Разбойники

Герман. И она совершится. Да здравствует новый граф Франциск фон-Моор!

Франц (треплет его по щеке). Хитрец! Видишь ли, таким образом, мы достигнем всех целей разом и скоро. Амалия его позабудет, а старик припишет смерть сына себе и – захворает. Полуразрушенному зданию не нужно землетрясения, чтоб развалиться, Он не переживет этой вести – и тогда я его единственный наследник. Амалия же, оставшись без защиты, сделается игрушкою моей воли. Остальное легко можешь себе представить. Одним словом, все совершится по нашему желанию, если только ты не откажешься от своего слова.

Герман. Что вы? (Скорее пуля полетит назад и завертится в сердце самого стрелка. Положитесь на меня. Увидите сами… Прощайте!

Франц (кричит ему вслед). Жатва твоя, любезный Герман! (Один). Когда вол свезет весь хлеб на гумно, ему дают одно сено. Скотницу тебе, а не Амалию! (Уходит).

Вторая сцена

Спальня старика Моора.

Старик Моор спит в креслах.

Амалия.

Амалия (проходя тихо на цыпочках). Он дремлет! (Останавливается перед ним). Как он прекрасен, величествен! – такими пишут святых. Нет, я не могу на тебя сердиться! Бедный старик, я не могу сердиться на тебя! Спи спокойно, радостно пробуждайся – пусть я одна буду страдать и плакать.

Ст. Моор (во сне). Сын мой! сын мой! сын мой!

Амалия (берет его за руку). Чу! чу! ему снится Карл.

Ст. Моор. Ты здесь? ты точно здесь? Ах, как ты похудел! Не смотри на меня так грустно: мне и без того горько!

Амалия (будит его). Проснитесь! Это только сон! Успокойтесь!

Ст. Моор (в просонках). Он не был здесь? Так я не жал ему руки? Жестокий Франц! ты и во сне хочешь отнять его у меня!

Амалия. Так вот оно что!

Ст. Моор (проснувшись). Где он? где я? Ты здесь, Амалия?

Амалия. Здоровы ли вы? Ваш сон был так сладок.

Ст. Моор. Мне снился сын. Зачем ты меня разбудила? Может быть, он простил бы меня.

Амалия. Ангелы не помнят зла! – он вас прощает. (Берет ею руку с чувством). Отец моего Карла, я прощаю тебя.

Ст. Моор. Нет, Амалия! эта смертная бледность на лице твоем обвиняет меня. Бедная! я лишил тебя всех радостей молодости! О, не проклинай меня!

Амалия (целуя его руку, с нежностью). Вас?

Ст. Моор. Знаешь ли ты этот портрет, Амалия?

Амалия. Карл!

Ст. Моор. Таким он был, когда ему минуло пятнадцать лет. Теперь он изменился. Огонь жжет мое сердце!.. Эта кротость стала негодованием, эта улыбка – отчаянием: не правда ли, Амалия? Ты писала с него этот портрет в день его рождения, в жасминной беседке. Ваша любовь так радовала меня.

Амалия (продолжая пристально смотреть на портрет). Нет! нет! это не он! Это не Карл! – здесь, здесь (указывая на сердце и на голову) совсем иначе, совсем другой… Бледным ли краскам выразить небесный огонь его пламенных глаз! Это такой земной портрет. Я исказила его черты.

Ст. Моор. Этот нежный, оживляющий взгляд… Будь он у моей постели, я бы жил в самой смерти – никогда бы не умер!

Амалия. Никогда, никогда бы не умерли! Это был бы скачек от одной мысли к другой – лучшей. Этот взор светил бы вам за гробом; этот взор вознес бы вас к звездам.

Ст. Моор. Тяжело, грустно! я умираю – и моего сына Карла нет здесь; меня положат в могилу – и он не поплачет на моей могиле. Как сладко быть убаюкану в сон смерти молитвою сына – это колыбельная песня.

Амалия (мечтая). Да, сладко, небесно сладко быть убаюканной в сон смерти пением любимого человека. Кто знает, может быть грезы и в могиле не оставляют нас! Вечный, бесконечный сон о Карле, пока не грянет труба воскресения (восторженно) – и тогда навек в его объятия!

(Молчание. Она садится к клавесину и играет).

