда она вырастет, то станет такой же наглой и беспринципной тварью, как и твой покойный…

– Заткнись, – срывается с губ прежде, чем я успеваю подумать.

– Что ты сказала? – Данеш поворачивается в мою сторону и впивается в меня металлическим взглядом.

– Я сказала «заткнись».

По всему моему телу проносится табун марашек. Они доходят до загривка и расползаются ошейником под воротником. Я чувствую, как меня переполняет обида и гнев. Эта стерва не имеет права говорить так о моём отце. Если бы он был жив, то обязательно ей ответил. Но его больше нет. И больше нет никого, кто встал бы на его сторону. Так что это только моя проблема, моя ответственность, моя задача – беречь светлую память о нём. Да, он умер, но он не один. Пока я жива – он не один. И когда умру – он всё ещё будет не один.

– Правда глаза колет? – злобно шипит Данеш. – Твой отец был маргиналом, и ты это знаешь. За всю жизнь он не сделал ничего хорошего, и мы все это знаем. Никто в семье его не любил, Ерке. И если тебе тяжело смириться с этими вещами, то тебе нечего делать в этом доме.

– Дорогая…

– Нет, Амир! Она нагрубила мне. Мне! Твоей жене. Она не будет здесь жить. Делай, что хочешь, но эта невоспитанная дрянь больше ни дня здесь не задержится. Я всё сказала!

Итак, мы возвращаемся к моему отчуждению от общества. Проблема в том, что с самого раннего детства вокруг меня никакого общества толком и не существовало. Был лишь отец, и лишь отец любил и принимал меня. Все остальные становились нашими врагами, и неважно, были они хорошими людьми или нет. Мой отец никому не доверял. Это недоверие передалось мне по наследству. И это всё моё наследство, не считая ножа.

– Ерке, стой Ерке, – окликает дядя, когда я разворачиваюсь и молча двигаю в сторону прихожей.

– Пусть проваливает! – заглушает его яростный голос Данеш.

Эта ситуация вызывает у меня депрессию. Вся злость обращается вовнутрь. Внутри меня растёт пустота. Я знаю, что Данеш, эта чёртова ведьма, абсолютно неправа. Она сказала, что мой отец не сделал ничего хорошего за всю свою жизнь. Но что насчёт меня?

С этими мыслями я быстро обуваюсь, хватаю рюкзак и покидаю квартиру. Никто не выходит, чтобы меня остановить. Хотя глубоко внутри я, возможно, этого… или нет.

***

У меня хорошая память на места, но ужасная память на лица. Так что с запоминанием дороги, ведущей на заброшку, проблем не возникает. Если бы в участке меня попросили назвать адрес, я бы его не назвала, но если бы меня попросили показать это место, и я бы этого захотела, то легко привела полицейских сюда.

Это недостроенное здание, укрытое в тихом лесу неподалёку от трассы, выглядит куда уютнее дядиной квартиры. На втором этаже я вижу слабый свет фонаря. Кажется, там кто-то есть. Но я не хочу сталкиваться ни с Ерке, ни с Китом, ни с Кириллом. А если это кто-то, помимо них, то тем более.

Но мне больше некуда пойти. Раньше я сбегала в квартиру, где мы жили с отцом, но теперь в этой квартире живут наши дальние родственники. Они делят квартиру с ещё более дальними родственниками. Каждый оттяпал свою долю. Мне досталась одна шестая, но это ни на что не влияет. Да и замки они сменили, внутрь не попасть, если, конечно, я не решусь их умолять. Хотя, скорее всего, те даже слушать не станут и сразу позвонят дяде.

Я покачиваюсь с пятки на носок, стоя под склонившимися пушистыми ветками дерева. Мне немного неловко. Внутри меня никто не ждёт, а я просто ненавижу навязываться. Но иного выбора у меня нет. Разве что спать на вокзале. Хотя я ужасно боюсь этой перспективы.

