Реквием

– Ты предлагаешь чутко слушать и постигать волю Божию? И тогда крохи предчувствий начнут сбываться?

– Так ведь без посредников.

– Я не словам верю, обстоятельствам и людям.

– Это исповедь уходящего во тьму?

– Нет, не надо! Всё это как в зеркале от зеркала…

– Успокойся, пожалуйста. Просто иногда, когда я начинаю соединять или распутывать нити событий своего жизненного пути, мне кажется, будто кто-то уводил меня то от одной, то от другой беды. Подсказывал, подталкивал, вразумлял. Несколько раз я могла погибнуть. Смешно? Понимаю, выход из сложной ситуации я находила своим умом. Но…

– А где сама ошибалась, там ангел проспал? Вера в Высшую силу – символ дремучей невежественности, – покривила губы Инна, обескураженная неожиданно примитивным признанием подруги.

– Мне были подсказки до того, как суждено было случиться этим событиям. Я не знала, чьи они и, фигурально выражаясь, назвала своего «виртуального помощника» ангелом-хранителем.

– Может, твоя обостренная чувствительность и собственная интуиция тебя выручали?

– Не отрицаю. Но вспомни случай с моей бабушкой. Умирая, она позвала меня, и я приехала.

– Это телепатия. Бабушкины биомагнитные волны долетали до тебя и возбуждали твое биополе.

– А как я поняла, что позывные шли от нее? Я же сразу поняла, что мне надо ехать именно в деревню, а не еще куда-то. Я не знала о тяжелой болезни бабушки.

– Я думаю, твой мозг сам просчитал все варианты и выбрал наиболее вероятный.

– Молодец. А тот случай в лесу? Я гуляла и вдруг почему-то обратила внимание на странную яму. Постояла, оценила её глубину. Это ли не подсказка доброго ангела за час до возможной беды?

– Ты увидела мужчину. Он пошел в другую сторону за молоденькими девушками, но твой мозг-компьютер без твоего указания, как бы бессознательно защищая тебя, начал высчитывать вероятность опасности. Увлеченная сбором грибов и ягод, ты не сознавала ее, хотя по привычке, в силу своей обычной осторожности, прислушивалась и оглядывалась по сторонам. И тут твой мозг забил тревогу, заставляя тебя очнуться, насторожиться, заволноваться и принять меры по собственному спасению.

– Ангел-хранитель не вообще, не случайно, не невзначай подсказывал. Ведь должно было сойтись многое. Мне зачем-то именно в данном месте захотеть углубиться в лес. Я почему-то заинтересовалась и запомнила расположение этой ямы. Почему я опять должна была оказаться поблизости от нее, когда увидела насильника. И так далее.

– Волнение нарастало постепенно, по мере приближения преступника. Возможно, ты тогда уже бессознательно улавливала его возбуждение, это нервировало тебя и тоже способствовало приведению в боевую готовность. Так сказать, в данном случае в твоем организме суммировались два естественных источника и способа защиты и предупреждения опасности. Я благодарю и благословляю Природу, сохранившую в тебе остатки природного звериного чутья.

– Интересная, заслуживающая внимания трактовка. У меня пока не было времени поразмышлять на эту тему. Но как мой мозг-компьютер мог за год предвидеть смерть уважаемого мной человека и тем более сообщить мне об этом… мужским голосом? А кто во время взрыва перенес меня в безопасное место? Рядом никого не было, – напомнила Лена.

– Этого я не могу объяснить. Наука пока не добралась в своих изы-сканиях до таких глубин. И тут ты можешь быть вольна в своих фантазиях. С азартом и страстью возьмись за это дело и предложи что-то органичное, красивое, с мистическим ореолом.

– Может быть, заглянуть в параллельный мир? – насмешливо отреагировала Лена.

– В твоей голове параллельный мир? – фыркнула подруга. – Хотя… всё может быть.

– Я изрядно устала. Мы и не заметили, как наша зима уже на пороге. Дни, годы – опавшие листья с древа нашей жизни. Надеялась дожить, стать ветхой, седой, как старое высохшее дерево. Но не уродливой!

Время неумолимо. Известный философ Лосев утверждал: «Нет никакого времени. Есть вечность и есть миг жизни». Люди придумали понятие времени для бытового и научного удобства. Смерть… Перед ней все проблемы мельчают. Она становится главной. Она уже за спиной, в двух шагах. Подкарауливает. Думаешь, не уследит, расслабится? Не спрячешься. С ней такие шутки не проходят.