Милый Гектор! не спеши в сраженье,Где Ахиллов меч без сожаленьяТень Патрокла жертвами дарит!Кто ж малютку твоего наставятЧтить Богов, копье и лук направить.Если дикий Ксанф тебя умчит?

Ст. Моор. Что за чудная песня, Амалия! Ты должна петь мне ее перед моей смертью.

Амалия. Это прощание Андромахи с Гектором. Мы с Карлом часто певали ее под звуки лютни.

Милый друг, копье и щит скорее!Там в кровавой сече веселее…Эта длань отечество спасет.Власть богов да будет над тобою!Я погибну, но избавлю Трою.Но с тобой Элизиум цветет.

Даниэль входит.

Данэль. Вас спрашивает какой-то! человек. Прикажете впустить его? Говорит, что пришел с важными вестями.

Ст. Моор. Мне в целом свете только одно важно… ты знаешь, Амалия? Если это несчастный, требующий моей помощи – он не уйдет от меня со вздохом. Амалия. Если это нищий, то пусти его поскорее. (Даниэль уходит).

Ст. Моор. Амалия! Амалия! пожалей меня!

Амалия (поет).

Смолкнет звук брони твоей, о, боги!Меч твой праздно пролежит в чертоге,И Приамов вымрет славный род.Ты сойдешь в места, где день не блещет,Где Коцит волною сонной плещет:В Лете злой любовь твоя умрет.Все мечты, желанья, помышленьяПотоплю я в ной без сожаленья,Только не свою любовь;Чу! дикарь опять уж под стенами!Дай мне меч, простимся со слезами:В Лете не умрет моя любовь!

Франц. Герман, переодетый. Даниэль.

Франц. Вот этот человек. Он говорит, что принес вам страшные вести. В состоянии ли вы их выслушать?

Ст. Моор. Для меня дорога одна весть. Подойди ближе, мой друг, и не щади меня. Подайте ему стакан вина.

Герман (изменив голос). Граф! не сердитесь на бедняка, если он, против воли, растерзает ваше сердце. Я чужеземец, но знаю очень хорошо, что вы отец Карла фон-Моора.

Ст. Моор. Почему ты знаешь это?

Герман. Я знал вашего сына.

Амалия (встревоженная). Он жив? жив? Ты знаешь его? Где он? где? (Хочет убежать из комнаты).

Ст. Моор. Ты знаешь моего сына?

Герман. Он учился в Лейпцигском университете, но вдруг куда-то исчез. Где он был и что делал – я не знаю. По его словам, он, с непокрытой головой и босиком, обошел всю Германию, вдоль и поперек, вымаливая подаянье у дверей и окон. Пять месяцев спустя, вспыхнула война между Пруссией и Австрией, и так как ему не на что было надеяться, то он и последовал за громом победоносных барабанов Фридриха в Богемию. «Позвольте мне», сказал он великому Шверину, «умереть смертью героя: у меня нет более отца.

Ст. Моор. Не смотри на меня, Амалия!

Герман. Ему поручили знамя – и он помчался за победоносным полетом прусаков. Мы были с ним случайно в одной и той же походной палатке. Много говорил он о своем престарелом отце, о лучших былых временах, о несбывшихся надеждах – и слезы выступили на глазах его.

Ст. Моор. О, замолчи!

Герман. Восемь дней спустя, началось жаркое прагское дело. Смею вас уверить, что сын ваш вел себя, как храбрый воин. Он делал чудеса в глазах всей армии. Пять полков сменилось около него – он стоял. Каленые ядра сыпались градом справа и слева – сын ваш стоял. Пуля раздробила ему правую руку, он взял знамя в левую и стоял.

Амалия (в восторге). Гектор, Гектор! Слышите ли? – он стоял.

Герман. Вечером, по окончании сражения, я отыскал его; он лежал, пораженный пулями. Левой рукою старался он унять текущую кровь; правую он зарыл в землю. „Брат!“ сказал он мне, „я слышал, будто наш генерал убит?“ – „Убит“, отвечал я: „а ты?“ – „Кто чувствует себя храбрым солдатом“, вскричал он, отняв руку от раны, „тот следуй за своим генералом, как я.“ И вслед затем его великая душа отлетела за героем.

Франц (грозно Герману). Да прилипнет твой проклятый язык к гортани! Разве ты за тем пришел сюда, чтобы уморить нашего отца? Батюшка! Амалия! батюшка!