И вот я здесь, в бездомной преисподней: мне так плохо, что я вряд ли смогу уснуть, и я так устала, что не могу не спать. Сумеречное состояние, с которым тяжело бороться. Но пока я иду по коридору, освящённому несколькими тусклыми лампами.

Кирилл говорил, что в доме есть свет. Теперь я вижу это воочию, и теперь в заброшке не так страшно. Хотя тут всё ещё недостаточно светло.

Я прохожу ещё немного, прежде чем приближаюсь к пустой комнате со спальниками. Очень хочется завалиться на один из них и уснуть, но я не могу спать, пока не буду уверенна, что в здании нет тех, кто могут, в случае чего, причинить мне вред. Поэтому я двигаюсь дальше, заглядывая в каждую комнату. И прежде чем я подхожу к комнате, которая, по идее, принадлежит Ириске, в конце коридора вспыхивает яркий тёплый свет переносного фонаря. Я вижу фигуру человека, спустившегося со второго этажа ко мне, но пока не вижу того, кто движется в мою сторону.

Рефлекторно я тяну руку в задний карман джинсов и достаю раскладной нож.

– Кто это? – спрашиваю я, чуть повышая голос, и тут же выставляю перед собой руку. Шаги, до сих пор разносящиеся по коридору, затихают. Я жму на кнопку, и лезвие со свистом выскакивает из рукоятки, смотря чётко вперёд.

– Ты пришла в наш дом и угрожаешь ножом, – сперва я только слышу его голос. Затем свет становится не такой яркий и перестаёт бить в глаза. Я наконец-то могу видеть того, кто стоит напротив. И этим кем-то оказывается Кирилл. Он смотрит на меня напряжённым, остекленевшим взглядом, а в его голосе нотки обвинения переплетаются с сарказмом. – Как думаешь, я уже могу вызвать полицию? – Этот говнюк – «само обаяние».

Не сразу, но я всё-таки опускаю руку. У меня нет сил на словесный бой. Но я никогда не оставляю последнее слово противнику – это моя фишка, а не отцовская.

– Вызывай, – вздыхаю я. – Полиция сегодня как раз интересовалась у меня, где можно вас встретить.

– И что ты ответила?

– Правду.

Его лицо выражает заботу, под которой кроется ласковое и снисходительное презрение. Когда мы только встретились, эта его маска казалась настоящим лицом, но сейчас я вижу, что это лишь часть образа. Кирилл пытается казаться тем, кем не является. На его лице улыбка, но он не рад меня видеть.

– Я не знаю, где вы зависаете. Не знаю ни ваших имён, ни возраста, ни адресов. Мы чужие люди, которые виделись всего-то раз в жизни.

– Тем не менее, ты снова здесь, – подмечает Кирилл, окидывая меня небрежным взглядом. – Зачем?

Я не в силах ответить. «Да просто так». «Мне нужна помощь». «Лишь на одну ночь». Не говорю ничего, опуская взгляд на сверкающее в тусклом освещении лезвие. Ему больше десяти лет, и оно всё ещё очень острое. Я не знаю, с какой целью отец везде таскал нож, но с тех пор, как он умер, я продолжаю нести этот крест и всюду брать его с собой.

– Ты очень тихо ходишь, – вдруг сообщает мне Кирилл и начинает медленно приближаться. – Это необычно, но мне это знакомо.

– Почему?

– Мой опекун был вспыльчивым и непредсказуемым человеком, – объясняет Кирилл и останавливается всего в нескольких шагах от меня. – Поэтому мне приходилось быть тихим, послушным и непримечательным ребёнком. – Вот и всё, больше он ничего не говорит, застыв с опущенным фонарём. Я тихонько складываю нож. – Если тебе нужно укрытие – наш дом к твоим услугам. Можешь занять любой из углов, – говорит Кирилл и идёт дальше. Я успеваю немного отойти в сторону, чтобы пропустить его. – Здесь только я. Через пару часов вернётся Кит. Мы не впускаем сюда посторонних, по возможности.

