Надежда

Представляешь: за год я сменила три места обитания: детдом, семья, еще семья. Папа, мама, еще папа, мама… Трудно переварить такое, трудно свыкнуться. Это тебе не фунт изюма, когда многократно ломают. Это безмерная тяжесть для сердца. До сих пор не приду в себя от тех перемен. Где уж тут найти в душе место ликованию? Таким не хочется делиться с первым встречным. Вот и молчишь годами, боль в себе держишь.

Теперь я стараюсь реже взывать к памяти, осторожнее бужу прошлое. Не к чему часто вторгаться в то, что недоступно понятию. Переживания спускаются в глубь души, но все равно постоянно присутствуют во мне и создают тоскливый налет моей жизни, флер, как говорит Александра Андреевна.

Наши с тобой мысли и чувства созвучны. Должна признаться, мне, как и тебе, трудно избавиться от необоснованных, незаслуженных претензий. Забыть их нельзя, можно только стараться не думать о них или смягчить, поняв причины проблем самих взрослых.

А тут еще постоянно изводит мысль, что я являюсь причиной бед матери, что без меня она была бы счастливей. Откровенно говоря, мне тоже иногда кажется, что кругом меня только зло, что люди не могут существовать, не причиняя друг другу страданий. А я так жить не хочу, поэтому только в своем воображении чувствую себя комфортно. Оно у меня доброжелательное.

Я вздохнула, собралась с мыслями и продолжила:

– Как-то услышала разговор у колодца: «Ты трудолюбивая, со мной не ругаешься. Моя дочь нервная, капризная, и все равно она для меня самая лучшая, потому что родная, а ты невестка». Тогда я подумала, что хорошей работой и добротой любви не заслужу. Застряла в сердце эта фраза. Растерялась я, разволновалась. Неуверенной стала. Будто опоры лишилась.

Только недавно была в Обуховке у бабушки Мани. Стали прощаться. Она мне тоскливо так сказала: «Не свидимся больше». А я ей: «Ну что вы! Я скоро опять приеду». «Не дождусь», – ответила она совсем печально. Из потухших глаз покатились слезы. Прижала к себе, словно защиты просила. Значит, полюбила? Поняла мою доброту? Как сердце тогда защемило и горечью и радостью! Значит, и от меня зависит, чтобы в моей жизни было больше хорошего. Сразу надежда появилась, правда, пока неясная, призрачная, как круги на воде. Лена, гони из души все темное! Тебе самой будет легче, – бодро закончила я свой длинный грустный монолог.

Я ожидала реакцию Лены на свои откровения. Молчание затягивалось.

– Ты, говорят, у своих родителей вкалываешь как ломовая лошадь или Козетта из книжки Виктора Гюго «Отверженные»? – спросила Лена ни с того ни с сего.

– Да нет! Я никогда не тяготилась своими обязанностями. Меня не понукают! Я сама берусь за любые дела. Конечно, семейное положение осаживает, развивает болезненную чувствительность, усмиряет мой энергичный увлекающийся нрав, что, естественно, приучает к безропотному подчинению, но я, к счастью, не отношусь к числу редко встречающихся детей, подло мечтающих извлечь выгоду из темного прошлого своих родителей.

Я на самом деле всегда работаю с удовольствием и одновременно мечтаю. Мне никто не мешает, потому что по большей части я вожусь по хозяйству одна. К тому же физическая работа – хорошее лекарство от нервов, от душевной суеты, – объяснила я спокойно, хотя вопреки уверениям иногда с горечью мечтала о более интересном и радостном времяпрепровождении. – Иногда я замечаю за собой, что с идиотским упорством, доходящим до «героизма», колю дрова. Другим это может показаться дуростью, а я испытываю удовлетворение. Может, упорство – черта моего характера, а работа – прибежище радости? Не знаю. К тому же, желание быстрее выполнить работу и в короткий срок редко выпадающего свободного времени почитать, поучиться как можно большему дисциплинирует и мысли, и поступки. При этом появляется масса благоприобретенных чувств и мыслей.