Герман. Вот последняя воля моего покойного товарища: „Возьми эту саблю“, прохрипел он мне, „и отдай ее моему старику-отцу. Кровь его сына запеклась на ней; он отмщен – пусть его радуется. Скажи ему, что его проклятие заставило меня искать смерти, и что я умер в отчаянии!“ Последний вздох его был – Амалия.

Амалия (будто вдруг пробуждается от мертвого сна). Его последний вздох – Амалия!

Ст. Моор (с воплем рвет на себе волосы). Мое проклятие убило его! ввергло в отчаяние!

Франц (бегает взад и вперед по комнате). О! что вы сделали, батюшка? Мой Карл! мой брат.

Герман. Вот сабля и портрет, который он снял с груди своей. (Амалии). Он походит на вас, как две капли воды. „Это моему брату Францу!“ прошептал он. Что хотел он сказать этим – не знаю.

Франц (с удивлением). Мне – портрет Амалии? Мне… Карл… Амалия? – мне?

Амалия (в гневе подбегает к Герману). низкий подкупленный обманщик! (Пристально на нею смотрит).

Герман. Вы ошибаетесь, сударыня. Взгляните сами – не ваш ли это портрет? Вы же ему, может быть, и дали его.

Франц. Клянусь Богом, Амалия, это твой портрет!

Амалия (отдавая портрет). Мой, мой! О, Боже!

Ст. Моор (вскрикивает, раздирая себе лицо). Горе, горе мне! мое проклятие убило, ввергло его в отчаяние!

Франц. И он вспомнил обо мне в последний, тяжелый час кончины! Обо мне, ангельская душа! Когда уже веяло над ним черное знамя смерти, он вспомнил обо мне!

Ст. Моор (тихо бормоча). Мое проклятие убило его, ввергло в отчаяние!

Герман. Я не в силах более смотреть на ваше страдание! Прощайте, благородный граф! (Тихо Францу). К чему вы все это затеяли? (Хочет уйти).

Амалия (бежит за ним). Стой, стой! Его последнее слово?

Герман. Его последний вздох был – Амалия. (Уходит).

Амалия. Его последний вздох был – Амалия! Нет, ты не обманщик! Так это правда, правда! Он умер! умер! (Шатается и падает). Умер! Карл умер!

Франц. Что вижу я? Что это за надпись на сабле? кровью написано – о Амалия!

Амалия. Его рукой?

Франц. На яву ли я это вижу, или это сон? Посмотри, видишь кровавые буквы: „Франц, не оставляй моей Амалии!“ Посмотри! посмотри! а на другой стороне: „Амалия, твою клятву разрывает всесильная смерть!“ Видишь ли теперь, видишь ли? он писал это окостеневшею рукою, писал теплою кровью своего сердца, писал на страшном рубеже вечности. Его душа, готовая отлететь, остановилась, чтоб соединить Франца с Амалией.

Амалия. Отец небесный! Так это его рука! Он никогда не любил меня. (Поспешно уходит).

Франц (топая ногами). Все мое искусство бессильно перед этой упрямой головою.

Ст. Моор. Горе, горе мне! Не оставляй меня, Амалия! Франц, Франц, отдай мне моего сына!

Франц. А кто его проклял? кто довел его до смерти и отчаяния? О, это был ангел! чистая небесная душа! Проклятие на палачей его! Проклятие, проклятие на вашу голову!

Ст. Моор (ударяя себя кулаком в грудь и голову). Он был ангел! чистая, небесная душа! Проклятие, проклятие, гибель и проклятие на мою голову! Я, отец – убийца своего великого сына! Он любил меня до последней минуты; чтоб отмстить мне, пошел он на бой и на смерть! Чудовище! чудовище! (В бешенстве рвет на себе волосы).

Франц. Его уж нет: ваше оханье не поможет! (Злобно улыбаясь). Легче убить, чем воскресить. Ваши слезы не вызовут его из могилы.

Ст. Моор. Никогда, никогда, никогда не вызовут из могилы! Умер, погиб навеки! Но ты вырвал проклятие из моего сердца… ты… ты… Отдай мне моего сына!

Франц. Не раздражайте моего гнева. Я оставляю вас – смерти.

Ст. Моор. Чудовище! чудовище! отдай мне моего сына! (Вскакивает с кресла и хочет схватит Франца за горло, но тот с силою отталкивает его на прежнее место).