А если подойти с другой стороны: чем ближе к смерти, тем ближе к своим родным… Моя очередь, её не пропустишь. Никто из тех, кто после меня, свою очередь не уступит, не поменяется со мной. Ей редко перечат, обычно с ней не связываются, но я не сдамся без боя! Только боль в душе день ото дня почему-то всё глубже, сложнее, пронзительнее, будто наступает момент перелома, и я в другом мире, по ту сторону…

А что дальше? Бунин не верил в загробную жизнь. Говорил: «Есть начало жизни, значит, есть её конец». Будто технарь. А он религиозным был. Правда, в последние годы он больше политическими страстями жил, а не уповал на Господа. Жанна утверждала, что страх смерти – неверие Богу. Она права. Хотя смотря что понимать под словом «Бог».

«И что это я разнюнилась? И настроение Лены под стать моему собственному. Я должна держать себя в руках», – подумала Инна, отвечая на свои невысказанные вслух мысли.

– По статистике, больные, верящие в свое выздоровление, живут на десять-пятнадцать лет дольше. Вот так-то, – сказала Лена. Знаешь, когда я готовилась к операции, моя подруга Тамара Веберг сказала мне: «Ты должна выжить. Если не тебя Богу спасать, то кого?» Она зародила во мне надежду и тем помогла выжить. Так вот о тебе я могу сказать то же самое. И буду за тебя молиться во исполнение.

«Если завтра будет солнечный день, мы еще долго продержимся. Нелепо верить в такое, – подумалось Лене. – Но светлое чувство надежды приходит ко мне с каждым ярким рассветом. Во мне пробуждаются безграничные возможности, которые, правда, быстро затухают. И все же болезненные ощущения заглушаются желанием и способностью к творчеству.

Спокойно, мужественно умирает Инна. А я как буду? Я боюсь. Перед компанией друзей нипочем не созналась бы в этом. Только перед Инной могу быть откровенной и смешной», – вздохнула Лена, недовольная ходом беседы с подругой и своими мыслями.

Ей вдруг почудились большие, нежные, отзывчивые руки Андрея и нестерпимо захотелось в их колыбель. «Еще чувствую. Рано мне уходить».

– Кажется, Василь Быков говорил, что «готовностью к достойной смерти определяется человек».

«Зачем она опять об этом? Разве нервная встряска идет ей на пользу? Слишком жестоко…» – недоумевает Лена.

– Я обнаружила в себе совершенно неожиданное свойство. Оказывается, я могу терпеть боль даже не во имя чего-то высокого, а просто ради того, чтобы прожить еще один день, чёрт его побери! Хотя какая это жизнь? Так – одно название. Когда дни сочтены, говорить, мол, не скорби, не кручинься – смешно и непорядочно.

Горькая усмешка скользнула по губам Инны. И, тем не менее, она добавила с теплой грустью:

– Не зря тебя судьба пока оставила на земле. Возможно, затем, чтобы ты до конца довела уже начатое, дописала книги или на маленького внучка подольше порадовалась.

– Как ты переносила последнюю серию химий? «Я уже спрашивала? Склероз».

– Все съеденное сразу просилось обратно, а я шутила: «Это хорошо, мне стоит немного похудеть». В нашей палате была только «именитая» публика – те, которые не меньше трех сроков отлежали под жуткими капельницами. Способность переносить яд и боль у всех разная. Некоторые пребывают в состоянии полуанабиоза, а меня «трясет», как грушу. Рада бы в рай, да…

– Не впервой. Если что, снова выдержишь, ты мужественная.

– Мне бы американскую химию влить. Говорят, она легче переносится. И тут обштопали нас, гады! А если вдруг…

– Бог даст, обойдется.

– Ну, а если?..

– Возьму отпуск.

– Тебе же раньше лета не вырваться.

– Вот и не спеши. Возьму, когда захочу. Я могу себе это позволить. Хоть сразу после завтрашней встречи. Мне не откажут, пойдут навстречу. Дадут, сколько попрошу. А подмену я сама организую. Так надежней.

– Ну, это уж слишком. Перекраивать ради меня свои планы? Не обременяй себя.

Её отказ прозвучал мягко и совсем не обидно.

– А может, ко мне на недельку-другую? Отойдешь душой, отвлечешься, уверенней почувствуешь себя.

– Нет страха, что проблем со мной не оберешься? Я не буду тебе в тягость, не доставлю много хлопот. Я буду стараться, – с непонятным, неожиданным для Лены трогательным смущением в голосе сказала Инна.