Но домашняя работа бесконечна, вот в чем загвоздка. Поэтому мне остается поощрять в себе и использовать неодолимую потребность погружаться в мир фантазий. Мой, постоянно подавляемый семьей, врожденный неоправданный оптимизм часто протискивается на уроках и переменках в форме бунтарства или даже обыкновенного запоздалого детского баловства. «Отгремев», я корю себя, смущаюсь, а дома пытаюсь трудом бороться с нежелательными проявлениями излишней энергии, трудом же замаливаю грехи. А они снова и снова возникают, как весенняя трава, – рассмеялась я.

– Я такого же пошиба. А некоторые мои девчонки начинают приспосабливаться, лицемерить. Это меня бесит. Терпеть не могу изворотливых! Они злятся, когда меня хвалят за хорошую работу. Говорят: «Нас из-за тебя ругают, не высовывайся». А я не могу лодыря гонять. Перед майскими праздниками послали нас в парк два газона убрать. Все сгрудились на одном, а мы с подружкой на другом остались. Ничего, убрали. Не опозорились. Задумали нас унизить! Не вышло!

– Честным трудом нельзя себя унизить, – поддержала я подругу. – И все же я почему-то часто позволяю использовать себя, хотя замечаю, откуда в характере такое: от жесткого воспитания или от моих добрых фантазий? Бабушка иногда поддразнивает меня: «Эх, ты! Святая простота!» – и тут же успокаивает: «Не переживай, жизнь отшлифует, подкорректирует. Основа у тебя хорошая, надежная». Я верю ей. А когда я слишком расхожусь от обиды на хитрых людей, она недовольно восклицает: «Чего обижаешься? Никто тебя не заставлял. Это был твой выбор».

Лена вдруг заговорила сосредоточенно, совсем по-взрослому, даже как-то мудрено:

– Печальный ум детдомовца, как стрелка барометра, – всегда в сторону «пасмурно» направлен. Мои проблемы как ледяной памятник тоске на плоскости души. Мне одна учительница сказала: «Хватит переживать. Все беды когда-нибудь проходят». «Но и жизнь ведь тоже проходит! Детство-то уже промчалось бездарно и гадко!» – ответила я ей грубо. Конечно, она поддержать меня хотела, да только слов хороших не нашла. Может, я ее не поняла? А у тебя глаза тоже грустные.

Я тихо отозвалась:

– Наверное, грусть преобладает над радостью, которую получаю в семье. Я стараюсь погашать тоску работой. Иногда я кажусь себе человеком, который едет в автобусе спиной к водителю, потому что часто смотрю в прошлое, хотя понимаю, что это плохо. Знаешь, всякое в раннем детстве случалось. Были минуты печали, замешательства, странных и страшных разочарований. Бессознательно въелись в память непривлекательные, ныне дремлющие ужасы унизительных обид. При напоминании они лезут, выпирают из всех углов памяти грязной мешаниной, перегораживают путь к свободным, легким ощущениям и опять превращают мир в черно-белый. Мысли о них беспрестанно ходят по кругу, подталкивают на размышления, и я снова и снова подыскиваю взрослые слова для описания детских впечатлений и моих тогдашних мыслей.

Были и добрые моменты. Теперь они кажутся особенными, удивительно светлыми, пронзительно прелестными и вызывают радостно-горячие слезы, нежную щемящую боль в груди. Моя память, смягченная, притушенная годами, прожитыми в деревне, теперь вносит в число добрых людей ранее не очень любимых воспитателей. Я четче осознаю, что они не умели бороться и сами боялись нашу директрису. Со временем душа не забыла, но вычеркнула из жизни самое гадкое, – тихо закончила я.

Лежим на траве. Молчим. Больше не хотим посягать на чувства друг друга. Пресытились. Наш разговор теперь безмолвный. Между нами теплится огонек понимания.