Франц. Старые кости!.. и вы смеете!.. умирайте! казнитесь!

Старик Моор. Тысячи проклятий да разразятся над тобою! ты из моих объятий украл моего сына! (В отчаянии мечется в креслах). Горе, горе мне! Отчаиваться и не умирать!.. Они бегут, оставляют меня умирающего… ангел-хранитель покинул меня! святые отступились от седовласого убийцы! Горе горе мне! Некому поддержать мою голову, разрешить томящуюся душу! Нет у меня ни сыновей, ни дочери, ни друга! никого – один оставлен… Горе, горе мне! Отчаиваться и не умирать!..

Амалия входит с заплаканными глазами.

Ст. Моор. Амалия, посланница неба! Ты пришла освободить мою душу?

Амалия (ласково). Вы потеряли редкого сына.

Ст. Моор. Убил, хотела ты сказать. Заклейменный этим знамением, предстану я перед престол Всевышнего.

Амалия. Утешься, злосчастный старик! Небесный Отец призвал его к Себе. Мы были бы слишком счастливы на этом свете… Там, там, над светилами, мы свидимся снова.

Ст. Моор. Свидимся, свидимся! Нет душа у меня разорвется, когда я, блаженный, увижу его в среде блаженных. Среди неба на меня повеют ужасы ада. В созерцании бесконечного меня растерзает воспоминание: я убил своего сына!

Амалия. О, он одною улыбкой изгладит из вашего сердца горькие воспоминания! Будьте веселы, милый батюшка: мне так весело. Разве он не пропел невидимым силам на арфе серафимов имя Амалии, и невидимые силы не пролепетали его тихо за ним? Его последний вздох был – Амалия! Не будет ли и первый крик восторга также – Амалия?

Ст. Моор. Небесное утешение изливается из уст твоих. Он улыбнется мне, говоришь ты? простит мне? Будь при мне, возлюбленная моего Карла, и в час моей смерти.

Амалия. Смерть для нас есть только полет в его объятия. Блого вам – я вам завидую. Зачем это тело не дряхло? эти волосы не седы? Горе юношеским силам! блого тебе, немощная старость; ты ближе к нему, ближе к моему Карлу!

Франц входит.

Ст. Моор. Подойди ко мне, сын мой! Прости мне за минутную жестокость! Тебе я все прощаю. Хочу умереть с миром.

Франц. Ну, наплакались ли вы о вашем сыне? Как видно, у вас только один.

Ст. Моор. У Иакова было двенадцать сыновей; но о своем Иосифе он проливал кровавые слезы.

Франц. Гм!

Ст. Моор. Возьми-ка Библию, Амалия, и прочти мне историю Иакова и Иосифа: она меня всегда трогала, хотя тогда я еще и не был Иаковом.

Амалия. Которую ж из них прочесть вам? (Берет Библию и перелистывает ее).

Ст. Mоор. Прочти мне о горести оставленного, когда он не нашел Иосифа между своими детьми, и тщетно ждал его в среде своих одиннадцати; и о его жалобных криках, когда он услышал, что его возлюбленный Иосиф отнят у него навеки.

Амалия (читает). „Вземше же ризу Иосифову, заклаша козлища от коз и помазаша ризу кровию. И послаша ризу пеструю и принесоша к отцу своему, и рекоша: сию обретохом, познай аще риза сына твоего есть, или ни. (внезапно уходит). И познаю и рече: риза сына есть: зверь лют снеде его, зверь восхити Иосифа“.

Ст. Моор (упадая на подушки). Зверь лют снеде его, зверь восхити Иосифа!

Амалия (читает далее). И растерза Иаков ризы своя, и возложи вретище на чресла своя и плакашеся сына своего дни многи. Собрашася же вси сынове его и дщери приидоша утешити его; и не хотяще утешитися глаголя: яко сниду к сыну моему, сетуя…»

Ст. Моор. Перестань, перестань! – мне дурно!

Амалия (роняет книгу и подбегает к нему). Боже мой! что с вами?

Ст. Моор. Это смерть!.. черная… стоит… перед моими… глазами. Прошу тебя… позови пастора… причаститься… Где… сын мой… Франц?

Амалия. Ушел! Боже, умилосердись!

Ст. Моор. Ушел, убежал от смертного одра?… И это все… все… от двух сыновей!.. Ты дал их… Ты и отнял… да будет имя Твое… (Падает).