– Мне очень хочется спать, – я произношу это до жалкого тихо.

– Ты можешь поспать, – отвечает Кирилл, направив фонарь в одну из комнат.

Я смущённо бреду за ним и заглядываю туда, куда падает свет. Это их спальня. Та самая, где ещё совсем недавно спала Стилаш. Я вижу спальник, в который она тогда занырнула, чуть съехавший с матраса.

– Рассказать тебе сказку на ночь? – спрашивает Кирилл, и я пытаюсь найти в его интонации какой-то подкол, но там ничего нет. Там вообще ничего нет.

– Обойдусь, – отвечаю я и захожу внутрь. Сбросив рюкзак, я осторожно приземляюсь на матрас. В нём упругости – ноль, но всё лучше, чем дремать на лавочке. – Ты так и будешь там стоять? – я кидаю взгляд на парня, застывшего в дверях.

– А что, нельзя?

– Нельзя.

– Но это мой дом.

Я стискиваю зубы и проглатываю недовольство, что распускается во мне цветком белладонны. Сил бороться больше не остаётся, а потому я снимаю обувь и залезаю в спальник.

Тепло мгновенно обволакивает меня. Я притягиваю к себе рюкзак и использую его в качестве подушки. Боковым зрением замечаю свет, который косыми лучами ложится на стену, к которой я отворачиваюсь.

А прямо на этой стене тянутся длинные глубокие полоски, которые кто-то нацарапал гвоздём, валяющимся неподалёку.

Зря я, наверное, ушла. Но я не чувствую угрызений совести за то, что нагрубила Данеш, а только злобу и презрение.

Единственного человека, который мог бы за меня заступиться, больше нет со мной.

В этом ужасном мире, где каждый готов накинуться на тебя и растерзать, если хоть немного дашь слабину, я совсем одна. Мне придётся адаптироваться. Мне придётся принять это. Но как же не хочется. Как же не хочется…

На смену боли приходит страшный, глубокий, смурной депрессняк. Я ещё никогда не испытывала такого чувства полной, абсолютной безысходности, и панического страха. Этот страх парализовывает меня до такой степени, что я лежу неподвижно, смотрю на царапины на стене и не могу выпустить нож, боясь, что произойдёт что-то ужасное. Мне невыносимо хочется писать, но я боюсь подняться в туалет.

«Мяу», – разносится по комнате. – «Мяу», – настигает меня, и я наконец-то вижу пыльную морду, которая шлёпает по бетонному полу и загораживает собой стену перед моим носом. Мои плечи сами собой расслабляются. Я разжимаю одну ладонь и протягиваю руку, касаясь головы котёнка, который тут же начинает пористо урчать. Этот звук разносится по всей комнате.

В этот момент я чувствую, что больше не могу сдерживаться. Глаза мгновенно наполняются слезами, и нос закладывает. Я всхлипываю и передёргиваю плечами, притягивая к себе котёнка и прижимая его к груди. Он, продолжая мурчать, начинает топтаться по мне. А я давлюсь всхлипами.

Ещё через пару секунд я замечаю, как свет фонаря пропадает, и только после этого позволяю себе по-настоящему захлебнуться в горе.

Стилаш. Глава десятая

Терпеть не могу котов, почти так же, как собак.

В детстве я любила и тех, и других. Пока из-за одного кота меня не цапнула тупая псина. Я не очень люблю вспоминать тот день. Дед моей подруги сильно ругался, да и бабка тоже. Они наказали собаку. Это была их собака. А я была мелкая и тупая. Хотела немного подразнить пса куском мяса, прежде чем покормить. Припёрлась туда с котёнком. Вот и вышло то, что вышло. На кисти до сих пор видны небольшие шрамы – следы от зубов. Я редко об этом вспоминаю. Только по праздникам там, или типа того. Но сегодня день скорее траурный.