«Надо же, согласилась», – удивилась Лена покладистости Инны. Она догадалась, что Инна ждала этой её последней помощи, но не предполагала такой быстрой «сдачи подруги в плен». Значит, она в ней очень нуждается.

Лена вспомнила горькие слова одной своей знакомой об одинокой бездетной тете, к которой та не успела приехать в больницу. Ей нескольких минут не хватило, чтобы застать её живой. «Старушка лежала с вытянутыми в сторону двери руками, будто хотела призвать к некоему печальному свидетельству. Рот её был перекошен то ли обидой, то ли страхом. В остекленевших глазах застыла мольба и последняя безнадежно-тоскливая просьба, на которую никто не откликнулся». Говорят, просила привести священника. «Худенькая, усохшая и почерневшая до вида мумии, она напомнила мне любимого гусёнка из далекого детства, погибшего от зубов соседской кошки. Он лежал лапками кверху такой несчастный, бездыханный. И его слабенькая, тощенькая шейка, и его открытый мучительно вялый клювик… Я так плакала». А тут к родному человеку опоздала».

«Возможно, моя знакомая услышала где-то эти проникновенные, тронувшие её сердце горькие слова, и с одного раза на всю жизнь запомнила, – решила я тогда. – Хотя, наверное, у каждого ребенка был свой цыплёнок, котёнок или воробышек».

– Нет, лучше вырвись потом, ближе к концу. Но я могу принять твои условия только при неукоснительном выполнении моих.

Даже в такой ситуации Инне обязательно надо было сопротивляться, немного поломаться, заставить себя упрашивать и только потом, как бы нехотя, подчиниться. Иначе это была бы не Инна.

– Чуть что – срочно звони. Я легка на подъем: саквояж в руки и вперед. Заодно по пути наведаюсь в родные пенаты или в любимое гнездышко. Удостою внимания.

Лена своей последней тирадой попыталась отвлечь Инну от тоскливых мыслей, но она прозвучала слишком легкомысленно. «А вдруг обиделась на меня? Старею, глупею, – разозлилась она на себя и поспешила стереть впечатление от своей оплошности:

– Инночка, не бери в голову. Может, еще не понадобится. Если только на будущее. Говорят, бабушка надвое сказала. Ведь симптомы можно и так и этак оценить. «Глупости говорю». Может, выяснится, что болезнь законсервировалась и больше ни с места. Не развивается. «Опять глупости говорю? А вдруг нет?»

– На картах погадать: сбудется – не сбудется? Я уже устала бояться, – усмехнулась Инна. – Помнишь ахматовское: «Всего прочнее на земле печаль». Пророческие строки. Что мне осталось? Жуткое прозябание? Судьба не оставляет альтернативы, кроме как: «Прощение и прощание – печальная скрижаль». И всё. Это как раз тот случай, когда я не исключение. – Нечто вроде усмешки опять скользнуло на Инниных, по-прежнему красивых губах. – Кто-то сказал: «Последняя степень свободы погибающего человека – вера. И никакой власти не удается лишить человека этой веры». Вера… Я сама себе священник. Знаешь, у Мандельштама – святое для меня имя – есть слова: «До смерти хочется жить». Вот и все, во что я теперь верю. И Лермонтов начинал одно из своих прекрасных стихотворений словами «Я жить хочу…» А еще: «Мне бесконечно жаль… не надо скорби». Такая вот преамбула перед последним актом моей пьесы. Только в эти пустые и горькие месяцы я наконец-то поняла, что к жизни надо относиться, как к дорогому сердцу подарку. А раньше не до того было. Суета сует.

Жаль, что мне не всегда хватало смелости жить так, как хотелось самой. Часто жила, как ожидали от меня другие. Я, например, любила языки, они мне легко давались. И рисовать у меня хорошо получалось. Но я во всем, как и ты, была слишком ответственна. Надо было чуть больше времени посвящать себе, для радости. Как поздно мы это понимаем! Жадность жизни не пропадает.

Во мне было много такого: и туда, и сюда. А ты умела быть сама собой. И ложь во мне жила, и чувствовала иногда себя гадкой. Всё было.

– Мало в тебе лжи было. Так, по острой необходимости и во благо другого.

– Живи за нас двоих, и подольше. Я там за тебя буду радоваться. Говорят же, что уход из жизни – это просто переход… туда, где ждет кара Всевышнего, – добавила она с печальной усмешкой. – Если это правда, то в определенном смысле мы остаемся, совсем не исчезаем, хоть и без телесной оболочки. Я допускаю, что эти представления неправильные, но хочется верить, что души и интеллекты суммируются, образуя биосферу, из которой черпают следующие поколения. Красивая сказка.