День сомлел жарою. Дремлют мысли. Тормозит сознанье тишина. Небо высокое. Воздух струится у земли. Чуткие нити берез не вздрагивают. Дикий виноград зелеными волнами захлестывает забор и стены хозяйственного двора детдома. Голубоглазые незабудки расцветили солнечную лужайку. Сорвала одну. Что поражает в ней? Изящество формы, тонкость и одновременно незатейливость рисунка, нежность окраски? Вспомнились слова: «К незабудкину лугу, мечтая о чуде, очень часто приходят усталые люди». Когда я вижу гармонию в природе, то мне кажется, что земля – это место, где все должны быть счастливыми.

Вспомнилась Таня из шестого класса. У нее глаза как незабудки. И сразу заныло сердце, и на ресницах застыли слезы. Это из-за письма Тани, которое дала мне прочитать ее мама, потому что мы дружим.

«Милый папочка! Я знаю, что у тебя теперь есть тетя Люба. Но ты не представляешь, как трепещет мое сердечко, когда я вижу тебя. В чем я виновата? Почему ты забыл меня, почему не приходишь ко мне?

Бабушка, я тебя так люблю! Я же тоже Смирнова. У меня даже голосок звонкий, как у тебя. Я тоже выступаю на концертах, как ты. Ты любишь меня? Почему не зовешь к себе свою единственную внучку?» Таня письма пишет, но не отсылает. Я не знаю, чем ей помочь. Мы иногда молча грустим с нею. Мы понимаем друг друга…

Мимо нас идут Катя с Лешей. Он размахивает руками и что-то рассказывает:

– …Захожу к нему. Морду сделал круглую, озабоченную. Вижу: клюнул. С интересом смотрит… И вдруг как саданет по кумполу! У меня глаза вывалились от изумления… Он всегда виртуозно врал, преданно заглядывая в глаза. Не разгадал я его. Что ржешь? Не веришь? Сбрендила совсем! Ты что, с «Камчатки», совсем не шаришь или артистичности мышления не хватает?

К ним подбегает Люба, младшая сестричка Кати. Леша дает ей конфету. Люба подпрыгивает и радостно кричит:

– Конфета, подаренная от чистого сердца, равна двум конфетам!

И убегает.

– В нашей группе еще одного мальчишку усыновили. Вот если бы всех забрали! – говорит мечтательно Леша.

– Лучше бы вообще сюда не отдавали! Родителей хочется в детстве, – раздраженно фыркает Катя.

– Глупая ты, – сердится Леша.

– Сам псих и три дня не умывался!

– Зато на четвертый – с мылом, – парирует Леша.

– Брехать – не пахать! – кричит Катя.

– Ребя! Непорядок в танковых войсках! Хватит лаяться. Разрядиться невтерпеж? Ох, получите сейчас от меня звучного пинка в зад! Тормоза! – командует им Лена.

Пристыженные Катя и Леша мигом оставили свои распри и разбежались в разные стороны.

– Вот дурачье, чуть не подрались, – рассмеялась я.

– Откуда у Лешки конфеты? Слямзил на кухне? – предположила Лена.

– Лешка тырить не станет. Наверное, из своего загашника достал, – возразила я.

– С чего бы это? Держи карман шире!

– Он добрый.

– Добрый? – неопределенно хмыкнула Лена. – Не знаю. Я люблю своих подружек, а все равно мы часто нетерпимость проявляем, стремимся отнять, зажилить, даже напакостить, обижаемся из-за всякой мелочи. Иногда мне кажется, что полное единодушие царит у нас только тогда, когда нас объединяет общая ненависть.