Как только я возвращаюсь в наше «убежище», на пороге меня встречает Ириска. До сих пор не пойму, чем им всем не угодило «Черкаш», это прозвище ей очень идёт. Я шикаю на котёнка и прохожу мимо, громко шаркая ногами. Несмотря на моё поведение, животное всё равно увязывается следом. Думаю, хрен бы с ним, и иду дальше, пока не дохожу до спальни. Мне позарез нужно всхрапнуть хотя бы пару часиков, раз уж у Феди не вышло. У Феди… ага, у этого придурка-инвалида. Меня так бесят мысли о нём прямо сейчас, что я не сразу замечаю человека в своём спальнике. По ночам сюда сползаются всякие синяки, торчки, извращенцы, шизоиды. Именно поэтому у нас обязательно есть тот, кто караулит помещение и, судя по звукам сверху, один из наших как раз не спит. Но какого фига тогда чья-то туша забыла в моём спальник? Я чувствую лёгкое недоумение, типа как это так? Кому вообще пришло в голову, что спать в моём спальнике – хорошая идея? Я ж и по роже съездить могу. Я сурово смотрю на чувачка, занявшего мою постель. Осознание приходит внезапно, когда я начинаю обходить спальник. Боже мой! Сама Ерке в моей постели. От этой мысли мне захотелось злорадно хихикать. Чё эта пай-девочка делает в логове таких зверей, как мы? Но растолкать её и расспросить я не успеваю. Тонкий свист за спиной вынуждает оглянуться.

В дверном проходе я застаю Кирю, который двумя пальцами подманивает меня к себе.

Я ещё немного стою у спальника, любуясь спящей рожей. У Ерке, наверное, есть какая-то крутая причина, чтобы быть здесь. И я очень хочу узнать эту причину.

Двинув за Кириллом, я немного отхожу и в итоге сворачиваю на кухню. Там всё ещё позорно пустой стол, как будто здесь вообще никто не живёт. Но парням обосраться как повезло со мной. Не зря ж я тащила этот огромный рюкзак, полный закусок.

Расстегнув и перевернув его, я вываливаю на стол обещанную провизию. Киря тут же подходит и утаскивает пачку лейс.

– Давно она там? – спрашиваю я.

– Пришла часа два назад, – отвечает Киря, с удовольствием поглощая чипсы. – Кажется, ей больше некуда пойти.

– Ну, ещё бы, – хмыкаю я. – Поверь, это место – крайняя мера.

– Ты так думаешь?

– Я отлично разбираюсь в людях, Киря. Эта крошка – избалованная стерва, для которой мы – гусеница, таракан и паук – просто назойливые насекомые.

– Дай угадаю, ты – паук? – усмехается Кирилл, но бегло, без улыбки. Я бы тоже поржала, не будь так поздно, и не будь это так утомительно, или если б он реально пошутил там, я не знаю, блин.

– Нет, – вздыхаю, – я гусеница, – и поднимаю взгляд, заглядывая Кире в глаза. – Ты паук.

– Это ещё почему?

– Потому что, – я сую руку в рюкзак и достаю упаковку гондонов, которую, честно признаюсь, не купила, а стащила ещё недели три назад. Всё хотела продать кому-нибудь, но как-то не задалось. Я знаю многих пацанов в этом городе, и многих баб, которым эти гондоны бы пригодились, но мне попросту некогда на них всех охотиться, чтобы сбагрить наживу. Тем более я предпочитаю доверять этот процесс Феде, но доверить Феде продажу гондонов… я не готова.

В общем, высыпав презики, я делю гондоны на три кучки. Себе забираю пять штук, Кириллу с Китом оставляю по три упаковки на рыло. – С Федей сегодня виделась, кстати, – приходится чисто «к слову».

– Как он? – спрашивает Киря, беря в руки свою резиновую долю. Я гляжу, как Кирилл разглядывает глянцевые упаковки с беспечным видом.

