Яйца с камнями не танцуют

Первой не выдержала Дарья Сергеевна: «Ну, ты, Петров и тугодум! Садись! Два!» – но я продолжал стоять. Дело в том, что пока я стоял и размышлял, Витька Сметанкин всё моё сидение обмазал своими соплями. У него был постоянно насморк, и он свои сопли клеил везде, где только можно. Зная это, даже учителя подходили к своему стулу, или столу, словно к минному полю и только после тщательного осмотра приступали к своим служебным обязанностям.

Наше противостояние с Дарьей Сергеевной продолжалось: «В чём дело, Петров? Ещё повспоминать хочешь? Садись же уже. Ответишь… в другой жизни!»

Витьку закладывать мне не хотелось. У нас это не приветствовалось. А если кто-то так делал, то становился изгоем. Я продолжал стоять. Дарья Сергеевна вопрошающе смотрела на меня. Затем нервно встала и с металлом в голосе приказала: «Садись я сказала!».

«Я не могу, – робко произнёс я. – Мне нужна промокашка».

Дарья Сергеевна с подозрением вскинула на меня глаза: «Зачем тебе, Петров, промокашка?»

Вдруг в полной тишине класса раздался голос Саньки Перепёлкина (Санька учился второй год в одном классе, слыл грубияном и матерщинником): «Он обосрался!»

Класс взорвался смехом. Я же залился краской. Стал примеряться к краешку сидения, но не рассчитал и грохнулся на пол. В классе стало ещё веселее. Некоторые от смеха чуть сами не падали следом за мной.

В это время звучит звонок, и Дарья Сергеевна быстрым шагом, чуть ли не бегом, вылетает из класса. Ко мне подходят ребята, все двоечники жмут мне руку…

И вот – я понял, что у меня появился шанс. Математику стала вести Ольга Константиновна, стажёрка из пединститута. Я там бывал на танцах. Надо отметить, что вне школы я был совсем другим – как бы компенсировал свою школьную зажатость подчёркнутой наглостью. Много внимания уделял внешнему виду. Набриолиненные, зачёсанные назад тёмные волосы, немного папиного одеколона и, конечно, одежда. С детства я был весьма избалованным и залюбленным ребёнком, к тому же мама всячески поддерживала моё желание модно одеваться. Для меня были куплены мамой английские лаковые остроносые ботинки вишнёвого цвета – и такого же цвета костюм в полоску, сшитый на заказ в ателье по фотографии из одного модного журнала. Всё это придавало мне самоуверенности. Более того, я был дерзок, раскован, а порой и просто нахален. Нахален до такой степени, что не раз был бит за своё пристрастие снимать сливки с девичьего общества. Все симпатичные девушки давно были поделены между «своими», а тут нарисовался какой-то чужак и пытается разрушить устоявшийся порядок…

Пединститут в этом плане был местом совершенно безопасным. Да и девушек симпатичных там было столько, что хватило бы на всех – и ещё осталось!

Миловидную стажёрку я заприметил сразу. Невысокая, с красивыми, немного раскосыми глазами и большой грудью. Направился к ней из дальнего угла зала, чтобы она могла получше рассмотреть, какой «подарок» идёт к ней в руки. Пригласил на медленный танец. Наверное, я ей понравился, так как она ко мне прижалась так, что у меня дух перехватило. Тогда мы ещё не знали, что я – её будущий ученик, а она в скором времени – моя учительница.

В классе она меня узнала сразу. Я взял с подоконника горшок с цветами, галантно поставил на учительский стол и попросил не спрашивать меня сегодня, потому что у меня – «умерла любимая тётя». Эта рязановская фраза вызвала у неё улыбку, но «сработало». Ни в тот день, ни в последующие дни она меня не поднимала и к доске не вызывала.

Но я решил пойти дальше. Подходила к концу вторая четверть, и я решил получить пятёрку за полугодие по её предмету.

Закончился последний урок, ребята выходят из класса, двое парней замешкались – я предложил им ускориться, – и парни с понимающей ухмылкой быстренько удалились.

Ольга Константиновна собрала в стопку тетради для проверки, сделала записи в журнале и уже собиралась выходить, когда я подошёл к ней и попросил присесть для разговора.

Она почему-то не стала садиться, подошла к графину, налила стакан воды и стала пить.

Я подошёл к ней и решил обратиться по имени-отчеству, несмотря на то, что мы были одни, и я ранее не раз обращался к ней по имени:

«Ольга Константиновна! Вы как умная женщина, конечно, не могли не заметить моего обаяния и того обстоятельства, что мой шарм валит всех наповал, – это была моя коронная фраза при знакомствах и срабатывала она безотказно. – А по сему, я, как никто, заслуживаю получить пятёрку за четверть».