– Ну, ты и даешь! Вот загнула! – с легким отвращением перебила я подругу. – Я такого не понимаю. Знаешь, когда живешь в семье, видишь болезни стариков, заботы, неприятности, трудности взрослых, переживаешь за всех, а не только за себя, то меньше обращаешь внимания на всякую ерунду. А вот отвратительно бессмысленную ложь и преднамеренные оговоры взрослых я всерьез не переношу. Между этими понятиями, на первый взгляд, несущественная разница, а стоит вникнуть, так сразу начинает вылезать гнилое нутро лжи.

Говорят, дети очень чувствуют неправду. Я тоже чувствую, но всегда ставлю под сомнение свое недоверие. Боюсь оскорбить человека. Мне же неприятно, если кто-то незаслуженно назовет меня врунишкой! Я не могу обманывать, потому что стыдно после этому человеку в глаза смотреть. И жалко обманутого. Мне проще выполнить обещание. По крайней мере, я себя при этом уважаю.

Александра Андреевна учит меня способности контролировать откровенность. Она шутит: «Говори правду и только правду, но не всю правду. Иногда правдой убить можно. Гибкость в общении с людьми развивай. Не лезь напролом, лоб не расшибай. Думай, прежде чем высказываться». Я больше люблю правду, чем неправду, поэтому слушаюсь учительницу.

Лена вздохнула:

– Куда как неприятно, когда тебе лгут! Мне сто раз обещали и не выполняли, вот я и перестала быть честной. В мелочах, конечно. Часто вру, когда нервничаю. Дурная привычка! Подлость среди детей ненавижу. Любая даже маленькая ложь взрослых вызывает большое недоверие. А детей я понимаю. У меня знакомый есть. Витькой зовут. Виртуозно брешет. Жуткий врун. Хочет показать всем, что чего-то стоит. Чудак, надо не показывать, а доказывать. Но я на него не обижаюсь. Детское вранье в основном безобидно.

– Лен, а почему с Зиной беда случилась? – спросила я осторожно.

– Знаешь, почему наши девчонки «влипают»? Их же никогда не любили. И вдруг мужчина говорит: «Я тебя люблю, ты мне нужна». Сразу голова кругом идет. Все готовы отдать ради этих слов. Они ждут того, кто их произнесет. Часто таким оказывается первый встречный прохвост. Потом следует горькое разочарование. Нет опоры, нет надежды. Есть гадкий мир, от которого хочется куда угодно скрыться. Трудно выстоять в одиночку, если тебе шестнадцать. Нечасто нам улыбаются. И когда говорят красивые, ласковые слова, – девчонки верят, потому что хотят их слышать. Если я встречаю доброго, как мне кажется, человека, я сразу иду с ним на лестницу мечты. Отчего так мало добра на земле? – горько вздохнула Лена.

– Просто не всем оно достается поровну, – отвечаю я.

– Я не хочу быть злюкой, не хочу быть обидчивой но, когда вижу несправедливость, зверею. Отомстить стараюсь. Недавно мы озорство учинили: завучу клей в замок налили. Она два часа слесаря ждала.

– Чего радуешься-умиляешься? Слесаря-то за что наказали? Зло, как снежный ком, набирает силу и вас же давит, – возмутилась я.

Лена не унималась:

– Только почему взрослые этого не понимают? Не хотят?

– Меня тоже этот вопрос волнует. Знаешь, Лена, я взрослею и все больше понимаю, что жизнь – штука сложная, поэтому многое прощаю взрослым. Юлия Николаевна говорит, что в детстве эмоции застилают разум и не дают мыслить трезво, поэтому мы шалим. Она советует нам ко всему относиться философски: «не делать из мухи слона», чаще вспоминать, что «не так страшен черт, как его малюют», что «надо жить проще, но не примитивней». Мне очень понравилась притча про Сократа, в которой рассказывается, как он дал невезучему человеку кольцо с надписью: «Все проходит» – и сказал, что, когда ему будет очень плохо, пусть прочтет слова на внутренней стороне кольца. А там оказалось выражение: «И это пройдет!» Я до слез хохотала. Мне от этой притчи так легко на душе сделалось! – улыбнулась я, вспомнив хитренький, веселый взгляд любимой учительницы. – Твоя воспитательница, видно, тоже ее знает, только не ко времени ее применяет. Моя бабушка говорит, что все проходит, и только любовь остается, только она есть сущее, главное. Ее ничто не одолеет. Она защищает и спасает.