– А как ты насчет вскрытия или кремации?

– Категорически против. Не хотела бы предстать перед Всевышним в «разобранном» виде.

– Люди предъявляют Ему только души.

– Лучше подстраховаться, – подобие улыбки промелькнуло на бледном лице Инны.

– Если вдруг… ты же знаешь, я на низком старте… примчусь. Надеюсь, это не скоро случится. Судьба опомнится, смилостивится, и мы еще повоюем… и поживем. Есть у меня такое предчувствие.

Только так могла Лена выразить подруге то, что та отчаянно желала и на что в тайне надеялась.

– Мама совсем недавно оставила этот мир. Неужели я с нею… в один год? – Эта неожиданная мысль заставила Инну вздрогнуть. – Господи, это же так несправедливо! Крамольная мысль. Как её осилить?

Почему «в этом лучшем из миров» так много человеческого горя? За что люди так истово чтут богов, хотя верят далеко не все? Хотят хоть где-то быть счастливыми? Никто, наверное, в предсмертный час не атеист.

«Ропщет Инна. Мечется: верить – не верить? Извелась, совсем лишилась сил. Хочет избавления от инквизиторской боли, ищет, на кого бы переложить хоть часть этой немыслимо жестокой пытки. Уже не может выносить ее в одиночку. – Лена незаметно вздохнула. – И бабушка мечтала, чтобы милосердная смерть поскорее её прибрала. А она не торопилась, измывалась над редкостно святой».

– Крепче прижмись. – попросила Инна. – Когда обнимаешь, кажется, будто ты передаешь часть своей энергии, своей воли и оптимизма, что мне добавляется безнадежная храбрость андерсеновского портняжки.

– Сестричка, маленькая моя, золотко ты мое.

– Самоварное.

32

– Под музыку Вивальди мне вспоминается самое дорогое и радостное, но в последние минуты я хотела бы услышать «Ноктюрн» Бабаджаняна на слова Роберта Рождественского в исполнении Муслима Магомаева. Какой прекрасный триумвират! Под влиянием красоты этого произведения гнев, раздражение и обиды уходят из сердца. Оно заполняется особой высокой любовью. «Печаль светла», и не так страшно уходить. Последнее время я бесконечное число раз прокручиваю в голове эти поразительно прекрасные слова и эту великую мелодию.

В юности я мечтала услышать музыку, способную передать близость сердец. И вот услышала. Помнишь? «Как тебе сейчас живется, милая моя, нежная моя, свет моей любви, боль моей любви!.. Радостно живи!» Эти слова во мне живут как молитва. Пусть бы она провожала меня с крыльца дома в последний путь. А после нее чтобы была тишина, необъятная, сердечная. Тишина – это тоже музыка, чистый звук.

Я была бы не против и реквиема Верди. Его музыка – разговор с вечностью. Бессмертная музыка о смерти. Я будто прорываюсь сквозь страх потерь, боли, конца и ухожу в звездопад. Там бесконечность и вечность. Это музыка другой планеты. В ней каждая нота на вес золота. Но восемьдесят пять минут молитвы слишком много для провожающих, тем более стоя, – словно извиняясь, сказала Инна.

– Не хочешь хмурой чинности современных обрядов, выказывающих уважение к почившим?

– Да не то слово.

– Некоторые не поймут.

– Меня это уже не будет волновать. «А не боишься услышать вместо плача мой дикий предсмертный хохот»

– Ну, если только увижу «тоску всезнания в глазах».

– После музыки Верди не захочется быть излишне экстравагантной. Да… Все же ритуалы усугубляют скорбь. Ты по мне не очень страдай. Бабушка говорила, что скорбь тревожит дух покойников. Хотя что мы можем знать?.. Над нами всеми одно бескрайнее небо. Вокруг нас бесконечное мироздание… А вдруг там, наверху, есть кусочек и моей галактики, в которой заключены все мои добрые думы и чаяния, и они не исчезнут вместе со мной, а будут вплетены во всемирную гармонию… Размечталась?