Ольга Константиновна, услышав такую запредельную, обескураживающую наглость, поперхнулась водой – да так сильно, что я чуть было не пожалел о сказанном. Но через минуту она пришла в себя, рассмеялась, и я понял, что девушка оценила экстраординарность моего остроумия… И вот – результат моего недолгого флирта: единственная пятёрка, по математике, украсила мой дневник.

А через шесть месяцев наступил выпускной вечер по окончанию школы. В центре спортивного зала накрыт стол со всякими вкусностями. Играют приглашённые музыканты. Ребята кучкуются по углам: девочки с девочками, мальчики с мальчиками. Смех, шумные разговоры, робкие попытки начать танцевать – и я ловлю на себе снайперский взгляд Наташи с другого конца зала.

Вдруг вижу – она направляется ко мне. Ну, думаю, сейчас-то всё и случится: Наташа признается в любви ко мне.

Наташа подходит, и я слышу такое, что у меня земля поплыла под ногами: «Ты – засранец, дебил, тупица!..»

Дальше я слушать не стал. Медленно попятился и, забыв в раздевалке куртку, в глубоком расстройстве ушёл домой.

Как Эдик протиснулся в стройбат

Вместе со мной школу закончил и Эдик. Но время для него как будто остановилось. Он словно в пятом классе остался – маленького роста, щупленький, имел симпатичное личико, на которое спускалась тривиальная чёлочка, как у горниста-пионера с настенного плаката из прошедшей эпохи, и бесхитростный пытливый взгляд красивых карих глаз. Он производил впечатление мальчика, которого мама – а он жил вдвоём с мамой, – недавно стала отпускать самостоятельно погулять на улицу. Но впечатление это было обманчивым. Эдик был очень крепкий духом, обладал самурайской отвагой, и это делало его гораздо более успешным бойцом в любой дворовой схватке, чем если бы он обладал горой мышц. Сразу после школы он закончил курсы сварщиков и начал работать на стройке – там-то ему и вручили повестку в военкомат.

В военкомате его направили на медицинскую и призывную комиссии, которые, ради экономии времени, проводились одновременно в самом большом помещении дома культуры. В зале собралось множество обнажённых призывников, смущенно прикрывавших свои причинные места. Им впервые в жизни пришлось оголиться столь большой компанией и выстроиться перед значительным количеством одетых людей обоего пола.

Обе комиссии работали бойко, ребята проходили их быстро, нигде особо не задерживаясь. Задержка случилась лишь на этапе взвешивания, когда на весы вступил Эдик. Стрелка не шелохнулась.

Эдик закричал: «Стрелка на весах не шевелится!»

Шкафообразный старлей, помощник военкома, лениво поднялся со стула, подошёл к Эдику, смерил его взглядом, посмотрел на весы, и его лицо исказила брезгливо-кислая гримаса: «Какой материал приходит Родину защищать!» Стукнул костяшками пальцев по шкале весов, стрелка дрогнула, но тут же успокоилась, замерев на отметке «51». Старлей на всякий случай ещё раз стукнул по весам, но стрелка замерла окончательно.

«Охренеть можно, – воскликнул помощник военкома, – если бы ты посрал, то и в армию не попал бы!» (по закону, новобранцы с весом менее 50 килограмм призыву не подлежали.)

«А можно сейчас?» – сделал наивное лицо Эдик. Старлей аккуратно записал цифру в свой документ и ехидно улыбнулся: «Вот теперь – можно».

Дальше Эдику надо было по очереди подойти к каждому члену призывной комиссии и ответить на их вопросы. В комиссии за длинным столом сидели: с краю – высокоидейная комсомолка, первый год возглавлявшая районный ВЛКСМ и впервые увидевшая перед собой такое обилие голых мужских тел; важная от своей значимости, чопорная инструкторша райкома партии, дама средних лет; за ней – уже упомянутый здоровенный детина-старлей, помощник военкома; и – милиционер из уголовного розыска. Возглавлял комиссию военком, матёрый и хмурый подполковник, который, на основании медицинских карт и мнений членов комиссии, принимал решение, где кому служить.

У каждого из них были свои задачи. Милиционер выяснял, не было ли у призывников криминального прошлого, и если было, то какое. Комсомолка и партийная инструкторша, высокая идейность которых неплохо сочеталась с безыдейностью в политике пополнения кадров, спрашивали, не желают ли молодые люди вступить в партию или комсомол перед армией, намекая при этом на сразу возрастающие шансы попасть в «хорошие войска». В советской системе планового хозяйства даже в идеологических органах существовал план, и от его выполнения зависел карьерный рост бойцов идеологического фронта.