– Тебе философия помогает? – удивилась Лена.

– Не всегда. Воспитание – длительный процесс, – рассмеялась я.

– Приведи пример, когда получалось.

– Так сразу не сообразишь. Что я помню? Как меня обижали, как я плохо поступала, стыд свой помню. А хорошее – оно нормально, естественно для человека и не остается рубцом на сердце. Поэтому, чтобы вспомнить такое, надо поднатужиться, – усмехнулась я. – Почему мы с тобой все о грустном говорим?

– У кого что болит, тот о том и говорит, – безразличным тоном ответила Лена.

Я понимала, что за холодным спокойствием она скрывает душевные муки борьбы с противоречиями в душе.

На соседнюю лавочку сел Димуля, друг Леши. Друзья принесли ему обшарпанную гитару. Он рвет струны, издавая бравурные, многосложные, хаотические звуки невообразимо широкого диапазона. На лице жутко серьезное выражение. «Оперу играю», – говорит он. Ребята падают от хохота. Нас с Леной он тоже развлекает. Опять подбежала Катя. «Лена, я красивая?» – спросила она, показывая прическу «я у мамы дурочка». «Сойдешь по третьему сорту в темноте, – засмеялась Лена и добавила тихо: – Вот и в Катюшке проснулось невинное трогательное неосознанное девичье кокетство».

Глазея по сторонам, плетется Вовка из шестого класса. Видно, околачивался где-то поблизости. Лицо не выражает ни малейшего движения мысли. Заметил нас, посмотрел выжидающе, потом, очертив очередной круг, приблизился и залебезил:

– Лен, хочешь анекдот? Смеяться будешь до упаду!

– Давай! – соглашается она.

Вовкино лицо, обезображенное оспой, сияет. Он радостно мурлыкает:

– Жили они счастливо и умерли в один день. На пожаре сгорели.

Сказал и закатился хохотом.

«И о каком опасном обаянии хулиганов толковала недавно мне мать? Не пойму. Между дураком и хулиганом я ставлю знак равенства», – подумала я, глядя на довольную физиономию «юмориста».

Лена разъярилась.

– Отстань, урод! Оголтелый дурак! Чокнулся совсем! Разве можно смеяться над тем, чего не понимаешь, чего не чувствуешь? Это же признак глупости. Опять в носу свербит! Чего выставляешься, трепло? Корчишь из себя принца заморского. Не пойму тебя, хоть тресни! Приносишь всякую дребедень, на лету схватываешь всякую гадость. Почему? Хоть бы раз что-нибудь путное рассказал. Чего ошиваешься тут? Закругляйся. Не путайся под ногами, непутевый неслух! Брысь под лавку, отребье чертово, а то схлопочешь затрещину, – так живописно, многословно и сердито Лена накинулась на Вовку.

Тот вмиг свернулся в пружину и выстрелил в другую компанию.

– Плюй на него, береги свое здоровье. Дался тебе этот дебил, – это Леша мотнул головой в сторону Вовки и подал Лене яблоко.

Она откусила и скривилась:

– Кислое, аж задницу морщит!

– Ни черта ты не понимаешь! Там же витамины! – обиделся Леша и ушел.

– Ну и фразочки из тебя выскакивают! И с какой холодной мрачностью произносишь грубости и заковыристые словечки! Здорово получается! Я бы так не смогла, – удивилась я. – Ты не перебарщиваешь с эпитетами? А мы, если в школе едим что-то кислое, говорим: «Ой! Москва – Пекин!» или «Москву вижу!»