Амалия (вдруг вскрикивает). Умер! Все погибло! (Убегает в отчаянии).

Франц вбегает радостно.

Умер! кричат они, умер! Теперь я полный господин. По всему замку только и слышится – умер. Но если он только спит? Конечно, это сон, после которого никогда не желают доброго утра. Сон и смерть – близнецы; стоит только употребить одно название вместо другого. Добрый, благодетельный сон! – мы назовем тебя смертью. (Закрывает отцу глаза). Кто ж теперь осмелится прийти и потребовать меня к суду? или сказать мне в лицо: ты подлец? Прочь, тягостная личина кротости и добродетели! – Теперь вы увидите нагого Франца и ужаснетесь. Мой отец подсахаривал свои требования; сделал из своих подданных один семейный круг: с ласковой улыбкой сидел у ворот и называл всех братьями и детьми. Мои брови нависнут над вами, как грозные тучи; мое властное имя пронесется над этими горами, как зловещая комета; мое чело будет для вас показателем погоды. Он гладил, ласкал вас – вы упрямились, непокорствовали… Гладить и ласкать не мое дело. Я вонжу в ваше мясо зубчатые шпоры и заставлю попробовать бича. Я доведу вас до того, что в моих владениях картофель и жидкое пиво будут подаваться в праздники, и горе тому, кто попадется мне на глаза с полными, румяными щеками. Бледность нищеты и рабский страх станут моим любимым цветом – и в эту ливрею одену я всех моих подданных. (Уходит).

Третья сцена

Богемские леса.

Шпигельберг. Рацман. Разбойники.

Рацман. Ты ли это? Тебя ли вижу? Дай же задушить себя в объятиях, дорогой дружище, Мориц! Привет тебе в богемских лесах! Эк ты поздоровел. Да еще и рекрутов привел с собой целое стадо: ай да вербовщик!

Шпигельберг. Полно, братец, полно! А каковы малые-то! Поверишь ли, видимое Божие благословение надо мною: был ведь бедным, голодным простаком, ничего не имел, кроме этого посоха, как перешел через Иордан[36], а теперь нас семьдесят восемь человек, – разоренные купцы, выгнанные чиновники и писцы – и все из швабских провинций. Это, братец, не люди, а золото. Поверишь ли – один у другого пуговицы со штанов крадет; а сами в ус не дуют с заряженными ружьями. Дела куча, и сверх того, в славе на сорок миль кругом. Веришь ли, не выходит ни одной газеты, в которой бы не было статейки о пролазе Шпигельберге. Только затем и читаю их. С ног до головы так меня описали, что я, как живой, у них на бумаге; пуговиц моих – и тех не позабыли. Впрочем, это не мешает мне водить их за нос. Намедни иду я в типографию, говорю, будто видел известного Шпигельберга, и диктую там сидевшему писаришке живой портрет одного шарлатана-доктора. Что ж ты думаешь – статейка пошла в ход, бедняка хватают, насильно допрашивают, и он, со страха и глупости, признается – черт меня побери! – признается, что он точно Шпигельберг. Гром и молния! Меня так и дергало объявить магистрату, кто я, чтоб бездельник не бесчестил только моего имени. Что ж ты думаешь? – три месяца спустя повесили таки моего доктора. Уж я, брат, набил нос табаком, когда, прогуливаясь около виселицы, увидел, как псевдо-Шпигельберг парадирует на ней во всей своей славе. А между тем, как Шпигельберг висит, Шпигельберг тихонько выпутывается из петли и приставляет премудрой юстиции ослиные уши, так что любо!