– А я сначала «Вечный покой» – эту симфонию человеческих переживаний при прощании с жизнью прослушала бы, а потом знаменитый блюз памяти гениального джазового саксофониста и композитора Чарли Паркера в исполнении автора, знаменитого кларнетиста Тони Скотта. В нем возвышенная печаль по глубоко любимому человеку и музыканту. Этот блюз – прощание с земным чудом жизни. В нем светлая чистая высокая печаль и вечная память. Она погружает меня в состояние непередаваемого словами транса. Я и сейчас слышу эти пронзительные ноты на фоне тихой похоронной музыки. Эти удивительные блюзовые переборы… Я хотела бы, чтобы эта мелодия сопровождала меня у самой черты. Еще я желала бы, чтобы это произошло в тихий солнечный день, все равно – в зимний ли, летний. Чтобы как по лучику в небо, в новый путь, в неизведанный мир… – сказала Лена.

– А как насчет «Джийежеры»? Духовное аскетичное произведение тринадцатого века неизвестного автора. Его использовали во все времена в своих операх почти все великие композиторы мира.

– Строгая, суровая вещь. Возвышенная, духовная. Дыхание перехватывает. Мощная трагическая красота! Так бы зачерпнула, взяла в пригоршню хотя бы часть мелодии и унесла с собой, чтобы не расставаться.

– Так ведь о смерти и на смерть. Что-то типа молитвы перед боем, в котором все до единого идут на верную гибель.

– В отдельном, самостоятельном, как говорится, в чистом виде, я это произведение не смогла найти.

Лена уловила завладевшее Инной напряженное беспокойство и замолчала.

– Традиционные мероприятия – почтительная трогательная забота об ушедших. Она им уже не нужна. Но не стоит нарушать заведенный порядок. Наверное, это нужно тем, кто остается, для веры, что их тоже проводят как должно и будут помнить.

У меня тоже в тяжелые периоды жизни в голове случается реквием Верди… как «пропуск в грядущий покой». Это музыка боли. Еще Моцарт. Иногда «День гнева» шумит в ушах, давит. Еще реквием Пендерецкого. И во всех тема смерти.

– Я поляка не слышала, – сказала Лена.

– В чистом виде лакримоза. Восхитительная трактовка. Ничего расплывчатого, неясного, непоследовательно-сумбурного. Все четко. Гордое, возвышенное, но печальное оплакивание.

– Скорбное.

Инна утвердительно качнула головой.

– Вспомнились слова из какой-то религиозной книги: «Боль – есть память о нашем высшем предназначении на Земле». Уж и не знаю… Я полагаю, есть память любви и боли в сердцах близких. Конечно, все живое обречено на умирание, и все же невозможно, трудно смириться. И фразы не облегчают…

Инна тихо застонала. Лена приподнялась на локте.

– Не о том мы завели речь. Все нормально?

Взгляд Инны блуждал, ни на чем долго не задерживаясь. Дыхание сделалось беспомощно слабым.

– Не волнуйся. Очередная волна. Спадет.

«Все обговорили, все вспомнили. А будто и не беседовали. – Лена вздохнула. – Ночью всегда тоскливые мысли одолевают. Отдохнет, и завтра ей будет легче. И продолжит она бороться с неиссякаемым упорством».

– Паршиво мне. Помнишь, волнующе пахло летом… Вечерний аромат маттиол в деревенских палисадниках, оркестр насекомых. Дурманящий запах цветов белой акации. Симфония запахов! Природа! Бесконечная череда созиданий и разрушений… Что следовало предпринять? Где переломная точка невозврата?.. Каковы границы человеческих возможностей? К чему фатально сводились мои сладкие надежды юности?

Я на дереве, вся исцарапанная и счастливая, как в раю. Беспорядочно теснящиеся хибары… Моя милая родина! Дорогие, смешные, добрые соседи снуют туда-сюда… Я стою на мосту – тонкая, гибкая, изящная. Наглухо застегнут воротничок школьного платья. Распускаю тяжелый узел темных волос. Они падают медленным водопадом и рассыпаются по плечам. На меня восхищенно смотрят наши мальчишки. Я простая и гордая. Я счастливая…

«Опять бредит? Ее мысли – порождение больного зыбкого сознания… Похоже, ожидая, когда пробьет его час, человек не решает мировых проблем», – подумалось Лене. И всепоглощающая, грустная нежность к подруге захлестнула ее. На ресницах повисли слезинки.

В мысли Лены проник слабый голос Инны:

– Слушай, если завтра я буду не в форме, произнеси на встрече от моего имени мой любимый тост: «Пусть будут счастливы все, кого мы любим».

Лена уловила в просьбе подруги, в едва заметном усилии сохранить ровную интонацию намёк на душевную боль. Но у нее автоматически вырвалось:

– Конечно, произнесу.