– Порицаешь подобное поведение? Зря. Я не острю специально. Шутки у меня сами с языка слетают, а вот когда злюсь, то думаю, как бы погрубее, пожестче сказать. Когда смотришь на жизнь через решетку железной ограды, не очень-то хочется красиво выражаться, – тяжело вздохнула Лена.

– Нельзя судьбой свое поведение объяснять. Так любое зло оправдать можно, – не согласилась я.

– Знаю. Лидия Ивановна говорила, что человек от животного отличается правом на выбор. Мне иногда хочется быть похожей на нее, но не хватает силы воли учиться отлично.

– Мне проще. Когда я устаю, то стараюсь учиться для родителей, чтобы не расстраивать их.

– А какое наказание родителей для тебя самое тяжелое?

– Когда говорят: «Иди спать, а завтра побеседуем». Чего только ни передумаешь, пока заснешь! Ожидание наказания подчас больнее самого наказания. Я понимаю: ребенку полезно осмысливать свои поступки, но для меня – лучше бы сразу отругали, потому что от ночных размышлений настроение очень портится. Я же себя сильнее осуждаю, чем родители, – объяснила я.

– Я боюсь будущего. У меня часто бывает подавленное настроение. Я всегда ожидаю только плохого, поэтому на любое замечание грублю, – заговорила Лена обиженным тоном. – Я не бяка. Защищаю маленьких, беру вину подруг на себя, потому что считаю это геройством. Оно же толкает меня на безрассудные поступки, колкие слова. Меня наказывают. И все равно сквозь безрезультатность моих действий и безысходность неудач просачивается радость оттого, что я права, заступилась, не прошла мимо их беды, совершила поступок в защиту чести, достоинства, правды!

Мне за другого вступиться в сто раз легче. Я бойкая, если надо кому-то помочь. А для себя – робкая, застенчивая. Зимой по выходным дням вожатая Людмила выдавала нам санки и лыжи. Дети старались захватить себе лыжи, ссорились, дело доходило до драк. Я, как всегда, стояла в стороне и наблюдала за перебранкой. Кого-то оттолкнуть и попросить лыжи себе было неловко, точнее, стыдно. И мне всегда доставались только поломанные санки. Сначала было обидно, а потом, катаясь по крутой красной горке, обо всем забывала, выбирала самые сложные трамплины и, преодолевая их, была довольна и собой, и санками.

– Я тоже из тех, кто не возьмет из общей тарелки большой кусок, – пробормотала я и подумала с грустью: «У Лены сердце, рано познавшее страдание и умеющее сострадать другим. Правда, не всегда. При всей несхожести характеров и судеб, мы имеем много общих черт в поведении. Например, привычка копаться в прошлом». А вслух сказала: – Мы с тобой похожи. Я тоже боюсь будущего.

– Ты боязливая и стеснительная потому, что тебя воспитывает семья, а не «дружный» коллектив. Наша проблема в том, что мы обе не понимаем взрослых. Отсюда неуверенность в наших характерах. Недавно смотрела фильм. Там мужчина из-за любви убил женщину. Глупо! Этот мужчина боялся слишком уверенной в себе женщины. Мне нянечка объясняла, что он страшился того, что ему придется не своих, а чужих детей воспитывать. Я так и не поняла няню. В другом фильме офицер не смог выбрать между старой женой и молодой любовницей и застрелился. Ах, вот мол, какой он несчастный! А не подумал, что троих детей на жену повесил! Дурак, эгоист!

– Бабушка объясняла, что любовь бывает крепкой, если в семье существует уважение и каждый оценивает своего ближнего выше, чем себя, или, по крайней мере, на равных, учила меня ставить вопросы вроде: «Во имя любви, но к кому?» Знаешь выражение: «Бьет – значит любит»? Не женщину мужчина любит, когда издевается над ней, а себя, свою обиду тешит. Если бы любил, то берег бы, жалел, защищал. Такое непонимание опошляет настоящую любовь и самое дорогое делает дешевым.