Никогда раньше не видела, чтоб этот придурок общался с девушками. Тем не менее, когда у нас появлялись презики, Кирилл всегда брал себе пару штук. А когда презики заканчивались, Кирилл говорил, что у него их нет. Это настоящая загадка дыры: куда деваются презики, если у него нет подружки?

– Жив, – отвечаю я чуть погодя. – Гад.

– Прям гад? – хмыкает Киря.

– Ага. Прям гад, – повторяю я и пихаю руку в передний карман. – Вот, – достаю и бросаю на стол пару упаковок жидкого кошачьего корма, а также пакетик каких-то сухариков для котят. – Покормишь.

– А говоришь, что животных не любишь, – спокойно хмыкает Кирилл.

– Не люблю, – отвечаю я и накидываю пустой рюкзак на спину.

– А если бы любила, то притащила б ещё кошачью мяту в шариках?

– А если б любила, то пришла бы не с чем— после этих слов я двигаю на выход. Спать хочется жутко. И раз уж мой спальник оккупирован, придётся занять Федин. Ему он всё равно пока не нужен. Этот придурок давно не появлялся здесь. Кануло время наших бесконечных ночных тусовок. Немного тоскливо, но я и это переживу.

***

Приятно видеть знакомые лица. Здесь все, вся толпа: Кирилл, Кит, Ерке и Ириска. Помещение ломится от тел. Я принимаю вертикальное положение, как воскресшая бабка на металлическом столе патологоанатома, и чувствую себя примерно также.

Ну и дерьмо этот спальник, сразу чувствуется Федин подчерк. Наш колясочник любит экономить на своём комфорте.

Кит и Ерке спорят о смысле слова «нелицеприятный». Кто вообще придумал такое дурацкое и длинное слово? Достаточно простого «урод». Но я вижу, что Кит просто прикалывается, а от Ерке исходит некий выхлоп бешенства. Кирилл, как обычно, держится обособленно, но выглядит так, будто в любой момент готов отстоять мнение Кита. Хотя что-то мне подсказывает, что если бы Кит считал иначе, Кирилл легко бы поддержал и его тоже.

– Какая разница, какое у чувака или чувихи лицо, если в душе все они говнюки, – я пытаюсь проснуться и отчаянно протираю лицо. – «Нелицеприятный», блин, звучит тупо, и смысл тупой, если верить твоим словам, Ерке. Лучше уж тогда «правдоруб».

– Гляньте, кто очухался, – присвистывает Кит. Я замечаю, как в руке Кирилла появляется алюминиевая баночка, и молюсь, чтоб она оказалась холодной. Киря, взвесив пивко в руке, перебрасывает его Киту. Я зачёсываю патлы назад и кивком башки прошу об одолжении. Тогда Кит отправляет в мою сторону пиво. Холодное и мокрое, кайф, как нежелательный секс. Дёрнув за металлический язычок, я сразу же присасываюсь к банке. Ловлю взгляд Ерке и подмигиваю ей. – Как спалось на новом месте, бейб?

– Нормасик, – резко выдохнув и вдохнув, провожу запястьем по своим губам. На коже остаются следы пены, которые тут же рассасываются из-за температуры. – Печально, конечно, что мою лакшери-койку приватизировали.

– Мне жаль… – бормочет Ерке. Я только хмыкаю. Стоит дать ей шанс – шанс раскаяться. Хотя она его и не заслуживает.

– Жалость – бестолковое чувство. Как пели «Секс Пистолз» – «невиноватых нет», просто кто-то что-то делает, чтобы искупить вину, а кто-то ничего не делает и называет это «жалостью», жалея лишь на словах.

Ерке решает не обращать внимания на мою остроту. Она имеет право не реагировать на негативное поведение окружающих. Я часто пропускаю через себя шлаки и дерьмо, которым обмазывается общество. Мне нравится чувствовать на себе разрушительное воздействие внешнего мира, а потом собираться по кусочкам и смаковать последствия. В такие моменты я становлюсь поистине безумна. Иногда даже не контролирую свои слова и действия. Но мне нравится принимать удары лицом, а не спиной.