Но она тут же испуганно подумала: «Вовсе спросонья не соображаю! Я произнесу? Истребить надежду – значит окончательно сгубить!»

– Нет, ты обязательно скажешь это сама. Я верю. Ты сможешь прийти. Я буду рядом, – воскликнула она слишком поспешно. А пару секунд спустя поймала зыбкий взгляд подруги и осторожной улыбкой попросила прощение за непроизвольно выскочившие бестактные слова.

– Какие у нас прекрасные мальчишки и девчонки! Как я хочу с ними увидеться! – внятно произнесла Инна. И вдруг побелела. Испарина покрыла высокий бледный лоб. У нее как-то жутковато закатились какие-то уже нездешние, принадлежащие другому миру глаза. Под ними резко обозначились темные полукружья. В одно мгновение посинели губы. Лена поразилась неожиданно происшедшей в подруге перемене.

– Ты меня слышишь? Чем помочь? – с испуганным участием зашептала она и привстала, опираясь на здоровое колено и на руки, как бегун на старте короткой дистанции, и зависла над Инной в напряженной выжидательной позе.

Прошло секунд двадцать. Они стоили Лене недель жизни. О, эта жутко затянувшаяся тишина… Инна пришла в себя и вяло улыбнулась. Безумное потустороннее выражение сменилось на тупое, устало-безразличное, потом на устало-осмысленное.

– Тебе больно? – спросила Лена так тихо, что ей почти удалось скрыть удушье от сжавшей ее горло жалости.

– Не более, чем всегда. Ты испугалась?

– А вдруг боль опять вернется? Может, все-таки хоть на короткое время в больницу?

– Не суетись. В больнице вся обстановка угнетает, а дома даже пустые гулкие стены милы. Опять наваливается мрачная смертельная тоска и отупение. Я… тебя… куда… Совсем голова отказывается соображать… Финальный аккорд. Рай, ад… Там живут отлетающие души. «Пройдем же по аду и раю, где нет между ними черты». Мусульмане говорят, что рай находится под ногами наших матерей. Мама, мамочка! Как с этим жить? Я здесь, на земле для другого. Во мне живет генетическая память предков. Спрут вечного сна, большой и сильный, обвивает меня, и я уже себя не чувствую… Я не принадлежу себе…

Лена еле разбирает вялый бессвязный шепот подруги. «Опять бредит», – в который раз пугается она.

– Может все-таки «скорую?» Открыть форточку и ты лежа покуришь? Уже не получается отвлекаться сигаретой? Ты меня слышишь?

– Неслыханное облегчение. Боль еще существует во мне, но уже не заслоняет весь белый свет, – через силу шутит Инна. – Я тут, наверное, «начирикала» всякой ерунды? Все смешалось в голове: школа, работа, племяши. Охватило нервное предчувствие конца. Не могла ни ощутить себя, ни нащупать. Ерунда какая-то. Пригрезились яркие астры, хризантемы и ноготки, присыпанные снегом. Еще почему-то деревенская печь, ломкие тени по хате. Не удавалось мне собрать разрозненные мозаики, связать прошлое с настоящим. Потом темно стало, как в гробу.

– Это страх. Он разрастается и опутывает. Если трудно говорить, молчи.

– Задыхаются и от счастья, и от страха.

– Но по-разному.

– Чувствую, включилась в понимание.

«Глаза с блеском, значит, уже слава Богу. Только на бок сильно завалилась. Сейчас она слабая, как выжатая, и грустная, но живительная мысль уже бьется в ее измученном мозгу, омывая сознание волнами невыразимого блаженства: «Пронесло, отлегло. Еще не время», – понимает Лена.

– Как хорошо! – не сдержав эмоций, воскликнула она голосом радостного облегчения, когда страх прошедшего чуть ли не смакуют, ликуя в настоящем.

Лена подала подруге лекарство. Та приняла и взглянула на нее с молчаливой признательностью.

«Надолго ли отсрочка? Который раз за сегодняшний день она «прикладывается» к пузырьку? Просто накачана лекарствами», – думает Лена и грустно шутит:

– У нас с тобой теперь на десерт только таблетки. Ты сегодня страшно переутомилась. Засыпай спокойно. Я рядом. Спи крепко. Завтра нам надо выглядеть.

– Не получится.

– Заснешь, куда денешься. Прижимайся ко мне. Я уютная. А может, хочешь рюмашечку коньячка?