От серьезных мыслей я загрустила:

– Знаешь, Лена, меня иногда называют наивной. Ну и что из того? Это внутри меня, мое восприятие жизни: желание и стремление видеть в людях только хорошее. Устаю видеть мир через призму горестей и обид. Я всегда сомневаюсь, когда слышу о человеке плохое, сразу думаю, что виновата мнительность говоривших, что они ошибаются. Может, таким образом я сохраняю себя, оберегаю от переизбытка грустного, неприятного, чтобы не обозлиться? Мне всегда не хватает красивого, яркого, радостного, и я сочиняю такой мир вокруг себя. Для меня важно самой жить в гармонии со своей совестью и поступками. Я взрослею и чувствую, как уходит непосредственный, добрый взгляд на мир. Жаль.

– А у меня и сызмальства не было доброго, – вспыхнула Лена.

– Но розовые мечты ведь были?

– Они, наверное, всегда останутся со мной. Я до сих пор очень хочу увидеть маму, – опустив глаза, тоскливо сказала Лена.

Меня тронула безутешная искренность ее слов.

– А я – нет. За последние годы столько передумано, пережито. Мне четырнадцать. Теперь эти люди – мои родители, те, кто воспитывал. Им я благодарна больше, чем родные дети. Вдвойне. Я часто обижаюсь на них, но все равно понимаю: благодарна, – объяснила я Лене свою категоричность. – Знаешь, меня всегда спасала любовь. Раньше к бабушке Мавре, Витьку, друзьям, теперь к бабушке Ане, брату и опять-таки к Витьку. Недаром говорят: когда мы любим, мы богаче. Ты тоже счастливая, тебе уже два мальчика в любви объяснялись! А мне только один Димка, но мне не нужна его любовь.

– Любовь моих друзей только укрепляла нашу дружбу, а других чувств во мне не вызывала, – объяснила Лена. – Знаешь, я где-то прочитала, что дружба – великое дополнение к любви, но между мужчинами и женщинами она возможна до тех пор, пока они идут параллельно. Как только их интересы пересекаются, на дружбе надо ставить крест. Раньше у меня в детдоме был друг Сергей. Он мне очень нравился, но я скрывала свои чувства. Сережа помогал мне, во всем советовался со мною. Я так была счастлива, когда его любила! Мне казалось, что моя любовь способна вынести все на свете. Однажды в лагере он влюбился в новенькую и с таким жаром рассказывал о ней, что не замечал, какую боль доставляет мне. Я долго переживала, а потом решила перебороть свою любовь к Сергею, забыть его. А он все мечтал, витал в облаках. Через полгода счастье Сережи лопнуло как мыльный пузырь, и он вдруг воспылал любовью ко мне, но мое чувство уже угасло. С тех пор я решила, что любить – только себя губить. Ни к чему мне такая кручина! Других бед хватает в моей горемычной судьбе!

– Ты же была счастлива, когда любила Сережу! – не поверила я.

– Только до тех пор, пока он не влюбился в другую. А в моем Саше мне нравится мужественная доброта. И ум у него живой, обаятельный, независимый и скептический. Редкий, стоящий парень. Он – мой светлый, праздничный друг.

– Я не переживаю насчет любви. Когда-нибудь встречу свое счастье, – уверенно сказала я. – Сейчас нам хорошего парня легко заполучить, да трудно удержать. Юные мы еще и глупые. Так бабушка говорила.

– Ой! Представляешь! Вчера к нам приезжала бывшая выпускница, – вдруг радостно вспомнила Лена. – С мужем, в фате! Расфуфыренная. Отродясь не видывала такой красавицы. Свадьба у нее! Весь детдом ее встречал и поздравлял. Все вокруг были такие счастливые! В кои веки счастье показалось… хоть и чужое. Это был самый яркий праздник в моей жизни…

Лена резко умолкла, будто сказала лишнее.

Мимо нас пробежали Катя с Лешей. За ними вихрем пронесся Вовка.