Рацман. Ты, как видно, все тот же. Шпигельберг. Как видишь, братец, и телом и душою! Слушай-ка, я расскажу тебе шутку, которую сыграл в монастыре Св. Цецилии[37]. В одно из моих странствований, в сумерки, я набрел на этот монастырь, а как в тот день я не сжег ни одного патрона – ты знаешь, diem perdidi[38] я ненавижу до смерти – то мне вздумалось ознаменовать ночь штукой, стой она хоть обоих ушей дьяволу. До поздней ночи мы – ни гу-гу. Все стихло. Огни погасли. Мы и смекнули, что монахини теперь на пуховиках. Вот я и беру моего товарища Гримма с собою; другим велю ждать у ворот, пока не услышат моего свистка; хватаю монастырского сторожа, беру у него ключи, крадусь кошкой туда, где спят монашенки, забираю их платья и бросаю весь хлам за ворота. Так проходим мы из кельи в келью, отбираем у каждой сестры по одиночке платье, не исключая и настоятельницы. Я свищу – и мои малые начинают аукать и шуметь, будто страшный суд на дворе, и с гамом, криком, гвалтом прямо в кельи к спящим сестрам. Ха, ха, ха! Когда бы ты видел всю эту суматоху! Как бедные зверечки, шныряли они в темноте за своими платьями и плакали и визжали, ничего не нашедши, между тем как мы – тут-как тут у них на шее. Когда бы ты видел, как они со страха и ужаса закутывались в простыни, или, как кошки заползали под печь! Иные же от страха превращали комнату в целое озеро – хоть плавать учись. А этот визг, этот вой… и наконец самая старая корга – настоятельница, одетая как Ева до грехопадения… Ты знаешь, дружище, что на всем земном шаре нет для меня создания противнее паука и старой бабы. Теперь представь себе, что эта черная, морщинистая тварь увивается около меня и заклинает еще девственным целомудрием… Ад и черти! Я уже расправил было локоть и собирался впихнуть жалкие остатки[39] в проходную кишку… Расправа коротка: или подавай серебро, монастырскую казну и все светлые талерчики, или… Мои молодцы меня поняли сразу. Словом, монастырь доставил мне слишком тысячу талеров чистыми деньгами и возможность сыграть с ним шутку в придачу. Что же касается моих малых, то они оставили его обитательницам такие сувенирчики, которые они протаскают целые девять месяцев.

Рацман (топнув ногою). Разрази меня гром, почему меня там не было!

Шпигельберг. Вот видишь! Говори после того, что это не жизнь! А вместе с тем и свежеешь, и сильнее становишься, и тело у тебя толстеет себе, как поповское брюхо. Не знаю, а во мне есть нечто магнетическое, что всех мошенников со всего божьего света так и притягивает, как сталь и железо.

Рацман. Нечего сказать, славный магнит! Но, черт меня побери, хотелось бы мне знать, каким это ты колдовством…

Шпигельберг. Колдовством? что тут за колдовство! голова, братец, голова, да немного практической сноровки, которую, конечно, не выешь в каше. Видишь ли, я всегда говорю: честного человека сделаешь ты из всякого пшеничного колоса, но для тонкого плута и каши мало! Тут нужно немного и национального гения, и, так-сказать, плутовского климата. Съезди-ка, советую тебе, в Граубюндень – это истинные Афины теперешних плутов.

Рацман. Брат! мне хвалили Италию.

Шпигельберг. Да, да! не будем ни от кого отнимать прав. Италия имеет тоже своих молодцов, но и Германия, если только пойдет по той же дороге и бросит совершенно Библию, что уж можно предполагать по блестящему началу, то, современем, может и из Германии выйти кое-что путное. Вообще, должен я сказать тебе, что климат мало содействует развитию талантов; гений везде находит себе почву, а все прочее, братец… сам знаешь, из простого яблока и в раю не выйдет ананаса. Но я продолжаю… На чем бишь я остановился?

Рацман. На тонких штуках.

Шпигельберг. Да, точно – на тонких штуках. Во-первых, когда приходишь в какой-нибудь город, сейчас разнюхай у надзорщиков за нищими, приставов, полицейских и дозорных, кто чаще всего к ним попадался в лапы, и потом отыскивай себе молодцов. Далее – ты гнездишься в кофейнях, распутных домах, трактирах и там щупаешь, высматриваешь, кто больше всех ругает дешевое время и пять процентов, восстает против чумы полицейских улучшений, больше всех лает на правительство или нападает на физиогномику и тому подобное… Вот тут-то, братец, верх искусства! Честность еще шатается, как гнилой зуб – стоит только приложить клещи… Или, лучше и проще, ты бросаешь полный кошелек прямо на средину улицы, а сам где-нибудь прячешься и подмечаешь, кто его поднимает. Немного погодя, ты выходишь из засады, ищешь, кричишь и спрашиваешь, так мимоходом: не поднимали ли, сударь, кошелька с деньгами? Скажет: «да» – черт его возьми, ступай мимо; если ж нет, извините сударь… не припомню… очень сожалею… тогда – победа, братец! победа! Гаси фонарь, хитрый Диоген! – ты нашел своего человека.