Отсутствие штанов у совсем зелёных пацанов не располагало их к проявлению излишней любознательности. Ребятам хотелось как можно скорее пройти эту унизительную процедуру, и они быстро соглашались «вступить», даже толком не осознав «во что». Некоторые от усердия писали заявления и туда и туда, внося изрядную неразбериху в отчётности обеих дам. Так в прежние времена в годы войны попы спрашивали у бойцов, не хотят ли они креститься перед боем, и все некрещёные моментально соглашались. Стресс быстро делает людей сговорчивыми.

В общем, дело по приёму новых членов у проворных дамочек шло бойко, пока очередь не дошла до Эдика. Тот подошёл к столу и, не зная, перед кем первым держать ответ, вежливо спросил, куда идти дальше. Милиционер, до этого не раз отпускавший шуточки в адрес раздетых призывников и слышавший разговор старлея с Эдиком, решил в очередной раз показать своё остроумие и широким жестом указал – заговорщицки подмигнув старлею, – на зазор между столом и восседающими за ним членами комиссии.

Эдик, способный на мгновенные и нестандартные решения, предпринял неожиданный для всех ход. Сделав вид, что не понял шутки, он изобразил на своём лице маску идиота и начал старательно протискиваться между массивным столом и комиссией, расположив своё голое тельце к столу задом, а к специалистам по призыву передом. Сначала он переполз через ноги залившейся краской и сделавшей круглые глаза комсомолки. Затем замешкался и начал ёрзать в полных ногах потерявшей дар речи и свою чинную важность инструкторши.

Его отважный переход через ноги идеологов остановил побледневший гигант-старлей: «Ты чего? Дебил? Совсем больной на всю голову? Ты куда со своими яйцами лезешь?!»

Эдик, с крайней степенью кретинизма на лице, растерянно спросил: «А куда мне их девать-то?» – бережно взял их в ладони и тупо уткнулся печальными глазами олигофрена в колени обалдевшей чиновницы, с намерением продолжить путешествие, но уже держа тестикулы в руках.

Обе дамы, решив, что их ждёт продолжение посягательств этого явно нездорового парня на их «комиссарские тела», если он решит двинуться обратно, шарахнулись от голого Эдика как от чумного и, забыв отодвинуть стулья, дружно завалились на пол.

«Да тебя, придурка, не в армию, тебя в психушку надо!» – молвил старлей, перегнулся через стол, сгрёб Эдика и как игрушку переставил по другую сторону стола.

Комсомолка в ужасе поправляла задравшуюся юбку, а партийная инструкторша, растерявшая весь свой годами обретаемый лоск, тут же начала судорожно шарить руками под столом, пытаясь отыскать выпавший во время падения шиньон из её причёски «а-ля пирамида Хеопса». Наконец, она его нащупала, выдернула из-под сапога милиционера и выскочила, как ошпаренная, из зала.

Новобранцы, наблюдавшие весь этот цирк и сгрудившиеся возле противоположной от стола стены, давились от смеха и злорадно переводили глаза то на растрёпанных женщин, то на шутника милиционера. Последний виновато поглядывал на военкома, который, в свою очередь, злился на мента, по вине которого случилось всё это представление. Подполковник уже рисовал в своих мыслях, в каких выражениях и оценках инструкторша нажалуется первому секретарю райкома партии, и тот будет звонить военкому и отчитывать его за «непартийное» поведение и нанесение урона авторитету партии.

Вопросов Эдику никто не задавал. Военком быстро принял решение: «Этого – в инженерные войска!». Эдик, было, заикнулся: «А в комсомол принять?» – но все сделали вид, будто не расслышали вопроса.

Не чувствуя подвоха, Эдик удовлетворённо вздохнул и улыбнулся, довольный тем, сколь безошибочно оценили его способности и сразу в «умные войска» определили. Но через пару минут его хорошее настроение уступило место беспросветной тоске. Он сидел на скамье среди бывших уголовников – с синюшными от лагерных татуировок руками и общающихся меж собой на своём блатном языке. Всех их тоже определили в «умные войска» под названием «стройбат», которые командиры, в издёвку, называли «инженерными».

По прибытии в воинскую часть, Эдик получил новенькую форму и сапоги. Ему отвели место в казарме по соседству с каким-то служивым, более похожим на уголовного авторитета, который тут же приглядел новенькую обувку Эдика и уверенным движением ноги подвинул сапоги к себе.

Эдик подсел к нему – и тихо, чуть ли не в ухо, произнёс вкрадчивым голосом: «Верни на место сапоги. Я ведь сварщиком работал, с электродами дело имел, у вас тут этого добра хватает. Я ночью встану, заточу электрод и тебе в сердце воткну. Дырочка будет маленькая, а несчастье твоё будет большое, так как там, где ты окажешься, сапоги тебе мои не потребуются. Бахилы там нужны будут белого цвета, а их у меня нет», – произнёс это Эдик таким тоном, что трудно было не поверить, что именно так он и поступит.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.