– Если тебе реально жаль, чё насчёт немного поснимать? – выкарабкавшись из спальника, я встаю на ноги и решаю причесаться. Глядя в осколок на стене – бывшее зеркало – я кое-как укладываю волосы и избавляюсь от остатков сна. Хорошо бы умыться, но этим мы займёмся на улице. Для бодрости я делаю ещё несколько глотков пива.

– Ты ей должна, – добавляет Кит.

Когда я оглядываюсь, то замечаю Ерке уже с пивом в руках. Нормально так они её обработали. Всё прямо как доктор прописал.

После паузы, во время которой я пожираю глазами бесстрастное лицо Ерке, она вдруг начинает сдавленно ржать. И только сейчас я осознаю, что это не первая бутылка, которую в неё вливают парни этим ранним утром.

Рыбка в сетке, думаю я и решаю всё-таки собрать волосы.

***

Подружиться с этой дурой несложно. Больше никто не хочет с ней общаться – ясно как белый день: я стану её другом просто за неимением иных перспектив.

После двух банок пива она готова на всё – она намекает, но не говорит открыто. И вообще её чё-то слишком быстро развезло с пары горячительных, но мне по-барабану, будь она хоть трижды алкоголичкой. Главное подоить её немножко, может, каких хороших вещей из её дома свистнуть и свалить. Пару месяцев не появимся в заброшке – найдём альтернативу, ничего страшного. Главное извлечь побольше выгоды из этой девицы, прежде чем её бортануть.

– Слушай, – начинаю я, пытаясь балансировать на метровом бордюре. – А твои предки хорошо зарабатывают?

– Наверное, – икает Ерке. – Без понятия.

– Это как так?

Здание по соседству не назвать мрачным. Бежевые блоки облицованы жёлтой кирпичной кладкой, но лавочек в этом спальном районе всё же не предвиделось, и мусорных баков тоже. Так что как только заканчивается моя банка пива, я отправляю жестянку в ближайшие кусты. Удивительно, но Ерке никак не комментирует это моё хулиганство. Хотя, казалось бы… от неё можно ждать чего-то подобного.

– Моя тётя домохозяйка, а дядя – препод по истории. И даже если преподы по истории зарабатывают больше, чем мужики на заправках, то стоит учитывать их трёх отпрысков, вечно голодных и вечно недовольных.

Вскоре наступает момент, когда уже не хочется искренне «быть не с чем». Одно время мне даже казалось, что я хочу не столько использовать Ерке, сколько окунуть её в грязь и дерьмо, из которого не вылезаю сама.

– А твои родители?

– У меня их нет.

Чего же я в действительности хочу?

– Ни мамы, ни папы?

Наверное, всё‑таки «окунуть», а не использовать.

– Никого нет.

С самого начала мне очень хотелось видеть огромные физические страдания Ерке. Но прямо сейчас, когда я поворачиваю голову и заглядываю в её лицо, встречаюсь с её помутневшим взглядом, считываю её немой намёк типа не надо продолжать этот допрос… мне больше не хочется притворяться, что она мне нравится.

– Повезло тебе, – из меня вырывается какой-то нелепый хрип. – Вот бы мой папаша тоже умер.

– Глупости не говори, – цокает Ерке. – Родители одни. Их надо ценить, даже если они не самые лучшие.

– Думаешь? – едко усмехаюсь я.

– Конечно.

– Даже если они худшие?

– Ну, если они худшие, можешь их не ценить. Но хотя бы смерти им не желай.

Я чуть было не рассмеялась в её измождённое лицо.

– Ты забавная, – нет, правда, её пьяные рассуждения меня искренне забавляют. Я двигаю дальше, и Ерке плетётся за мной. – А если родаки бьют своего отпрыска? Чё, таким тоже нельзя желать смерти?